— Сызнов сошник погнула! — кричал он, набрасываясь с кулаками на девку.Девка падала в ноги господарю.— Неповинна я!Но дворецкий волочил уже ее к меже.— Аль и впрямь неповинна? — склонялся князь к девушке и проводил потной рукой по ее лицу. — А быть по сему, изыди с миром.Девушка припадала в поцелуе к краю кафтана и уползала к своим.— Стой! — ревел князь. — Весь кафтан мне обслюнявила.Он налетал на добычу и срывал с нее рубаху.Дворецкий, стоявший наготове, деловито принимался за избиение. * * * В канун Петрова дня Черкасский приказал собрать с крепостных по пяти алтын со двора и по одной мере зерна.Спекулатари согнали людишек на площадь перед церковью и объявили господареву волю. Староста выступил наперед.— Что положено по закону, все отдали без утайки.— То не так, — взволнованно зашумели крестьяне, — облыжно на нас господари обсказали! Что отдать положено, отдали.Присутствовавший на сходе дворецкий, подражая князю, подбоченился и тряхнул головой.— Облыжно?Староста перекрестился.— Облыжно, Иов.— Утресь доставить! — вскипел дворецкий и выхватил из рук спекулатаря бич.Савинка подошел к Иову, наклонился к его уху.— Обезмочили людишки, невмоготу им не токмо опричь положенного отдать, а и самим прокормиться нечем до нови.Дворецкий грозно насупился.— Уж не из смутьянов ли ты, что печальником черных людишек прикидываешься?— Не печальник, а токмо не как другие прочие, памятую род свой крестьянский! За ласку за господареву души своей не продаю.Подзадоренные смелыми речами крепостные подняли шум и потребовали, чтобы их допустили для объяснения с князем.Спекулатарь шепнул что-то одному из ловчих. Холоп послушно кивнул и, замешавшись в толпе, пошел к усадьбе.Выслушав ловчего, разъяренный князь приказал седлать коней.— Давить! До единого! — крикнул он, вскакивая на аргамака, и помчался к площади.Струсившая толпа рассыпалась в разные стороны, но было уже поздно. Князь первый врезался в мечущихся по улице крепостных. * * * До позднего вечера не убирали раздавленных и искалеченных. В усадьбу доносились стоны раненых и плач неожиданно осиротевших семей. Согнанные с починков и деревень крестьяне проходили нестройными рядами по обочинам улиц и под подсказ спекулатарей протяжно выли:— Та-ко да со-тво-рят со вся смерды, кои сму-той смутят!В погребе, связанный по рукам и ногам, дожидался своей участи Савинка. Он понимал, что спасения ждать неоткуда и смирился, отдался на «Божию волю». Казнь не страшила его, не вызывала в нем ни горя, ни возмущения — порой даже казалось, что смерть лучший выход. «Гораздо велики просторы российские, — с какой-то холодной, неживой улыбкой шептал он, — а куда как необхватней кручина черных людишек русских!»Приткнувшись к стене, Савинка закрыл глаза. «Так бы вот заснуть да не просыпаться до радостного утра», — подумал он и примолк.Вдруг где-то близко над головой послышались чьи-то сдержанные шаги.«За мной!» — решил узник, невольно бледнея и чувствуя, как падает сердце.Кто— то завозился у двери. Глухо чавкнул топор.— Жив ли?Корепин напряг слух.— Откликнись! То я Петрушка!Узнав голос парня, приютившего его в первую ночь, когда пришел он на погост, Савинка невольно вскрикнул.— Нишкни! — зашипел Петрушка и с большей еще силой ударил топором по замку.Безразличие, вялость, покорность судьбе сразу исчезли, сменились бурною жаждою жизни.— Наддай! — вздрагивающим шепотком приказал Петрушка и, не дожавшись помощи, рванул к себе запор.На Савинку пахнуло свежим воздухом ночи. ГЛАВА XIV В глубоком байраке, далеко за усадьбой Черкасского, собрались выборные от крестьян писать с Савинкою челобитную государю на князя.Корепин так пыхтел над бумагою, будто голыми руками выкорчевывал корни столетнего дуба, но не сдавался, и продолжал упрямо выводить непокорные буквы. Иногда он останавливался и тупо шарил глазами по кривым строкам, с искренним удивлением восклицая:— А побей меня Бог, коли кто поймет, что тут проставлено!Крестьяне ласково похлопывали его по плечу:— Кому занадобится — разберет. А ты строчи!Дописав наконец челобитную, Корепин с омерзением далеко в сторону швырнул гусиное перо.— Три века жить буду, а, разрази меня гром, коли возьму еще единожды в руки выдумку сию окаянную! Пущай ею дьяки да сатана тешатся.Придвинувшись поближе к тусклому пламени лучины, он нараспев, с огромным усилием, кое-как прочитал написанное. Сняв шапки, выборные благоговейно слушали и в лад каждому слову покачивали головами.— Истинно… Так… Вот-то умелец!… Прямо тебе, словно бы из сердца глаголы идут.Савинка болезненно скривил лицо.— А все сие ни к чему. Не вчуяться царю на кручины холопьи, — он приложил палец ко лбу и еще раз упавшим голосом повторил: — Не вчуяться царю, нет, не вчуяться, — но заметив, что выборные огорчились его замечанием, торопливо прибавил: — А там, что Бог даст. Авось, по-доброму обернется. Дал бы перво-наперво Господь умудриться перед царем предстать да отдать челобитную. Не признали бы до того меня, сидельца беглого со двора тюремного, дьяки да языки. * * * На дворе стоял лютый декабрь, когда Савинка очутился наконец под Москвой. Весь долгий путь он был спокоен, не думал о грозящих опасностях, но, едва завидев звонницу Симонова монастыря, почувствовал вдруг, как в него вошел непреоборимый, животный страх. «А что, коль признают? — приникнув к обледенелой березе, с мучительной тоской подумал он. — Не быть в те поры челобитной у государя… А с нею не зреть и мне свету Божьего». — Он нащупал зашитую в рукаве епанчи бумагу и выхватил из-за пояса нож. «Авось, и не признают лихие люди… А отдам челобитную, все едино не миновать погибели. Изничтожить бумагу да тем живот сохранить свой!…»— Он занес нож, чтобы распороть рукав, но тут же рука упала безжизненно, выронив нож. Страх за собственную жизнь сменился едким стыдом. «А те?… Дожидаются, поди, сермяжные, ответа доброго от посла своего!»И, не замечая леденящего ветра, Савинка распахнул епанчу, высоко подняв голову, зашагал к заставе.У вежи дозорных его остановил стрелец.— Кто идет?Савинка осенил себя широким крестом и почтительно сложил руки на груди.— Шествую я из святых мест на Москву по обетованию родительскому.Стрелец юркнул в вежу, прячась от налетевшей метелицы, и оттуда уже крикнул:— Коль во имя Господа — шествуй.На улице не было ни души. Точно занесенные снегом надгробия стояли низенькие, безмолвные избы. В мутном небе клубился тяжелый сумрак, неповоротливый, как туман на болоте. Жалко скрипели промороженные плетни.С каждым мгновением Савинка трусил все боле и боле. Ему все отчетливее слышались чьи-то крадущиеся шаги. «По мою душу!»— думал он, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. Со всех сторон наползала бурная мгла. Точно в страшном сне вдруг исчезли небо, земля, сереющие надгробия изб, и во всем мире остались только Корепин и тот, невидимый, нагоняющий его и несущий с собою погибель.— Вот он! — обжигает кто-то затылок горячим, как железо на морозе, дыханием.— Вот он! — откликается в сердце и сковывает движения…Савинка знает, что еще не ушло время, что можно еще обмануть языка — нужно только свернуть неожиданно в первый переулок и запутать следы. Но, вместо того чтобы бежать, он решительно поворачивается навстречу врагу. Рука его мертво сжимает черенок ножа. Он напряженно всматривается в ночь, готовый к бою, пронзает ее набухшими ненавистью и отчаянием глазами. Скулит метелица во мгле, точно ведьмы в лесу, кружатся визгливые вихри снега… Откуда-то издалека, от Немецкой слободы, доносятся не то вопли, не то дикий безудержный хохот лешего… И никого вокруг, ни признака жизни. Снег и мгла.— Это все тебе чудится, баба! — шепчет успокоенный бродяга, прячет за пояс нож и уверенней движется дальше. Ему холодно. Он натягивает на уши епанчу, дышит в ворот, чтобы немного согреть затканное инеем и льдом лицо, и все тяжелей, немощней перебирает слабеющими ногами. Он идет наугад, не разбирая дороги, ему все равно, куда прийти — лишь бы можно было поскорей приткнуть голову к теплой охапке соломы и хоть на мгновение заснуть.Корепин щурится и сладко-сладко зевает. «На малый бы час!… Токмо бы очи закрыть да потянуться… Вот так!» — блаженно улыбается он и помимо своей воли ложится в сугроб.И вот уже видится ему знакомая изба… Как славно потрескивает в печи сухой валежник! Дым мягко обволакивает подволоку, опускается к нему, окутывает теплым, пушистым пологом. «Коль сладостен, Господи, отдых в жилье человеческом! — благодарно думает он и устраивается поудобней. — Имат ли человек гораздые радости, опричь радости прибежища теплого?…» Лютый порыв ветра подхватывает снег и с бешеной злобой швыряет в лицо замерзающего. Савинка вскакивает, очумело смотрит по сторонам.— Никак Москва-река блазнится! — кричит он полным голосом и чувствует, как часто-часто колотится сердце. Он обегает вокруг избы, не доверяя своему счастью: — А и не чаял дойти до избы сей, а вот же дошел!На неуверенный стук в дверь никто не откликнулся.Савинка подобрался к оконцу, окликнул Таню и спрятался за угол. Кто-то завозился у двери, просунул на улицу голосу.— Кой беспокойный в ночь тревожит людей?Корепин вышел из засады.— Григорию от Савинки низкий поклон!— Ты? — отшатнулся старик.— Я, кому же и быть, как не мне, бродяге! — шёпотом ответил Савинка и, не дожидаясь приглашения, вошел в избу.Проснувшаяся Таня вздула лучину и выглянула из закуты. Она не узнавала ночного гостя.Корепин склонился над печкой и с наслаждением приблизил к тлеющим углям лицо.— А и студено! — передернул он зябко плечами, сдирая с усов и бороды подтаявшие сосульки. — Студено, Танюша?Девушка испуганно отодвинулась и перекрестилась. Бродяга, не выдержав, протянул к ней руки:— Неужто же я так стар стал, что и признать не можно?Таня сорвалась с места, позабыв о присутствии отца, с криком бросилась Савинке на шею… Григорий тихонько поддался к лавке и сделал вид, что ищет что-то под ней. Только когда дочь его пришла в себя, он шагнул к двери и прислушался.— Не искал я лиха, а оно само пожаловало!Корепин смущенно поглядел на хозяина.— А ты, старина, не кручинься. Я на малый час, отогреться пришел, Тане поклон отвесть да сызнов в дороженьку-путь.Таня упала в ноги отцу.— Не гони!… Ради для дочери, ради для матушки опочившей, не гони ты его… Чай, давно про него языки позабыли. Да и ликом он не тот стал нынче!Она заломила руки и сдавленным голосом повторила:— Не тот!Савинка поднял девушку и поцеловал ее в губы.— То не диво, что я, на тюремном дворе сидючи да сиротской доли хлебаючи стал на себя непохож. А диво то с чего ты высохла?Старик сердито зажевал губами.— С чего?… А с того, что приворожил ты ее! Колико женихов пригожих спровадила, дура.Он неожиданно в пояс поклонился гостю:— Христа для, развяжи грех! Спокинь ты нас да обетованье дай николи не хаживать к нам.Не возразив ни слова, Таня торопливо обулась и накинула на себя поношенный бараний тулуп.— А тебя куда нечистый в полночь несет? — крикнул старик, срывая с нее тулуп. — Аль в избе тесно стало с родителем?Девушка гордо подняла голову.— А куда Савинке путь, туда и мне дорога выпала.Корепин всплеснул руками.— Окстись! Некуда, лебедь моя, идти нам с тобой!И, нахлобучив на нос шапку, взялся за ручку двери.— Прощай, лебедь моя… И ты, Григорий, не поминай лихом.Таня резко оттолкнула отца, бросилась к двери.— А где селезню летать, там и утице быть!Но Савинка открыл дверь и даже не оглянулся — чтобы не показать девушке перекосившегося от неслышных рыданий лица.— Прощай. Авось, настанет пора — прилетит селезень за утицей… Э, да что сказывать!Он выбежал на двор. Кружились метелицы. Ветер вздымал вороха снега, бросал их в окна…Савинка бежал до тех пор, пока хватило сил. Когда ноги отказались повиноваться, он покорно повалился в сугроб. «Восстань, на век заснешь», — тупо шевельнулось в мозгу, но тут же расплылось бесформенным, тяжелым туманом. Однако какая-то внутренняя упорная сила заставила его подняться. Он устремил в небо покорный взгляд и перекрестился.— Помилуй мя, Господи, не можно мне доле бороться за живот… Помилуй! Приими дух мой в пресвятые руки Твои.Порыв ветра донес откуда-то издалека рычание псов и голоса людей.— Стрельцы!Савинка злобно сжал кулаки:— Так нет же! Краше в лесу замерзнуть, нежели дьякам в пасть на потеху поддаться!Ненависть породила в нем новые силы. Он подобрал епанчу и бросился наутек. Но, едва сделал он десяток шагов, как почувствовал, что земля расступается перед ним. Он остановился. Снег заколебался под ним и с хрустом провалился, увлекая за собой в яму Корепина.— Сгкнь-сгинь-сгинь-сгинь! — крикнул кто-то глухим голосом, точно из сокровеннейших глубин земли. — Сгинь-сгинь-сгинь!Чьи— то пальцы вцепились в горло Савинки.— Сгинь, сатана!Перепуганный Корепин взмолил о пощаде.— Христа для! Отпусти странника божьего!Невидимый враг неожиданно разразился добродушным смешком.— Так то ж, выходит по словесам твоим, Бог мне гостя послал!Поняв, что в яме устроился на ночлег такой же бездомный бродяга, как и он, Корепин сразу пришел в себя.— Вот и кров послал Господь! — весело воскликнул он.В яме, под снегом, было сыро, но почти тепло. Крепко прижавшись друг к другу, бродяги усердно задышали друг другу в лицо.— Добро! — довольно бурчал хозяин. — И печки не надобно.— Добро! — повторял размеренно Савинка и сладко жмурился.Когда гость согрелся, бродяга порылся у себя за пазухой и достал луковицу.— Откушай, брателко.Корепин с жадностью схватил луковицу, почти не жуя, проглотил ее.— Одначе не солодко жительствуешь! — вздохнул хозяин и заботливо подсунул под бок товарища часть соломы, на которой лежал сам. — Издалече?— Издалече, брателко. Шествую из кручинной сторонушки, а поспешаю к неминучему лиху… Ведомы ль тебе те дороги, брателко?Хозяин присвистнул.— Превеликая дорога! Большая сила людишек той дорогой шествует.Они притихли. Над головами тужила о чем-то метелица.— Спишь, брателко, как тебя кличут, не ведаю?— Не спится. Все думушку думаю… А кличут меня Корепиным Савинкой.— То-то же! А то, помрешь ежели, как я вотчину твою боярскую да палаты каменные твои сыщу!И, довольный своей шуткой, изо всей мочи шлепнул Савинку по спине.— Небось, добро-то свое Яшке отпишешь?— А ты нешто Яшка?— Поспрошай на тюремных дворах, волишь во Пскове, волишь в Туле, всяк тебе про Яшку обскажет.Савинка собрался что-то сказать, но побоялся отогнать мягко охватывавшую его дремоту и промолчал…Утром товарищи вылезли из логова и внимательно оглядели друг друга.— Вместях ночку долгую ночевали, — осклабился Яшка, — а разлучи нас кто до свету, так бы во век ни ты меня, ни я тебя не признали бы.Корепин обнял бродягу.— В ночь ли темную, на дне ли окиан-моря, везде голодный признает голодного!До полудня бродяги толкались по рынку, тщетно выискивая с другими нищими и бездомными псами добычу.Савинка глубоко нахлобучил шапку, обмотал ворот епанчи тряпьем так, что лица почти не было видно. Глаза его подозрительно щурились на прохожих, выискивая среди них языков. Он уговорился с Яшкой не даваться живьем стрельцам в случае, если их узнают.— Краше в честном бою помереть, нежели сести на тюремный двор до скончания века. ГЛАВА XV Вдоль кремлевских стен скользят и тают в лунном сиянии тени дозорных. Суетливый дворцовый день кончился, сменился мирной вечерней молитвой и отдыхом.В низеньком тереме за круглым столом сидит Алексей. Желтый огонек лампады уютно теплится перед золоченым киотом, чуть оживляя строгий лик распластавшегося во всю ширину подволоки Бога-отца.Царь с блаженной улыбкой следит за игрой теней. Подле него на лавке сумерничает Босой. Юродивому скучно. Он лениво вычерчивает пальцем в воздухе какие-то полукруги и в лад движениям своим мычит что-то в дремучую бороду. Вериги давят бока и плечи, вызывают тупую боль и раздражение. Хочется уйти поскорее, отдохнуть от осточертевшей государственности. «Чай, дожидаются», — думает он и невольно разглаживает послюнявленной ладонью непокорные вихры. Под черной бархатной рясой, молодецки охватывающей его богатырский стан, тревожно шуршат и перекликаются звенья ржавых желез. Алексей переводит взгляд на Ваську, но тотчас же снова забывает о нем и продолжает умиленно следить за подмигивающим добродушно изображением Саваофа, за узорчатыми лунными рушниками, скользящими по стенам, и за собственною полупрозрачною тенью. Босой теряет терпение, исподлобья, зло поглядывает на государя.Васька давно уже изменился до неузнаваемости. Он редко юродствует, держится серьезно и строго, следит за собой. Весь Кремль остерегается его, боится вызвать его немилость. Вельможи первые кланяются ему, без его благословения не предпринимают никаких дел, так как хорошо знают, что неугодное юродивому всегда неугодно и Алексею.Ежедневно, после вечерни, царь подходит под благословение к Ваське и с напряженным вниманием выслушивает наставления на грядущее утро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83