— Здоров ли ты, господарь мой? — заботливо спросила Янина, увидев его желтое, сразу осунувшееся лицо, и с опаской подумала: «Уж не проведал ли чего про меня?»Ртищев ничего не ответил. Пробравшись бочком в опочивальню, он бессильно опустился на лавку.«Проведал, нечистый, не инако, проведал», — тупо отбивалось в мозгу Янины. Она заметалась по каморке, лихорадочно придумывая способ оправдаться перед постельничим.— Янина! — донесся вдруг из опочивальни умоляющий голос.Женщина выхватила из-под подушки зеркальце, мимоходом погляделась в него и, придав лицу выражение младенческой невинности, вышла на зов.— Ты кликал меня, мой господарь?… Недужится тебе? Ведуна бы, а либо лекаря к тебе доставить…Ртищев поднялся с постели и хрустнул пальцами.— Не то, Янинушка моя! Телесами я здрав… Немоществую же духом смятенным.— Неразумная я, а верую, что любовью укреплю дух твой, коханный мой. Обскажи токмо все без утайки.Ртищев упрямо покачал головой.— Боязно… Глаголы нейдут.И только после того, как Янина разразилась слезами, он собрался с силой, троекратно перекрестился и выпалил:— Не я волю, государь волит, чтоб приняла ты истинную веру Христову и тем ропот боярский утишила… Токмо не я, перед Богом не я! То государева воля.Точно ветром, сразу снесло все сомнения и тревоги Янины. Она едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть от радости.Федор отодвинулся на край постели и испуганно замер, не смея взглянуть на полонянку.— Царева ли то воля? — спросила наконец она.— Перед истинным! Разрази меня Илья пророк, ежели то не царева воля! — клятвенно поднял руку постельничий.Янина так взглянула на него, так, будто решилась на жертвенный подвиг.— Царевой воле я не ослушница, — четко произнесла она и повернулась к иконе: — В коей вере пребывает царь-государь да ты, солнышко мое, Федор Михайлович, вместно и мне той вере веровать!Ртищев закружился по опочивальне волчком — щупленький, кривоногий, смешной в своей ребяческой радости.— Так я и ведал! Не зря все без утайки тебе рассказал.Он внезапно остановился и приложил палец к губам.— Погоди-ко! Постой!— Сказывай, светел мой сокол.Федор расставил ноги и до отказу выпятил узкую свою грудь.— А ведомо нам, что ты родом из шляхты. Доподлинно ли?— Доподлинно! — гордо запрокинув голову, подтвердила Янина.— А коли так, вместно мне, малую пору перегодя, венцом венчатись с тобой! * * * Сам государь пожелал, чтобы его духовник, отец Вонифатьев, наставил Янину на путь истинной веры, и каждый день, ровно в полдень, протопоп приходил в усадьбу Ртищева с поущением.Федор отдал строгий приказ челяди ни единым духом не заявлять о существовании своем во все время пребывания священника в хоромах.— Великое ныне совершается таинство, — строго напоминал он холопям, — заблудшая в ересях душа невинная внемлет глаголам Господа нашего Исуса Христа.Холопы прятались в подклети, бабы и девки уходили с ребятами со двора, а сам господарь на низкорослом своем кавказском коньке скакал в Андреевский монастырь. В хоромах оставались только Янина, Вонифатьев и Тадеуш, дозоривший у крыльца. ГЛАВА IX Не раз Никита Романов и Ртищев докладывали царю об успехах школы при Андреевском монастыре и просили его посетить школу.Шестого сентября, в день чуда Михаила архангела, Алексей, уступив просьбе советников, собрался в монастырь. Он долго совещался с Ордын-Нащокиным и Стрешневым, в какие одежды обрядиться ему, чтобы ублажить архангела и показать свое усердие перед ним.В ожидании выхода государя, от покоевых палат до Спасских ворот выстроились, одетые по-праздничному, думные дворяне, дьяки и начальные служилые люди. На звоннице, не спуская глаз с крыльца, на котором должен был показаться царь, дозорили пономари.Алексей в порфире, в становом кафтане, блещущем золотом, в тяжелой шапке, усыпанной алмазами, яхонтами, изумрудами и рубинами и в сафьяновых башмаках, расшитых жемчугом, опираясь на золоченый жезл, вышел наконец из покоев. Пономари ударили в колокола. Стая ворон, испуганных благовестом, оторвалась от звонницы и с резким карканьем закружилась над головами людей.— Лихо накаркай татарину, а христианам со их государем — на радости, — торопливо перекрестил царя отец Вонифатьев и плюнул в сторону воронья.Алексей, отдуваясь, попробовал сам спуститься с крыльца, но тяжелые одежды придавили его, и он не мог двинуться с места. Два стольника, заметив беспомощность царя, дружно подхватили его под руки и понесли на себе к карете.На Красной площади свита разделилась по рядам: люди меньших чинов пошли впереди, а бояре, окольничие, думные и ближние зашагали рядом с каретой. Позади, в стороне от бояр, двигался отряд стряпчих, предводительствуемых постельничим. Стряпчие зорко следили за своим маленьким воеводой и бережно, как дражайшую святыню, несли носовой платок государя, стул с изголовьем, подножье Подножье — коврик
и солношник Солношник — зонтик.
.У храма Василия Блаженного карета остановилась. По обе стороны Алексея, на нахлестках, примостились Стрешнев и Милославский. По знаку окольничего, стольник, управлявший лошадьми, перекрестился и тронулся в путь.Сотня стрельцов, вооруженная батогами «для тесноты людской», рьяно бросилась очищать царю путь от ротозеев. Батожники не щадили никого и избивали всех, попадавших под руку. * * * Отслушав обедню, Алексей направился в трапезную и милостиво выслушал доклад настоятеля о трудах ученой братии на пользу просвещения российский людишек. Затем государь пожелал посетить особый двор монастыря, где жили любезные его сердцу богомольцы, странники и юродивые Христа ради.— Надобно для нас отобрать верховых нищих, — сказал он Нащокину и, подхваченный под руки двумя монахами, поплыл через двор.Епифаний угодливо заегозил подле Алексея:— Ныне узришь ты, владыко премилостивый, святых обычаев человеков, а серед них гораздо угодного Господу Ваську Босого.— Слыхивали мы про Босого, — мягко улыбнулся царь. — Имат же Господь на земле непорочные души.Из ворот высунулась встрепанная, заросшая до глаз, голова юродивого.— Кой шествует человек? — широко раздался хищный рот, утыканный двумя рядами крепких, как железо, зубов.Епифаний юркнул к воротам и, благословив блаженного, осторожно шепнул ему что-то.— Го-го-го-го! — рокочуще расхохотался Васька и оттолкнул от себя монаха. — У-гу-гу-гу!Алексей, благоговейно сняв шапку, перекрестился. Юродивый тотчас же оборвал смех и с лязгом захлопнул свою черную пасть. Приплясывая и громыхая тяжелыми веригами, он подскочил к государю и рявкнул:— Царю и брату нашему короб божьих гостинчиков!Лицо государя зарделось счастливой улыбкой.— Короб, не короб, а и за горсточку малую земно поклонюсь, — смиренно сложил он на груди руки. — Благослови!— Благословляй благословляющих тя! — зарычал Васька и вдруг покатился кубарем по двору. — Быть тебе в радости, быть тебе в славе, — весело, уже тоненьким, как паутинка, голосом зазвенел он. — Быть тебе в здраве, царь наш и братец, Лексашенька!Алексея охватывало какое-то странное чувство смятения, боязни, и в то же время настойчивого желания ближе сойтись с юродивым; не отпускать его от себя.— Васенька, молитвенник наш, — ласково произнес он.Юродивый привстал на колени.— Глас херувимский кличет меня… То не царь ли мой, помазанник Божий?— Я, Васенька, я, прозорливец.Резво подскочив к царю, Васька поклонился ему. Его лицо, только что неистово дергавшееся, вытянулось, застыло и казалось лишенным всяких признаков жизни.— Царствуешь, Алексаша? — глухим голосом спросил он.— Царствую, Васенька.— А с ляхами да шведами в мире?— В мире, прозорливец.Босой погрузил пятерню в дремучую свою бороду.— А худой мир, молвь идет такая, лучше доброй ссоры, царь Алексаша.Перекрестив государя, он опустился на четвереньки и, подвывая, пополз к воротам.— Куда же ты? —заволновался Алексей и опустился на корточки перед Босым. — Уж не прогневался ли?— Гневом не гневаюсь, а слухом слушаю, — буркнул в бороду юродивый. — А путь мне лежит через улицы широкие в покои кремлевские.Он поднял голову и тупо поглядел в глаза государю. Стрешнев недовольно поморщился.— Больно ты громок для покоев кремлевских!— А ты помолчи! Пускай прозорливец сказывает, — прикрикнул Алексей на советника и нежно погладил могучую спину Босого.— Не перст ли то Божий указует тебе путь в покои наши?Васька припал губами к земле и звучно стал целовать ее.— Земля божья, семь небес божьих, на седьмом небе стол Господень. Сидит на столе Господь-батюшка, вещает всем тварям волю свою, а и Васеньку не забывает, — произнес он и снова приложился к земле.Алексей решительно встал.— Коли, доподлинно, чуешь глас Божий, покажи милость, гряди с миром в Кремль.Босой ничего не ответил и отвернулся, о чем-то задумался. С каждым мгновением мертвое лицо его дергалось все более и более, собиралось рябью бесчисленных лучиков, оживало в невинной, детской улыбке.— Добро!… Поживем с тобой в Кремле, Алексаша! — обнял он ноги царя и прижался к ним взлохмаченной головой. * * * После трапезы Васька отправился побродить по Кремлю. Насупившись, осматривал он богато убранные покои, беспрестанно крестился и молол всяческую чепуху.У половины царевен его грубо остановили стрельцы.— Эй ты, басурманин! Аль не ведаешь, что ни единому мужу не можно быть подле светлицы царевниной.Босой ударил стрельца головой в грудь и завыл таким диким голосом, что переполошил все Постельничье крыльцо. Дозорные взялись за бердыши. Поняв опасность, юродивый заметался, испуская еще более неистовые вопли.Алексей сам вышел к Босому и в сердцах прибил дозорных.— Да будет ведомо каждому, что юродствующим Христа ради все пути-дороги открыты!Васька, увидев царя, разошелся пуще. Он бился головой о стены, рвал на себе волосы, в кровь исцарапал лицо и изрыгал на Кремль такие проклятия, что отец Вонифатьев почел за благо немедля же отслужить молебствование и окропить все хоромы святою водою.Государь, дрожа от страха, униженно склонился перед блаженным.— Бога для, спаси наши души! Переложи гнев на милость, освободи от анафемы.Босой бессильно опустился на пол и заплакал.— Обидели меня юродивенького… Бродят серые волки, птенцам смерть готовят, — выдавил он сквозь всхлипывания.— Бога для, разреши от анафемы, — как нищий, умолял царь.Всхлипывания постепенно стихали, дыхание юродивого становилось ровнее и искривленное в обиде лицо смягчилось улыбкой.— Нешто можно не миловать божье дите, Лексашу царя, — тряхнул он головой. — Не сему месту анафема, не сим человекам погибель. Подхвати словеса мои, Гамаюн-птица, унеси за тридевять земель, утопи в океан-море глубоком.Счастливый царь облобызал прозорливца и, проводив его к царевнам, отправился к себе дописывать виршу об Андреевском монастыре.Войдя в терем, Васька перекрестился на образ и, подсев к царевне Анне, сестре государевой, вдруг сморщился гадливо, зажал пальцами нос.— Смердишь, царевна!На круглом, миловидном лице девушки полыхнула краска стыда и оскорбления.— Прочь отсель! — крикнула она, притопнув ногой.Васька исподлобья поглядел на строптивую царевну.— Ан не прогонишь, — нагло ухмыльнулся он и впился ледяным взором в ее глаза.Царевна почувствовала, как в душу ее входит какой-то непонятный, странный страх — будто осталась она, невзначай, одна в темноте, рядом с покойником. Сутулясь и теряя власть над собой, она покорно уселась и уронила на грудь голову.— Чему бы смердеть тут, прозорливец?— Чему бы?… А сие? Не от диавола ли сие? Белилами ли со румяны угодишь отцу небесному?Наперсница Анны, боярышня Марфа, молча наблюдавшая из угла за небывалою дерзостью прозорливца, не выдержала, возмущенно шагнула к нему:— Хоть ты и юрод…Она не договорила — Босой разинул пасть и глухо зарычал, привлекая к себе девушек.— А ведомо ли вам, кому дерзите?Где— то совсем близко, в светлице, раздался чей-то глухой, сдержанный говор и тотчас же перелетел к подволоке.— Чуете?… То нечистые гомонят!Таинственные голоса стихали, укутанные во мрак, таяли где-то в подполье… Босой выпустил девушек из страшных своих объятий и с неожиданной торопливостью ушел из светлицы.Марфа закрыла за ним дверь на задвижку, и прижалась к царевне.— Сохрани нас царица небесная, — прошептала она. — Сдается мне, не Духом Святым, а силой лукавого крепок блаженный. ГЛАВА X Утро выдалось неприветливое, брюзжащее и разбухшее, как текший в водянке больной. Низко нависшее небо беспрерывно сеяло промозглую, точно плесень на изъеденном веками надгробии, дождевую пыль.Царь Алексей Михайлович сидел у окна и, поеживаясь, рассеянно перелистывал часослов. Несмотря на то, что он отлично спал всю ночь, его одолевала судорожная зевота. Не хотелось ни читать, ни приступать к опостылевшим делам государственности, ни предаваться забавам. Он отменил даже назначенную с вечера любимую свою соколиную охоту и прогнал домрачеев, услужливо приведенных Одоевским, чтобы потешить царя.У двери, низко согнувшись, стояли безмолвные Стрешнев и Борис Иванович Морозов.Алексей изредка раздирал смежавшиеся веки, недовольно оглядывал советников, но тотчас же снова сонно свешивал на грудь голову.Лежавший под лавкой карлик мучительно напрягал весь свой изворотливый ум, тщетно придумывая, чем бы развеселить государя. Он пробовал было пройтись по терему на руках, но получил такой пинок под спину, что почел за благо больше ни единым движением не напоминать о своем существовании.Туман за окном поредел, но улица была так же ворчлива, как на рассвете. Дождь усиливался и бился о стены и стекла так, что казалось, будто трясутся палаты.— Эк, гомонит, — передернул плечами Алексей и с шумом захлопнул знакомую до отвращения книгу.Борис Иванович шагнул предупредительно к царю и чуть приподнял голову.— Чего гомонит, государь?— Ты гомонишь! «Чего гомонит»! — передразнил Алексей боярина. — Дождь гомонит! Всю душу выело, а они стоят, как вша на кафтане, будто дела им нету! Дармоеды!И, пошарив ногой под лавкой, изо всех сил наступил на карлика.Скоморох почувствовал, как что-то хрустнуло в его груди, и понатужившись, попытался высвободиться из-под сапога.Алексей заглянул под лавку.— Аль царская ласка не в ласку тебе?Задыхаясь от боли, карлик огромным напряжением воли выдавил на обвислом, как у бульдога, лице угодливую улыбочку.— В потеху, Лексаша! В потеху, Михайлович!И, высунув язык, залаял, подражая лисе.— Опостылело! — оборвал его царь. — Ты бы лучше рыбкой поплавал.Карлик терял сознание. Лицо его посинело и из носу брызнула кровь.— Плавай! — выпустил наконец государь свою жертву и мигнул Стрешневу.Советник юркнул в сени.Приложив к бокам оттопыренные кисти сморщенных рук, карлик, точно плавниками, помахивал ими и на животе полз вдоль стен по терему.— Стой! Никак червь! — захлопал в ладоши повеселевший царь.Скоморох привстал на колени и на лету схватил ртом подброшенную вернувшимся Стрешневым перламутровую пуговицу.— Покажи милость, откушай! — поклонился насмешливо Алексей.Шут проглотил добычу.— А не попотчуешь ли еще, Алексашенька? — кувыркнулся он в воздухе и припал губами к царевой ноге.— Попотчую, гнидушка, — пошлепал его по спине Алексей. — К вечеру, поди, вернешь мне того червячка?Морозов с омерзением сплюнул.— Чать, колико раз басурманишко червя того глотал да после трапезы сызнов на свет выбрасывал! Тьфу!Карлик, подбоченясь, строил уморительные рожи и трескуче смеялся, как будто замечание Морозова привело его в неподдельный восторг.Непослушные слезинки повисли на реденьких ресницах его. Он стряхнул их двумя щелчками и еще пуще захохотал.— Не можно! Слезою от смеха сейчас же изойду! — извивался он по полу. — Повели, Алексашенька, попримолкнуть мне!— Будет! — забарабанил государь пальцами по стеклу и снова насупился. — Бубнит, что твой дождь по стене!И, поддев ногой карлика, выбросил его в сени.— Ты бы, преславный, кровь себе отворил, — посоветовал робко Морозов. — Авось, дух полегшает. Царь отрицательно покачал головой.— Боязно одному.— А ты бы лекарю наказал всему Кремлю кровь отворить.Стрешнев замахал руками на Бориса Ивановича.— Еще бы государю великому всех смердов загнать для той пригоды! Надобно достойного обрести.И поклонился царю:— Взял бы с собою Бориса к лекарю.Пораздумав немного, Алексей встал.— Волю я не с Борисом, а с тобой кровь отворять, Родивон!Стрешнев болезненно ухватился за поясницу.— Рад бы честь такую приять, да токмо вечор отворял.— Перечить? — перекосил лицо Алексей. — Своему государю?! — он не дал опомниться советнику и ударил его по лицу.— Да мы тебя — в батоги! В земли студеные!Морозов незаметно отступил и юркнул в полуоткрытую дверь.— Иди! — пхнул он ногой прилепившегося к порогу карлика.Еле живой шут встал и, собрав все силы, прыгнул на спину Стрешнева.— А вот из Родивоновой головушки волосики тебе, Алексашенька!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
и солношник Солношник — зонтик.
.У храма Василия Блаженного карета остановилась. По обе стороны Алексея, на нахлестках, примостились Стрешнев и Милославский. По знаку окольничего, стольник, управлявший лошадьми, перекрестился и тронулся в путь.Сотня стрельцов, вооруженная батогами «для тесноты людской», рьяно бросилась очищать царю путь от ротозеев. Батожники не щадили никого и избивали всех, попадавших под руку. * * * Отслушав обедню, Алексей направился в трапезную и милостиво выслушал доклад настоятеля о трудах ученой братии на пользу просвещения российский людишек. Затем государь пожелал посетить особый двор монастыря, где жили любезные его сердцу богомольцы, странники и юродивые Христа ради.— Надобно для нас отобрать верховых нищих, — сказал он Нащокину и, подхваченный под руки двумя монахами, поплыл через двор.Епифаний угодливо заегозил подле Алексея:— Ныне узришь ты, владыко премилостивый, святых обычаев человеков, а серед них гораздо угодного Господу Ваську Босого.— Слыхивали мы про Босого, — мягко улыбнулся царь. — Имат же Господь на земле непорочные души.Из ворот высунулась встрепанная, заросшая до глаз, голова юродивого.— Кой шествует человек? — широко раздался хищный рот, утыканный двумя рядами крепких, как железо, зубов.Епифаний юркнул к воротам и, благословив блаженного, осторожно шепнул ему что-то.— Го-го-го-го! — рокочуще расхохотался Васька и оттолкнул от себя монаха. — У-гу-гу-гу!Алексей, благоговейно сняв шапку, перекрестился. Юродивый тотчас же оборвал смех и с лязгом захлопнул свою черную пасть. Приплясывая и громыхая тяжелыми веригами, он подскочил к государю и рявкнул:— Царю и брату нашему короб божьих гостинчиков!Лицо государя зарделось счастливой улыбкой.— Короб, не короб, а и за горсточку малую земно поклонюсь, — смиренно сложил он на груди руки. — Благослови!— Благословляй благословляющих тя! — зарычал Васька и вдруг покатился кубарем по двору. — Быть тебе в радости, быть тебе в славе, — весело, уже тоненьким, как паутинка, голосом зазвенел он. — Быть тебе в здраве, царь наш и братец, Лексашенька!Алексея охватывало какое-то странное чувство смятения, боязни, и в то же время настойчивого желания ближе сойтись с юродивым; не отпускать его от себя.— Васенька, молитвенник наш, — ласково произнес он.Юродивый привстал на колени.— Глас херувимский кличет меня… То не царь ли мой, помазанник Божий?— Я, Васенька, я, прозорливец.Резво подскочив к царю, Васька поклонился ему. Его лицо, только что неистово дергавшееся, вытянулось, застыло и казалось лишенным всяких признаков жизни.— Царствуешь, Алексаша? — глухим голосом спросил он.— Царствую, Васенька.— А с ляхами да шведами в мире?— В мире, прозорливец.Босой погрузил пятерню в дремучую свою бороду.— А худой мир, молвь идет такая, лучше доброй ссоры, царь Алексаша.Перекрестив государя, он опустился на четвереньки и, подвывая, пополз к воротам.— Куда же ты? —заволновался Алексей и опустился на корточки перед Босым. — Уж не прогневался ли?— Гневом не гневаюсь, а слухом слушаю, — буркнул в бороду юродивый. — А путь мне лежит через улицы широкие в покои кремлевские.Он поднял голову и тупо поглядел в глаза государю. Стрешнев недовольно поморщился.— Больно ты громок для покоев кремлевских!— А ты помолчи! Пускай прозорливец сказывает, — прикрикнул Алексей на советника и нежно погладил могучую спину Босого.— Не перст ли то Божий указует тебе путь в покои наши?Васька припал губами к земле и звучно стал целовать ее.— Земля божья, семь небес божьих, на седьмом небе стол Господень. Сидит на столе Господь-батюшка, вещает всем тварям волю свою, а и Васеньку не забывает, — произнес он и снова приложился к земле.Алексей решительно встал.— Коли, доподлинно, чуешь глас Божий, покажи милость, гряди с миром в Кремль.Босой ничего не ответил и отвернулся, о чем-то задумался. С каждым мгновением мертвое лицо его дергалось все более и более, собиралось рябью бесчисленных лучиков, оживало в невинной, детской улыбке.— Добро!… Поживем с тобой в Кремле, Алексаша! — обнял он ноги царя и прижался к ним взлохмаченной головой. * * * После трапезы Васька отправился побродить по Кремлю. Насупившись, осматривал он богато убранные покои, беспрестанно крестился и молол всяческую чепуху.У половины царевен его грубо остановили стрельцы.— Эй ты, басурманин! Аль не ведаешь, что ни единому мужу не можно быть подле светлицы царевниной.Босой ударил стрельца головой в грудь и завыл таким диким голосом, что переполошил все Постельничье крыльцо. Дозорные взялись за бердыши. Поняв опасность, юродивый заметался, испуская еще более неистовые вопли.Алексей сам вышел к Босому и в сердцах прибил дозорных.— Да будет ведомо каждому, что юродствующим Христа ради все пути-дороги открыты!Васька, увидев царя, разошелся пуще. Он бился головой о стены, рвал на себе волосы, в кровь исцарапал лицо и изрыгал на Кремль такие проклятия, что отец Вонифатьев почел за благо немедля же отслужить молебствование и окропить все хоромы святою водою.Государь, дрожа от страха, униженно склонился перед блаженным.— Бога для, спаси наши души! Переложи гнев на милость, освободи от анафемы.Босой бессильно опустился на пол и заплакал.— Обидели меня юродивенького… Бродят серые волки, птенцам смерть готовят, — выдавил он сквозь всхлипывания.— Бога для, разреши от анафемы, — как нищий, умолял царь.Всхлипывания постепенно стихали, дыхание юродивого становилось ровнее и искривленное в обиде лицо смягчилось улыбкой.— Нешто можно не миловать божье дите, Лексашу царя, — тряхнул он головой. — Не сему месту анафема, не сим человекам погибель. Подхвати словеса мои, Гамаюн-птица, унеси за тридевять земель, утопи в океан-море глубоком.Счастливый царь облобызал прозорливца и, проводив его к царевнам, отправился к себе дописывать виршу об Андреевском монастыре.Войдя в терем, Васька перекрестился на образ и, подсев к царевне Анне, сестре государевой, вдруг сморщился гадливо, зажал пальцами нос.— Смердишь, царевна!На круглом, миловидном лице девушки полыхнула краска стыда и оскорбления.— Прочь отсель! — крикнула она, притопнув ногой.Васька исподлобья поглядел на строптивую царевну.— Ан не прогонишь, — нагло ухмыльнулся он и впился ледяным взором в ее глаза.Царевна почувствовала, как в душу ее входит какой-то непонятный, странный страх — будто осталась она, невзначай, одна в темноте, рядом с покойником. Сутулясь и теряя власть над собой, она покорно уселась и уронила на грудь голову.— Чему бы смердеть тут, прозорливец?— Чему бы?… А сие? Не от диавола ли сие? Белилами ли со румяны угодишь отцу небесному?Наперсница Анны, боярышня Марфа, молча наблюдавшая из угла за небывалою дерзостью прозорливца, не выдержала, возмущенно шагнула к нему:— Хоть ты и юрод…Она не договорила — Босой разинул пасть и глухо зарычал, привлекая к себе девушек.— А ведомо ли вам, кому дерзите?Где— то совсем близко, в светлице, раздался чей-то глухой, сдержанный говор и тотчас же перелетел к подволоке.— Чуете?… То нечистые гомонят!Таинственные голоса стихали, укутанные во мрак, таяли где-то в подполье… Босой выпустил девушек из страшных своих объятий и с неожиданной торопливостью ушел из светлицы.Марфа закрыла за ним дверь на задвижку, и прижалась к царевне.— Сохрани нас царица небесная, — прошептала она. — Сдается мне, не Духом Святым, а силой лукавого крепок блаженный. ГЛАВА X Утро выдалось неприветливое, брюзжащее и разбухшее, как текший в водянке больной. Низко нависшее небо беспрерывно сеяло промозглую, точно плесень на изъеденном веками надгробии, дождевую пыль.Царь Алексей Михайлович сидел у окна и, поеживаясь, рассеянно перелистывал часослов. Несмотря на то, что он отлично спал всю ночь, его одолевала судорожная зевота. Не хотелось ни читать, ни приступать к опостылевшим делам государственности, ни предаваться забавам. Он отменил даже назначенную с вечера любимую свою соколиную охоту и прогнал домрачеев, услужливо приведенных Одоевским, чтобы потешить царя.У двери, низко согнувшись, стояли безмолвные Стрешнев и Борис Иванович Морозов.Алексей изредка раздирал смежавшиеся веки, недовольно оглядывал советников, но тотчас же снова сонно свешивал на грудь голову.Лежавший под лавкой карлик мучительно напрягал весь свой изворотливый ум, тщетно придумывая, чем бы развеселить государя. Он пробовал было пройтись по терему на руках, но получил такой пинок под спину, что почел за благо больше ни единым движением не напоминать о своем существовании.Туман за окном поредел, но улица была так же ворчлива, как на рассвете. Дождь усиливался и бился о стены и стекла так, что казалось, будто трясутся палаты.— Эк, гомонит, — передернул плечами Алексей и с шумом захлопнул знакомую до отвращения книгу.Борис Иванович шагнул предупредительно к царю и чуть приподнял голову.— Чего гомонит, государь?— Ты гомонишь! «Чего гомонит»! — передразнил Алексей боярина. — Дождь гомонит! Всю душу выело, а они стоят, как вша на кафтане, будто дела им нету! Дармоеды!И, пошарив ногой под лавкой, изо всех сил наступил на карлика.Скоморох почувствовал, как что-то хрустнуло в его груди, и понатужившись, попытался высвободиться из-под сапога.Алексей заглянул под лавку.— Аль царская ласка не в ласку тебе?Задыхаясь от боли, карлик огромным напряжением воли выдавил на обвислом, как у бульдога, лице угодливую улыбочку.— В потеху, Лексаша! В потеху, Михайлович!И, высунув язык, залаял, подражая лисе.— Опостылело! — оборвал его царь. — Ты бы лучше рыбкой поплавал.Карлик терял сознание. Лицо его посинело и из носу брызнула кровь.— Плавай! — выпустил наконец государь свою жертву и мигнул Стрешневу.Советник юркнул в сени.Приложив к бокам оттопыренные кисти сморщенных рук, карлик, точно плавниками, помахивал ими и на животе полз вдоль стен по терему.— Стой! Никак червь! — захлопал в ладоши повеселевший царь.Скоморох привстал на колени и на лету схватил ртом подброшенную вернувшимся Стрешневым перламутровую пуговицу.— Покажи милость, откушай! — поклонился насмешливо Алексей.Шут проглотил добычу.— А не попотчуешь ли еще, Алексашенька? — кувыркнулся он в воздухе и припал губами к царевой ноге.— Попотчую, гнидушка, — пошлепал его по спине Алексей. — К вечеру, поди, вернешь мне того червячка?Морозов с омерзением сплюнул.— Чать, колико раз басурманишко червя того глотал да после трапезы сызнов на свет выбрасывал! Тьфу!Карлик, подбоченясь, строил уморительные рожи и трескуче смеялся, как будто замечание Морозова привело его в неподдельный восторг.Непослушные слезинки повисли на реденьких ресницах его. Он стряхнул их двумя щелчками и еще пуще захохотал.— Не можно! Слезою от смеха сейчас же изойду! — извивался он по полу. — Повели, Алексашенька, попримолкнуть мне!— Будет! — забарабанил государь пальцами по стеклу и снова насупился. — Бубнит, что твой дождь по стене!И, поддев ногой карлика, выбросил его в сени.— Ты бы, преславный, кровь себе отворил, — посоветовал робко Морозов. — Авось, дух полегшает. Царь отрицательно покачал головой.— Боязно одному.— А ты бы лекарю наказал всему Кремлю кровь отворить.Стрешнев замахал руками на Бориса Ивановича.— Еще бы государю великому всех смердов загнать для той пригоды! Надобно достойного обрести.И поклонился царю:— Взял бы с собою Бориса к лекарю.Пораздумав немного, Алексей встал.— Волю я не с Борисом, а с тобой кровь отворять, Родивон!Стрешнев болезненно ухватился за поясницу.— Рад бы честь такую приять, да токмо вечор отворял.— Перечить? — перекосил лицо Алексей. — Своему государю?! — он не дал опомниться советнику и ударил его по лицу.— Да мы тебя — в батоги! В земли студеные!Морозов незаметно отступил и юркнул в полуоткрытую дверь.— Иди! — пхнул он ногой прилепившегося к порогу карлика.Еле живой шут встал и, собрав все силы, прыгнул на спину Стрешнева.— А вот из Родивоновой головушки волосики тебе, Алексашенька!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83