«Ужо он все напасти единым глаголом своим с нас поснимает. Нешто допустит он нашей погибели», — думали они, смелея.— Дозволь еще молвь тебе молвить, государь! — вновь поднял вдруг свой голос выборный.— Молви!Работный приподнялся, упершись об пол рукой и, чувствуя, как помимо воли все существо его наливается отчаянной отвагой, мотнул головой в сторону Милославского.— А учало все дорого быть еще по той пригоде, что тесть твой, царь-государь премилостивый, Илья Данилович Милославский, приказал сробить на свою потребу воровских медных денег на сто на двадесять тысяч.Кровь отхлынула от лица Милославского.— Оговор то воровский, государь! То вороги противу меня измышляют!Раздув широко ноздри, государь впился режущим взглядом в глаза тестю.— А оговор, найдем мы казнь и на ворога твоего!Он встал и высоко поднял руку, точно призывая в свидетели небо.— За глаголы за смелые спаси вас Бог, страждующие холопи мои!… А обыщутся вправду слова, лютою смертию воров изведу!И незаметно моргнул Ромодановскому, указывая на работного.— Не инако, вор-то из разбойной ватаги Корепинской, — склонился Милославский к уху царя.— И самому мне сдается, — ответил чуть слышно Алексей и встал с кресла.— Изыдите с миром и веруйте, что не дадим мы погибнуть холопям своим.У Троицких ворот работного остановил думный дьяк.— Волит государь доподлинно глаголы твои записать, чтобы легче было сыскать воров.До вечера выборный просидел в каморке, дожидаясь опроса. Наконец за ним пришли стрельцы и, не дав опомниться, накинули на голову мешок. Работный попытался сопротивляться, но его ударили палкой по темени.Очнулся он в подвале, на дыбе. В углу, у пылающей печи, возился кат. * * * Алексей не обратил бы внимания на слова работного, если бы не понимал, что воровские деньги наносят ущерб его казне.— А родитель-то твой — денежный вор, Марья Ильинична, — вызвав к себе жену, гневно закричал на нее царь. — Сто двадесять тысяч! Разумеешь ли? Сто двадесять тысяч воровских денег!Он с ненавистью и с каким-то болезненным злорадством потрясал кулаками перед лицом растерявшейся Марьи Ильиничны.— Тоже, «святая» — раскольников призревает богоборствует, а родитель — вор!И подскочил к двери.— Подать Милославского!Илья Данилович вошел в терем с высоко поднятой головой.— А ежели ты, всея Руси царь и великий князь, смердам да ворам разбойным внемлешь, верного же холопа и тестя изменником почитаешь, так на же!Он бросился к стене, схватил охотничий нож и разодрав на себе кафтан, размахнулся с плеча… Царица с пронзительным визгом повисла на руке отца. Алексей попятился к двери.— Эко, горяч ты, Ильюшка! — жалко выдавил он, задерживаясь на пороге. — Уж государю стало ныне не можно глаголом обмолвиться.Илья Данилович бессильно выронил нож.— Каково напраслину мне терпети… Сам я в думке держал, государь, нонеча же поведать тебе про воров денежных, а смерд меня упредил.Он уселся рядом с зятем и уже без обиды в голосе назвал имена некоторых дненежных мастеров и ни в чем неповинных малых людишек…В ту же ночь начались аресты и пытки.Не имевшие средств откупиться подвергались лютой казни: их жгли, вырезывали ремни из кожи на спине, выкалывали глаза и под конец заливали горло расплавленной медью.Постельничий, присутствовавший как-то при казни, не выдержал ужасного зрелища, — помчался домой и, составив с женою набросок нового закона о наказании денежных воров, поехал в Кремль.— Послушайся тихого своего сердца, царь, — упал он на колени перед Алексеем, — помилуй воров! Не Божье то дело христианское горло топленой медью потчевать.Царь по— отечески потрепал Федора по щеке.— Волос седеет у тебя, а сердце все как у дитяти! Чти уж!Трижды перекрестившись, Ртищев развернул свернутую трубочкой бумагу:
«А тому, кто робит матошники и с них переводит чеканы — отсечь руки и ноги. А тому, кто робит воровские деньги на чюжих матошниках — отсечь левую руку да левую ногу тож. А кто до чего довелся, после пытки казнить смертию и прибивать у денежных дворов на стенах, а домы их и животы имать на царя безденежно».
Последние слова особенно понравились государю. Он, не задумываясь, взял бумагу из рук постельничего и передал ее дьяку— А по-Божьему ежели, по-христианскому, быть посему. А то, где ж сие слыхано, чтобы христианам горло заливать медью топленой!Отдаленный шум, точно морской прибой, с глухим рокотанием ударился о кремлевские стены.Государь, затаив дыхание, прокрался к окну— Никак, гомонят?— Гомонят, — подтвердил побелевший Ртищев.В терем, не испросив разрешения, ворвался Голицын.— Бунт, государь!У Алексея упали руки. Одутловатое лицо его вытянулось, глаза забегали в страхе.Топоча не по чину ногами, обгоняя друг друга, к государю спешили Ордын-Нащокин и Ромодановский.— Мужайся, царь-государь! — крикнули они в один голос, едва переступив порог терема. — На Лубянке поставлен нами полк иноземный. Благослови нас на воеводство. ГЛАВА XVI Темна и тревожна московская ночь, окутанная клейким туманом. Осторожно крадется огородами, точно выслеживая добычу, промозглый ветер. Очертания чахлых рябин, прилепившихся к краю дороги, странно колеблясь, то тянутся тонкими щупалами куда-то ввысь, то, жутко похрустывая, припадают к земле, расплываются черным пятном. Зарывшись по уши в навоз, на огородах, под заборами, по обочинам улиц, лежат бездомные люди. Их трясет мелкая дрожь, приступы голода вызывают мутящую тошноту и ноющую, тягучую боль в животе. Непереносимо хочется спать, кажется, стоит лишь закрыть поплотнее глаза, ровней задышать и тотчас придет благодетельный сон. Но сон ни приходит. В тяжелом полубреду мерещится душистая солома в углу теплой избы, дразнящий запах горячей похлебки и медвяная, пышная, ржаная коврига.Коврига растет, ее краюшки касаются всех концов стола, а румяная и улыбчатая голова-шапка упирается в самую подволоку… Стол трещит старыми костями своими, не выдерживает тяжести, медленно валится на сторону… Коврига скользит на пол, задерживается на весу и вдруг с грохотом падает.— Спасите! — кричит в ужасе бездомный. — Спасите!Он хочет вскочить, но ноги цепко переплелись с ногами соседа, и грудь придавила чья-то чужая тяжелая голова… Снова настороженная тишина, крадущийся огородами ветер и, где-то далеко, позвякивание дождевой капели — словно слюдяными крылышками о траву…Два человека медленно двигались по черным улицам. Далеко обходя дозорных, они при малейшей тревоге припадали к земле, и ползли на брюхе.В одном из переулков они остановились.— Никак песни играют? — спросил один из них.Второй прислушался.— А сдается, недалече мы от хором торгового гостя Василия Шорина.Они свернули в сторону и огородами поползли дальше, в безглазую мглу… * * * Шорин собрал у себя в хоромах всю московскую знать, третьи сутки празднуя день ангела сына.Все, что можно было только закупить на рынках, было приволочено в усадьбу торгового гостя. Неумолчно трубили «игрецы», любезно предоставленные Шорину боярином Матвеевым и жителями Немецкой слободы. Рекой лилось вино, пиво и мед. Пьяный гул, хохот, песни и музыка оглушили, перевернули вверх дном весь переулок. На просторном дворе разгулявшийся Шорин потчевал просяными лепешками и вином дворовых людишек.Среди веселья хмельной хозяин вдруг отчаянно хлопал в ладоши и ревел на всю трапезную.— А есть ли кто могутней да славнее меня?Он тащил гостей в подвалы. Рой холопей выстраивался по двору. Факелы теребили ночную темь, бросая зловещие отблески на лица господарей. Опираясь на плечо дворецкого, чванно вышагивал впереди всех Шорин.— Вот она, силушка! — сквозь икоту бахвалился он, раскрывая короба с золотом, драгоценными камнями, серебряной утварью, мехами и богатой одеждой. — Возьми голой рукой Василия Шорина!И колотил себя в грудь кулаком.— На! Не жалко!… Все отдам дружбы для!Он набирал полную пригоршню золота и лез к князю Куракину:— Бери!… Живота не пожалею для тебя, Феодор Феодорович! Потому, ежели сам государь, отбыв на Коломенское, наказал тебе замест него на Москве быти, должен я тебя превыше всех ублажать… Бери, не жалко!Но Куракин хорошо знал Василия.— Златом пожалует, а погодя такое восхощет, и не возрадуешься, — перемигивался он с Милославским, стараясь освободиться из медвежьих объятий хозяина.Из подвалов с песнями и плясом снова шли в хоромы.Часть гостей валялась в сенях и трапезной на заплеванном полу, оглашая воздух пьяными стонами, храпом и непрестанной отрыжкой. В одном из теремов дожидались своей участи купленные Шориным у голодающих девушки и молодые женщины.Милославский, устроившись рядом с Куракиным, усердно ел, много пил, и то и дело язвительно поглядывал на хозяина.— Аль не признал? — не вытерпел наконец Шорин.Илья Данилович взял с серебряного блюда стерляжью голову, с наслаждением обсосал ее и бросил под стол.— Была стерлядка рыбиной знатной! Да то было в воде, а на земли место мясу ее быти в брюхе, голове ж — в сору.Василий ничего не понял, но на всякий случай решил обидеться.— Ты куда ж гнешь? Уж не меня ли рыбиной величаешь?— А хоть и тебя! — подбоченился Милославский. — Восхотела, сказываю я, стерлядь из воды уйти, чтоб и на земли покичиться силой своей, а протухла!… А восхощет торговый гость из рядов отплыть да к природным дворянам пристать — не миновать и ему протухнуть, сермяжному.Шорин схватил мушерму и, не помня себя от гнева, опрокинул ее на голову царева тестя.Гости замерли. Резко оборвалась музыка.— Краснорядская крыса!… Холопий род! — заревел Милославский, стаскивая со стола вместе с посудой полог. — Алтынник медный.Первым опомнился Ртищев. Он подскочил к хозяину и заткнул ему рукой рот.— Христа для… Не заводи свары с тестем царевым.Шорин далеко от себя отшвырнул постельничего.— Алтынник, да не твой, а царев! — стукнул он по столу кулаком, сразу трезвея. — А ты рубль да воровской!Трапезная пошла ходуном. На рвущихся в драку противников навалились десятки людей.— Пустите! — гремел Илья Данилович.— Пустите! — вырывался из рук Василий.Милославский бился головой об половицу, царапался, кусался и выл.— А с коего время могутным он стал, вша краснорядская. Не с того ли дни, как сборщиком по моей милости заделался с пятой да с двух половинной деньги!…Шорин притих наконец, перестал сопротивляться и обессиленно сел на лавку.— Ну вот, так-то сподручней, — облегченно вздохнул постельничий. — Погомонили и будет.Вдруг Василий прыгнул на стол и ринулся вниз головой на Милославского.— А, денежный вор, попался!… Накось, держи от стерлядки! * * * Дождь прошел, но мгла сгустилась еще больше. Два человека, промокшие до костей, добрались до Сретенки.— Приехали, Куземка, — добродушно пошутил один из них и вытащил из-за пазухи сверток.— А приехали, — весело подхватил Куземка, — выходит, время нам, Савинка, и за робь приниматься.И юркнув к столбу, игриво подбросил круг воска.— Давай письма-то!Смазав углы воском, он приклеил бумагу к столбу.— Гоже ли держится?— Гоже!Они торопливо зашагали дальше. Вскоре все столбы на Сретенке и Лубянке были заклеены воровскими письмами. * * * В белесом небе, далеко на восходе, спорил с разбухшей мглой рассвет. Забрезжило хилое утро двадцать пятого июля тысяча шестьсот шестьдесят второго года.В усадьбе Шорина воцарился покой. Под столом, дружно обнявшись с Милославским, храпел хозяин; пальцы его крепко сжимали овкач, из которого он потчевал после примирения гостя. Рядом, широко раскинув ноги, скрежетала зубами и хрипло дышала во сне опоенная девушка. За столом, уткнувшись лицом в миску с квашеной капустой, спал князь Куракин.В ближайшей церкви заблаговестили к заутрени. Вначале робкий перезвон крепчал, наливался уверенной силой.Разбуженный перезвоном, Ртищев недоуменно приподнял голову. «Никак благовестят?» — с трудом сложилось в тяжелой его голове. Он потянулся и перекрестился на образ: желтое лицо его полыхнуло кумачовым румянцем: «Боже, что ж я наделал!… Как же я пред очи Марфеньки ныне предстану!» — хрустнул он пальцами и с омерзением отодвинулся от простоволосой женщины, прикорнувшей на самом краю сундука.Наскоро одевшись, постельничий бочком выбрался в сени.— Лихо! — встретил его с глубоким поклоном дворецкий, спешивший в трапезную. — Лихо! — повторил он, тряхнув головой. — Демка Филиппов слышал, собирается-де великая сила людишек и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи Даниловича Милославского, двору нашего господаря и иных знатных людей за измену в денежном деле.Ртищев метнулся в трапезную.— Вставайте! — пронзительно заверещал он и плеснул в лицо мертвецки пьяного Шорина мушермой меда. * * * На Сретенке, у воровских писем, уже толпился народ. Нашлись грамотеи, которые громогласно читали написанное: «Изменник Илья Данилович Милославский, да Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин».
— Изменники!… Правильно! — грохотала толпа.Сретенский сотни сотский Павел Григорьев поскакал в земский приказ с докладом к Куракину.Князь, не выспавшийся, сердитый, сидел за столом, прислонившись спиною к стене, и маленькими глоточками пил квас.— Докладай! — буркнул он, тупо уставившись на ковш.Сотский отвесил земной поклон.— А собрались на Сретенке мирские люди без ведому моего о пятой деньге порядить. А я с сотней, про сие прослышавши, тотчас противу тех людей выступил. А не успел я до Сретенки доскакать, как слышу возгласы велегласные: «На Сретенке да Лубянке на столбах письма воровские расклеены!»Куракин прищурился, плюнул и вдруг ударил Григорьева ковшом по лицу.— Потчуйся, сукин сын, за то, что попустил беззаконие. И пшел с очей моих вон!Прогнав сотского, князь снарядил на Лубянку дворянина Семена Ларионова и дьяка Афанасия Башмакова.Тем временем Василий Иванович Толстой окольными путями поскакал на коне в Коломенское, к царю. ГЛАВА XVII Ларионов и Башмаков, уверенные в собственном могуществе, явились на Лубянку одни, без стрельцов.— Расступись! — властно крикнул Ларионов и врезался в толпу.Дьяк, воспользовавшись замешательством людей, сорвал со столба письмо.— Не моги! — крикнул Куземка Нагаев и метнулся к Ларионову. — Изменник!… Бейте изменника!Страшный удар железной палкой по голове сразил Куземку.Чувствуя, что надо действовать сейчас же, не теряя ни мгновения, Корепин бросился с дубиной на дворянина.— Миром постоять на изменников! Выручай, православные!Расстроенные ряды людишек сомкнулись.— Выручай!Ларионова и Башмакова стащили с коней.Сотский Григорьев, притаившись за изгородью, возбужденно наблюдал за происходившим. Он глубоко верил в победу Ларионова и только выжидал случая, чтобы — когда это не будет опасно для жизни — броситься к нему на помощь. Увидев, что Ларионова подмяли, он поспешил заблаговременно убраться подальше.Но не сделал сотский двух шагов, как из-за погреба на него прыгнул пес. Григорьев в страхе бросился назад и перескочил через забор.— Стой! — принял его в свои объятия уже оправившийся Куземка Нагаев. — Далече ли?Сотский вцепился в руку Куземки.— Не погуби! Пригожусь!Куземка, поволокший было его к мятежникам, приостановился.— Нуте-ко, выкладай.Захлебываясь от волнения, путаясь и торопливо крестясь, сотский рассказал, что Куракин проведал о корепинской ватаге, укрывшейся в лесу, и приказал иноземным полкам оцепить лес.Позабыв о сотском, Нагаев побежал с недоброю вестью к Савинке.Вскоре издалека донеслись глухие пищальные выстрелы: то предупрежденная верными людьми Корепина ватага вступила в бой с полками, чтобы отвлечь их внимание от того, что готовилось в городе.Расправившись с Ларионовым и Башмаковым, толпа откатились к церкви преподобного Феодосия, что на Лубянке.— Православные христиане, — обратился к притихшим людям Корепин, — слыхали ли вы, что прописано в письмах?— Чти!… Сызнов чти.Обнажив голову, гилевщики Гилевщики — денежные бунтовщики.
еще раз выслушали содержание воровского письма.Едва Куземка окончил чтение, толпа, точно подхваченная ураганом, с гиком понеслась к усадьбе Шорина. На перекрестке мятежников перехватил сильный отряд рейтаров. Впереди, на белом аргамаке, с обнаженной саблей в застывшей руке, гордо, точно Егорий Храбрый, сидел безусый поручик, князь Кропоткин.— Стой! — звонко отдал он команду и спрыгнул с коня.К поручику, не снимая шапок, подошли Савинка и Нагаев.— Здорово, князь! Аль глад почуял?Кропоткин пожал плечами.— Не разумею я глаголов сих.— А вот, уразумей! — неожиданно вспыхнул Корепин и разорвал на себе ворот рубахи. — Коль по человечине стосковался, на — жри!… Давись кровью холопьей!…Князь с невольным восхищением уставился на Савинку.— Костляв ты, смерд, не по мысли мне такая дичина. Да и очи у тебя бесноватые.И запросто, как равного, потрепал Корепина по плечу.Бунтари и рейтары с нескрываемым удивлением глядели на князя и ничего не понимали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
«А тому, кто робит матошники и с них переводит чеканы — отсечь руки и ноги. А тому, кто робит воровские деньги на чюжих матошниках — отсечь левую руку да левую ногу тож. А кто до чего довелся, после пытки казнить смертию и прибивать у денежных дворов на стенах, а домы их и животы имать на царя безденежно».
Последние слова особенно понравились государю. Он, не задумываясь, взял бумагу из рук постельничего и передал ее дьяку— А по-Божьему ежели, по-христианскому, быть посему. А то, где ж сие слыхано, чтобы христианам горло заливать медью топленой!Отдаленный шум, точно морской прибой, с глухим рокотанием ударился о кремлевские стены.Государь, затаив дыхание, прокрался к окну— Никак, гомонят?— Гомонят, — подтвердил побелевший Ртищев.В терем, не испросив разрешения, ворвался Голицын.— Бунт, государь!У Алексея упали руки. Одутловатое лицо его вытянулось, глаза забегали в страхе.Топоча не по чину ногами, обгоняя друг друга, к государю спешили Ордын-Нащокин и Ромодановский.— Мужайся, царь-государь! — крикнули они в один голос, едва переступив порог терема. — На Лубянке поставлен нами полк иноземный. Благослови нас на воеводство. ГЛАВА XVI Темна и тревожна московская ночь, окутанная клейким туманом. Осторожно крадется огородами, точно выслеживая добычу, промозглый ветер. Очертания чахлых рябин, прилепившихся к краю дороги, странно колеблясь, то тянутся тонкими щупалами куда-то ввысь, то, жутко похрустывая, припадают к земле, расплываются черным пятном. Зарывшись по уши в навоз, на огородах, под заборами, по обочинам улиц, лежат бездомные люди. Их трясет мелкая дрожь, приступы голода вызывают мутящую тошноту и ноющую, тягучую боль в животе. Непереносимо хочется спать, кажется, стоит лишь закрыть поплотнее глаза, ровней задышать и тотчас придет благодетельный сон. Но сон ни приходит. В тяжелом полубреду мерещится душистая солома в углу теплой избы, дразнящий запах горячей похлебки и медвяная, пышная, ржаная коврига.Коврига растет, ее краюшки касаются всех концов стола, а румяная и улыбчатая голова-шапка упирается в самую подволоку… Стол трещит старыми костями своими, не выдерживает тяжести, медленно валится на сторону… Коврига скользит на пол, задерживается на весу и вдруг с грохотом падает.— Спасите! — кричит в ужасе бездомный. — Спасите!Он хочет вскочить, но ноги цепко переплелись с ногами соседа, и грудь придавила чья-то чужая тяжелая голова… Снова настороженная тишина, крадущийся огородами ветер и, где-то далеко, позвякивание дождевой капели — словно слюдяными крылышками о траву…Два человека медленно двигались по черным улицам. Далеко обходя дозорных, они при малейшей тревоге припадали к земле, и ползли на брюхе.В одном из переулков они остановились.— Никак песни играют? — спросил один из них.Второй прислушался.— А сдается, недалече мы от хором торгового гостя Василия Шорина.Они свернули в сторону и огородами поползли дальше, в безглазую мглу… * * * Шорин собрал у себя в хоромах всю московскую знать, третьи сутки празднуя день ангела сына.Все, что можно было только закупить на рынках, было приволочено в усадьбу торгового гостя. Неумолчно трубили «игрецы», любезно предоставленные Шорину боярином Матвеевым и жителями Немецкой слободы. Рекой лилось вино, пиво и мед. Пьяный гул, хохот, песни и музыка оглушили, перевернули вверх дном весь переулок. На просторном дворе разгулявшийся Шорин потчевал просяными лепешками и вином дворовых людишек.Среди веселья хмельной хозяин вдруг отчаянно хлопал в ладоши и ревел на всю трапезную.— А есть ли кто могутней да славнее меня?Он тащил гостей в подвалы. Рой холопей выстраивался по двору. Факелы теребили ночную темь, бросая зловещие отблески на лица господарей. Опираясь на плечо дворецкого, чванно вышагивал впереди всех Шорин.— Вот она, силушка! — сквозь икоту бахвалился он, раскрывая короба с золотом, драгоценными камнями, серебряной утварью, мехами и богатой одеждой. — Возьми голой рукой Василия Шорина!И колотил себя в грудь кулаком.— На! Не жалко!… Все отдам дружбы для!Он набирал полную пригоршню золота и лез к князю Куракину:— Бери!… Живота не пожалею для тебя, Феодор Феодорович! Потому, ежели сам государь, отбыв на Коломенское, наказал тебе замест него на Москве быти, должен я тебя превыше всех ублажать… Бери, не жалко!Но Куракин хорошо знал Василия.— Златом пожалует, а погодя такое восхощет, и не возрадуешься, — перемигивался он с Милославским, стараясь освободиться из медвежьих объятий хозяина.Из подвалов с песнями и плясом снова шли в хоромы.Часть гостей валялась в сенях и трапезной на заплеванном полу, оглашая воздух пьяными стонами, храпом и непрестанной отрыжкой. В одном из теремов дожидались своей участи купленные Шориным у голодающих девушки и молодые женщины.Милославский, устроившись рядом с Куракиным, усердно ел, много пил, и то и дело язвительно поглядывал на хозяина.— Аль не признал? — не вытерпел наконец Шорин.Илья Данилович взял с серебряного блюда стерляжью голову, с наслаждением обсосал ее и бросил под стол.— Была стерлядка рыбиной знатной! Да то было в воде, а на земли место мясу ее быти в брюхе, голове ж — в сору.Василий ничего не понял, но на всякий случай решил обидеться.— Ты куда ж гнешь? Уж не меня ли рыбиной величаешь?— А хоть и тебя! — подбоченился Милославский. — Восхотела, сказываю я, стерлядь из воды уйти, чтоб и на земли покичиться силой своей, а протухла!… А восхощет торговый гость из рядов отплыть да к природным дворянам пристать — не миновать и ему протухнуть, сермяжному.Шорин схватил мушерму и, не помня себя от гнева, опрокинул ее на голову царева тестя.Гости замерли. Резко оборвалась музыка.— Краснорядская крыса!… Холопий род! — заревел Милославский, стаскивая со стола вместе с посудой полог. — Алтынник медный.Первым опомнился Ртищев. Он подскочил к хозяину и заткнул ему рукой рот.— Христа для… Не заводи свары с тестем царевым.Шорин далеко от себя отшвырнул постельничего.— Алтынник, да не твой, а царев! — стукнул он по столу кулаком, сразу трезвея. — А ты рубль да воровской!Трапезная пошла ходуном. На рвущихся в драку противников навалились десятки людей.— Пустите! — гремел Илья Данилович.— Пустите! — вырывался из рук Василий.Милославский бился головой об половицу, царапался, кусался и выл.— А с коего время могутным он стал, вша краснорядская. Не с того ли дни, как сборщиком по моей милости заделался с пятой да с двух половинной деньги!…Шорин притих наконец, перестал сопротивляться и обессиленно сел на лавку.— Ну вот, так-то сподручней, — облегченно вздохнул постельничий. — Погомонили и будет.Вдруг Василий прыгнул на стол и ринулся вниз головой на Милославского.— А, денежный вор, попался!… Накось, держи от стерлядки! * * * Дождь прошел, но мгла сгустилась еще больше. Два человека, промокшие до костей, добрались до Сретенки.— Приехали, Куземка, — добродушно пошутил один из них и вытащил из-за пазухи сверток.— А приехали, — весело подхватил Куземка, — выходит, время нам, Савинка, и за робь приниматься.И юркнув к столбу, игриво подбросил круг воска.— Давай письма-то!Смазав углы воском, он приклеил бумагу к столбу.— Гоже ли держится?— Гоже!Они торопливо зашагали дальше. Вскоре все столбы на Сретенке и Лубянке были заклеены воровскими письмами. * * * В белесом небе, далеко на восходе, спорил с разбухшей мглой рассвет. Забрезжило хилое утро двадцать пятого июля тысяча шестьсот шестьдесят второго года.В усадьбе Шорина воцарился покой. Под столом, дружно обнявшись с Милославским, храпел хозяин; пальцы его крепко сжимали овкач, из которого он потчевал после примирения гостя. Рядом, широко раскинув ноги, скрежетала зубами и хрипло дышала во сне опоенная девушка. За столом, уткнувшись лицом в миску с квашеной капустой, спал князь Куракин.В ближайшей церкви заблаговестили к заутрени. Вначале робкий перезвон крепчал, наливался уверенной силой.Разбуженный перезвоном, Ртищев недоуменно приподнял голову. «Никак благовестят?» — с трудом сложилось в тяжелой его голове. Он потянулся и перекрестился на образ: желтое лицо его полыхнуло кумачовым румянцем: «Боже, что ж я наделал!… Как же я пред очи Марфеньки ныне предстану!» — хрустнул он пальцами и с омерзением отодвинулся от простоволосой женщины, прикорнувшей на самом краю сундука.Наскоро одевшись, постельничий бочком выбрался в сени.— Лихо! — встретил его с глубоким поклоном дворецкий, спешивший в трапезную. — Лихо! — повторил он, тряхнув головой. — Демка Филиппов слышал, собирается-де великая сила людишек и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи Даниловича Милославского, двору нашего господаря и иных знатных людей за измену в денежном деле.Ртищев метнулся в трапезную.— Вставайте! — пронзительно заверещал он и плеснул в лицо мертвецки пьяного Шорина мушермой меда. * * * На Сретенке, у воровских писем, уже толпился народ. Нашлись грамотеи, которые громогласно читали написанное: «Изменник Илья Данилович Милославский, да Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин».
— Изменники!… Правильно! — грохотала толпа.Сретенский сотни сотский Павел Григорьев поскакал в земский приказ с докладом к Куракину.Князь, не выспавшийся, сердитый, сидел за столом, прислонившись спиною к стене, и маленькими глоточками пил квас.— Докладай! — буркнул он, тупо уставившись на ковш.Сотский отвесил земной поклон.— А собрались на Сретенке мирские люди без ведому моего о пятой деньге порядить. А я с сотней, про сие прослышавши, тотчас противу тех людей выступил. А не успел я до Сретенки доскакать, как слышу возгласы велегласные: «На Сретенке да Лубянке на столбах письма воровские расклеены!»Куракин прищурился, плюнул и вдруг ударил Григорьева ковшом по лицу.— Потчуйся, сукин сын, за то, что попустил беззаконие. И пшел с очей моих вон!Прогнав сотского, князь снарядил на Лубянку дворянина Семена Ларионова и дьяка Афанасия Башмакова.Тем временем Василий Иванович Толстой окольными путями поскакал на коне в Коломенское, к царю. ГЛАВА XVII Ларионов и Башмаков, уверенные в собственном могуществе, явились на Лубянку одни, без стрельцов.— Расступись! — властно крикнул Ларионов и врезался в толпу.Дьяк, воспользовавшись замешательством людей, сорвал со столба письмо.— Не моги! — крикнул Куземка Нагаев и метнулся к Ларионову. — Изменник!… Бейте изменника!Страшный удар железной палкой по голове сразил Куземку.Чувствуя, что надо действовать сейчас же, не теряя ни мгновения, Корепин бросился с дубиной на дворянина.— Миром постоять на изменников! Выручай, православные!Расстроенные ряды людишек сомкнулись.— Выручай!Ларионова и Башмакова стащили с коней.Сотский Григорьев, притаившись за изгородью, возбужденно наблюдал за происходившим. Он глубоко верил в победу Ларионова и только выжидал случая, чтобы — когда это не будет опасно для жизни — броситься к нему на помощь. Увидев, что Ларионова подмяли, он поспешил заблаговременно убраться подальше.Но не сделал сотский двух шагов, как из-за погреба на него прыгнул пес. Григорьев в страхе бросился назад и перескочил через забор.— Стой! — принял его в свои объятия уже оправившийся Куземка Нагаев. — Далече ли?Сотский вцепился в руку Куземки.— Не погуби! Пригожусь!Куземка, поволокший было его к мятежникам, приостановился.— Нуте-ко, выкладай.Захлебываясь от волнения, путаясь и торопливо крестясь, сотский рассказал, что Куракин проведал о корепинской ватаге, укрывшейся в лесу, и приказал иноземным полкам оцепить лес.Позабыв о сотском, Нагаев побежал с недоброю вестью к Савинке.Вскоре издалека донеслись глухие пищальные выстрелы: то предупрежденная верными людьми Корепина ватага вступила в бой с полками, чтобы отвлечь их внимание от того, что готовилось в городе.Расправившись с Ларионовым и Башмаковым, толпа откатились к церкви преподобного Феодосия, что на Лубянке.— Православные христиане, — обратился к притихшим людям Корепин, — слыхали ли вы, что прописано в письмах?— Чти!… Сызнов чти.Обнажив голову, гилевщики Гилевщики — денежные бунтовщики.
еще раз выслушали содержание воровского письма.Едва Куземка окончил чтение, толпа, точно подхваченная ураганом, с гиком понеслась к усадьбе Шорина. На перекрестке мятежников перехватил сильный отряд рейтаров. Впереди, на белом аргамаке, с обнаженной саблей в застывшей руке, гордо, точно Егорий Храбрый, сидел безусый поручик, князь Кропоткин.— Стой! — звонко отдал он команду и спрыгнул с коня.К поручику, не снимая шапок, подошли Савинка и Нагаев.— Здорово, князь! Аль глад почуял?Кропоткин пожал плечами.— Не разумею я глаголов сих.— А вот, уразумей! — неожиданно вспыхнул Корепин и разорвал на себе ворот рубахи. — Коль по человечине стосковался, на — жри!… Давись кровью холопьей!…Князь с невольным восхищением уставился на Савинку.— Костляв ты, смерд, не по мысли мне такая дичина. Да и очи у тебя бесноватые.И запросто, как равного, потрепал Корепина по плечу.Бунтари и рейтары с нескрываемым удивлением глядели на князя и ничего не понимали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83