Что я могу быть для тебя? Полюбовницей. Но я убью себя лучше.Петр возмущался.— Никогда этого не будет. Ты примешь православие и станешь княгинею, моею женою!— Разве позволит тебе отец?Петр задумывался, но потом энергично встряхивал головою.— Царю поклонюсь. Царь прикажет! А не согласятся. — возьму я тебя и уедем с тобою на рубеж биться с крымцами. Нам везде хорошо будет! — и обнимая ее, он осыпал лицо ее поцелуями.Она вытирала слезы и беспечно смеялась.— От-то весело будет! Я оденусь жолнером Солдатом (польск.)
и с тобой вместе буду!— Ну, вот видишь, — радостно воскликнул Петр, — и плакать нечего!Один раз она встретила его бледной, встревоженной,— О, возьми меня к себе скорее! — воскликнула она, едва его увидела. — Спрячь меня!— Что такое?— Пан Квинто был тут. Я видела его!Петр отшатнулся и в недоумении взглянул на нее.— Кто такой? Откуда?— О, я не знаю! Пан Янек и его друг Довойно оба из гусар Вишневецкого. Они были в Варшаве. Я не знала, что они тут!— Кто они? Что им до тебя за дело?— Пан Квинто сватал меня, и родители дали ему слово.Петр пошатнулся и побледнел.— Так ты чужая невеста?— О, нет, нет! — испуганно воскликнула Анеля. — Я не люблю его! Он противный!— Что же он говорил с тобою?— Он? Ничего! Он шептался с Мордке, а я вся дрожала и заперлась.— С Мордке? — сказал Петр и вышел из избы искать его, но еврей словно провалился сквозь землю.Испуг и гнев охватили Петра. Он тотчас велел Кряжу взять двух конных воинов из своих людей и разыскать еврея.В тот же вечер Кряж притащил его в лагерь скрученного и бросил перед князем.Еврей был бледен, как мертвец, и не двигался в паническом страхе, но когда его развязали и Кряж вытянул его ременным поводом, он завертелся волчком и завыл.— О, и что я сделал? За что эти лайдаки меня мучат! Что я им? Я бедный еврей! Пан, прикажи им отпустить меня!— Молчи, собака! Говори, с каким поляком ты вчера шептался?— Я? — еврей поднял руки кверху. — Чи у меня две головы? Чи я с ума сошел? Чи я не вем, что каждого ляха — фук, и за шею! Никакого ляха я не видел.— Врешь, гадина! — закричал Петр. — Бейте его, пока он не признается.Кряж ухватил еврея, но и под ударами тот продолжал клясться, что никого не видел. Он говорил с ляхом. Но тот лях, что за лях? Он старый органист из костела!Петр отпустил еврея и успокоился.— Тебе показалось, горлинка, — сказал он Анеле, но та побледнела и покачала головой.— Он здесь. Он замыслил на меня! — повторяла она с упорством.Петр вспомнил и эту сцену и на мгновение замер от страха.Несомненно, что-то есть! Ах он беспечный!Завтра же поедет и обыщет все норки в городе. Небось никакой лях не спрячется…— Княже! — послышался в темноте вдруг встревоженный голос. — А, княже!— Кто? Что надо? Это ты, Еремей? — спросил Петр, узнав десятского от караула.— Я, княже! Прискакал гонец из Москвы. Хочет царя видеть.— Гонец! Сведи его в караульную избу и вели утра ждать, а грамоту возьми.— Не дает! До самого царя хочет. Беда на Москве.— Что?! — у Петра замерло сердце, и он быстро вскочил на ноги. — Какая беда?— Мор! Чума, слышь. Весь город вымер.— С нами крестная сила! Гонец! Где гонец?— Здесь!Князь быстро пошел за Еремеем.Царскую палатку окружали три цепи часовых. Петр дошел до крайней цепи и там увидел гонца. Это был дворянский сын Никитин. Молодое лицо его при свете факелов было измучено и бледно. Одежда запылена и изорвана, конь его, покрытый пеною, весь дрожал мелкой дрожью и гнул ноги.Петр быстро подошел к нему.— От кого грамота? — спросил он.— От князя Теряева-Распояхина и патриарха! — ответил Никитин. — Наказано немедля царю в руки дать.— Семья государева сохранна?— Слава Богу! В Угреши перевезли!Петр широко перекрестился и повел гонца за собою. Царь проснулся от тихого шепота в соседней горнице.— Кто там шумит? Заглянь! — крикнул он строго.Спальник выглянул и тотчас вернулся.— Князь Петр Теряев гонца из Москвы привел.— Гонца? из Москвы? — испуганно вскрикнул царь. — Сюда его! скорей! огня неси! ну!…И минуту спустя, свесив босые ноги с постели, в одной рубахе, царь читал донесение Теряева и послание патриарха, а спальник держал подле него высокий подсвечник с шестью восковыми свечами.Царь дочитал послание и скорбно опустил голову.— Наколдовала старая! — прошептал он суеверно и поспешно перекрестился.— Князь Петр, — сказал он, оправляясь, — зови конюшего ко мне и буди Трубецкого князя. С утром я на Москву еду немедля. Здесь Бог благословил меня, там покарал. Да будет воля Его! — проговорил он набожно.Еще воины спали крепким сном, когда их начальники с тревожными лицами торопливо собирались к царской ставке. Князь Теряев, Морозовы, Щетинин, Трубецкой, фон Дамм, Лесли и Артамон Матвеев — все собрались у царского входа и тревожно, шептались.Весть о московском бедствии уже достигла их, и всякий трепетал за участь оставленных дома. Морозовы дрожали за своих жен, князь Теряев за жену и сына с невесткой, и у всякого был на Москве кто-нибудь близкий, за участь которого трепетало его сердце.Царь вышел, и все упали на колени.— Горе посетило нас во время утех и счастья! — сказал дрогнувшим голосом царь. — Господь, благословляя наше войско, гневом обрушился на народ. Мор в Москве, в Новгороде, во Пскове. Люди гибнут без покаянья, лежат на улицах и стогнах непогребенными и смердят. Церкви пусты, ибо попы все померли. Мор и гибель! Наколдовала мне лукавая ведьма!Среди бояр послышался ропот.— Вот что, — сказал государь, — еду я в Москву. Ибо место мое там, где народу худо. Со мной ты поедешь, — он указал на Артамона Матвеева, — да ты, да ты еще! — он указал на Морозовых и князя Теряева. — Тебе, князь, за сына твоего низкий поклон. Ревнивый до дела и мужествен! В такое время — на Москве он один стоит.— Мы все твои холопы, — ответил князь, кланяясь.— Так, — продолжал царь, — а походы вы вершите, как бы при мне было. На чем вчера решили, то и будет. Я на Москве буду недолго и опять ворочусь!День занимался ясный, светлый, солнечный.Царский обоз уже вытянулся длинной линией. Кони ржали, повозки скрипели, народ шумел. Князь Трубецкой торопливо строил полки для прощания с царем, а царь благочестиво слушал раннюю обедню, а за нею панихиду по всем погибшим от мора и на войне убиенным.Прекрасное лицо его было грустно, в глазах стояли слезы. Он крепко бил челом в пол и молился.Все кругом стояли молча и с умилением смотрели на царя, который, сознавая свой долг и ни минуты не колеблясь, собрался ехать в город, пораженный чумою… XXII УДАР Проводив отца, который уехал с царем, Петр вернулся в свою ставку, и первая мысль его была об Анеле, но усталость взяла свое, и он, повалившись на постель, не раздеваясь, как был, заснул крепким сном.Наступила уже послеобеденная пора, и все в лагере спали, когда Петр проснулся. Он вышел из палатки. У ее входа, растянувшись во весь богатырский рост, храпел Кряж.Петру стало жалко его будить, и он пошел к своему полку, чтобы взять оттуда коня и ехать в Витебск, к своей Анеле. Сердце его радостно билось. Отъезд отца развязывал его, освобождая от постоянной лжи, потому что до конца похода он не хотел ничего говорить ему про свою любовь.И он шел, весело напевая, к коновязям своего полка.Кругом все спало. Воины не укрывались в палатках и лежали где попало и как попало: между колесами телег, на самом припеке, почти под лошадиными копытами, ничком, навзничь, боком. Оставшиеся на часах тоже дремали, опершись на свои копья или алебарды.Крепок среди русских был обычай послеобеденного сна, и Петр невольно усмехнулся: вот приди теперь ляхи — и вяжи живьем, потому что у русского этот сон крепче ночного.Он подошел к коновязям. Часовой поспешно подбежал к нему.— Снаряди мне коня, — приказал ему Петр, и тот, бросив копье, торопливо начал обряжать коня для князя.В это время из палатки вышел Тугаев.Петр дружески ему улыбнулся.— Чего не спишь?— Жара разморила, — ответил Тугаев и закричал во весь голос: — Илья, браги!Илья, молодой парень, длинный и тонкий, вскочил как ужаленный и бросился к обозу. Тугаев подошел к Петру.— Жара, — повторил он, — а потом думы. На Москве-то у меня молодая жена оставлена.Голос его дрогнул, и он отвернулся. Петр дружески положил ему на плечо руку.— Э, Павел Ильич, нешто подле нее нет людей? Увезут, как и всех прочих. Нешто оставят в Москве. Смотри, Никитин баял, никого, почитай, не осталось. Так, людишки только, а то купцы даже поехали!Тугаев вздохнул и кивнул головою.— На то только и надеюсь! — и потом спросил: — А ты к ней?Петр улыбнулся.— К ней! Пока спят, а там и назад. До тебя просьба: коли князь всполошится, ты распорядись с полком, а я в одночасье и назад!…— Ладно!Часовой подвел коня, и Петр лихо вскочил на него.— Прощай пока что!— Прощай! — И Тугаев долго смотрел вслед Петру, пока по дороге еще крутилась пыль от конского бега.— Добрый парень! — подумал он про князя с нежностью.Они не только сдружились между собою, но успели и побрататься. Молодому Петру необходим был друг, которому он мог бы поведать про свое счастье, да и Тугаеву, который был всего на два года старше Петра, дорога была его дружба.Петр летел вихрем по пыльной дороге, думая об Анеле, о свидании с нею и о приготовлениях к переезду. Надо с Мордке этим договориться насчет возка и доставки девушки в Вильну. Оставить ее в Витебске он боялся, потому что мало ли что может случиться, а пусть он ее провезет в Вильну, которую все равно займут русские, и там Мордке найдет Петра, проведет его к Анеле и заработает хорошие деньги.Сердце его трепетало и билось. Вот уже разрушенные ворота, узкие улицы, загроможденные обломками, костел, маленький переулок, поворот и…Петр осадил коня и растерянно оглянулся.Что это? Где же дом еврея?Кровь похолодела в его жилах. Он спрыгнул с коня и бросился вперед.Вот он! Но вместо него одни обгорелые развалины.— Мордке! Мордке! — закричал исступленно Петр, но кругом было безмолвно, и только черные балки молчаливо свидетельствовали о недавнем разгроме.Петр два раза обежал развалины, бессмысленно повторяя:— Анеля! Мордке!Потом он взял в повод коня и поспешно пошел по улице, высматривая жилой дом. В конце улицы он увидел двух еврейских мальчишек и бросился к ним, как коршун.— Где отец? Где мать? — спросил он их, ухватив одного за волосы.Дети заорали благим матом, и на их крик словно из земли выросла маленькая, худенькая еврейка и ястребом кинулась на Петра. Он схватил ее.— Где муж твой!— Муж? Лейзер?— Лейзер, Мордке, все равно! Давай мне его! живо!В голосе и жесте Петра было столько повелительного, что еврейка беспрекословно повернулась и повела Петра, крикнув плачущим детям:— Ша, киндер!Следом за еврейкой Петр с трудом пролез в узкий пролом каменной стены, прошел двор, заросший бурьяном, и вошел в помещение, служившее, вероятно, банею при панском доме.При входе его толстый маленький еврей, рыжий как медная монета, быстро вскочил с лавки и испуганно воззрился на Петра. Петр с трудом перевел дыхание. Как ни был он сильно взволнован, но его поразил тяжелый запах в комнате.Еврей тем временем испуганно отвешивал поклоны, а жена его что-то быстро говорила ему на своем жаргоне.Наконец Петр перевел дыханье.— Мордке знал? — прямо спросил он.— Мордке? — протянул еврей, но Петр нетерпеливо махнул рукою, вооруженной плетью, и еврей тотчас кивнул головой.— А то як же, — ответил он, — знал!— Где он?— А я ж откуда знаю, — пожал еврей плечами.— Не мучь ты меня, жид! — закричал Петр. — Ты не мог не видеть, как горело его мурье. Или скажи все и я заплачу тебе, или…— и он грозно поднял руку.Жид испуганно отшатнулся.— Ой, вей! Я все буду говорить пану! Я бедный еврей! Я бедный еврей! Что я могу! Одни говорят: скажешь — убьем, пан говорит: не скажешь — убью! О, я бедный! Они давали десять карбованцев, пан даст двадцать.— Дам! говори!Петр кинул ему две золотые монеты, и Лейзер торопливо, размахивая руками, начал рассказывать.К Хаиму приехал польский гусар и у него жил. Потом Хаим говорил с Мордке, потом они достали коней, возок и вот вчера в ночь уехали, а хату зажгли. Панна Анеля кричала и плакала. Он жалел панну, потому что пана подкомория все знали, но у польского гусара были пистолеты и сабля…Петр даже пошатнулся от неожиданного удара.Увезли! Она просила уберечь ее, и он ей не поверил! Теперь где она?…— Куда они поехали?— Дали Бух, не вем! Як Бога кохам не вем! — заклялся жид, мотая головою.— В Вильну?— Може, и в Вильну…— По какой дороге?— Я ж так испугался, что и не глядел, уехали , и Бог с ними!…Петр тихо пошел по двору, вышел на улицу и сел на коня. Лицо его было бледно как бумага, глаза потускнели, и он не видел и не сознавал дороги.— Петр Михайлович, что с тобою? — испуганно воскликнул Тугаев, встретив его.Петр махнул рукою и, сойдя с коня, бессильно опустился на обрубок дерева.— Да скажи, — приставал Тугаев, — може, я помогу в чем, а?Князь молчал. Потом вдруг встал и 'сжал кулаки. Мертвенная бледность сменилась гневным румянцем. Глаза сверкали.— Слушай, — сказал он Тугаеву, — у меня какой-то поляк украл Анелю. Украл и увез! Украл душу мою! Слушай, я клянусь теперь, — и он поднял руку, — не знать женщины, кроме моей Анели. Клянусь искать ее всюду, а дотоль ни одного поляка не щадить! И будь он пеший, без меча или пистоля, будь он наг, бос и болен — я все же убью его! Клянусь в этом! — И он широко перекрестился.Тугаев смотрел на него пораженный, безмолвный.— Если тебе нужен пособник, я твой, — сказал он наконец.Петр обнял его и вдруг разрыдался. Для молодого сердца горе было слишком тяжело и нежданно.— Павел, как мне горько! Господи, как мне горько! — со стоном произнес он. XXIII НЕМНОГО ИСТОРИИ Чума окончилась, то есть ее страшное опустошительное действие окончилось настолько, что жители могли воротиться в Москву во главе с царской семьею и Никоном, патриархом, но по Руси она еще губила людей, медленно смиряясь, как разъярившийся зверь. Повсюду были выставлены заставы, устроены карантины, и пришедшие из чумных местностей наказывались смертью.Успокоенный царь снова вернулся на театр военных действий в Смоленск (где была его главная квартира) и двинул войска свои далее, но и без него князь Трубецкой и Шереметев одерживали победы над ляхами.Триумфальным шествием был весь поход русских на Польшу; неприятель разбегался в страхе, города падали и сжигались. Шереметев взял город Велиж, а царь взял Борисов, перешел Березину и стал под Вильной. Гетманы Радзивилл и Гаевский были разбиты наголову и бежали. Вскоре были взяты Ковно и Гродно, наконец пала Вильна, и 30 июля 1655 года, через два года после начала похода, царь торжественно въехал в столицу всей Литвы. Торжественность въезда превосходила все дотоле виденное, и царь поразил своим великолепием простодушных литовцев.В город друг за другом въехало шестьдесят карет, причем по одной карете в двух десятках были разительно роскошны. Обитые алым, синим и зеленым сукном, запряженные каждая двенадцатью красивыми лошадьми, с кучерами в высоких черных шапках и голубых кафтанах, они заставляли думать, что в них сидит сам царь. Но царь ехал позади этих шестидесяти карет, в драгоценной карете французской работы, обитой коричневым бархатом, с пятью главами наверху, с позолоченными орлами на главах. Кучера были также в высоких шапках, но в коричневых кафтанах.Царь сидел в боевом облачении, но вместо шлема на нем была шапка Мономахова, вся унизанная жемчугом. Вокруг кареты шло двенадцать брабантов с ярко блестящими секирами, впереди бежали вершники и скороходы, сзади густой толпою шли и ехали полковники, генералы и ближние бояре, и все время беспрерывно грохотали пушки.Царь занял Радзивиллов замок, до которого по всей дороге было разостлано алое сукно.Литва стала нашей. А в то время как мы одерживали победы, завоевывая Литву, шведский король Карл X завоевал Польшу. Он занял Варшаву, Краков и шел по всей земле с огнем и мечом. Польше пришел конец.Историк Дарвилл ( Faste de la Pologne et de la Russie , t. 1, p. 163) говорит: «Казалось, что в сие время обратились все бедствия на Польшу. Шведы завладели большею ее частью, россияне разоряли Литву. Казаки тем временем отторгнули Чермную Русь. Несчастный польский король Иоанн Казимир поручил свое отечество Пресвятой Богородице и сам бежал в Силезию, по примеру Людовика XIII, убежавшего из Польши так же в 1638 году».Это время, между прочим, описано Сенкевичем в его романе «Потоп», в котором, к сожалению, более поэтического вымысла, чем исторической правды.Польша погибала. Царь вскоре, оставив города на воеводство близким людям, вернулся в Москву, и слава русского оружия заставляла задумываться Европу.Но испокон веков дело нашего оружия уничтожали интриги и дипломаты. Так было и тут.Существование Польши было необходимо для равновесия сил европейских держав. Ей надо было помочь тайно или явно, ее надо, было поддержать и восстановить, и за это дело взялся австрийский двор со своим дипломатом Алегрети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
и с тобой вместе буду!— Ну, вот видишь, — радостно воскликнул Петр, — и плакать нечего!Один раз она встретила его бледной, встревоженной,— О, возьми меня к себе скорее! — воскликнула она, едва его увидела. — Спрячь меня!— Что такое?— Пан Квинто был тут. Я видела его!Петр отшатнулся и в недоумении взглянул на нее.— Кто такой? Откуда?— О, я не знаю! Пан Янек и его друг Довойно оба из гусар Вишневецкого. Они были в Варшаве. Я не знала, что они тут!— Кто они? Что им до тебя за дело?— Пан Квинто сватал меня, и родители дали ему слово.Петр пошатнулся и побледнел.— Так ты чужая невеста?— О, нет, нет! — испуганно воскликнула Анеля. — Я не люблю его! Он противный!— Что же он говорил с тобою?— Он? Ничего! Он шептался с Мордке, а я вся дрожала и заперлась.— С Мордке? — сказал Петр и вышел из избы искать его, но еврей словно провалился сквозь землю.Испуг и гнев охватили Петра. Он тотчас велел Кряжу взять двух конных воинов из своих людей и разыскать еврея.В тот же вечер Кряж притащил его в лагерь скрученного и бросил перед князем.Еврей был бледен, как мертвец, и не двигался в паническом страхе, но когда его развязали и Кряж вытянул его ременным поводом, он завертелся волчком и завыл.— О, и что я сделал? За что эти лайдаки меня мучат! Что я им? Я бедный еврей! Пан, прикажи им отпустить меня!— Молчи, собака! Говори, с каким поляком ты вчера шептался?— Я? — еврей поднял руки кверху. — Чи у меня две головы? Чи я с ума сошел? Чи я не вем, что каждого ляха — фук, и за шею! Никакого ляха я не видел.— Врешь, гадина! — закричал Петр. — Бейте его, пока он не признается.Кряж ухватил еврея, но и под ударами тот продолжал клясться, что никого не видел. Он говорил с ляхом. Но тот лях, что за лях? Он старый органист из костела!Петр отпустил еврея и успокоился.— Тебе показалось, горлинка, — сказал он Анеле, но та побледнела и покачала головой.— Он здесь. Он замыслил на меня! — повторяла она с упорством.Петр вспомнил и эту сцену и на мгновение замер от страха.Несомненно, что-то есть! Ах он беспечный!Завтра же поедет и обыщет все норки в городе. Небось никакой лях не спрячется…— Княже! — послышался в темноте вдруг встревоженный голос. — А, княже!— Кто? Что надо? Это ты, Еремей? — спросил Петр, узнав десятского от караула.— Я, княже! Прискакал гонец из Москвы. Хочет царя видеть.— Гонец! Сведи его в караульную избу и вели утра ждать, а грамоту возьми.— Не дает! До самого царя хочет. Беда на Москве.— Что?! — у Петра замерло сердце, и он быстро вскочил на ноги. — Какая беда?— Мор! Чума, слышь. Весь город вымер.— С нами крестная сила! Гонец! Где гонец?— Здесь!Князь быстро пошел за Еремеем.Царскую палатку окружали три цепи часовых. Петр дошел до крайней цепи и там увидел гонца. Это был дворянский сын Никитин. Молодое лицо его при свете факелов было измучено и бледно. Одежда запылена и изорвана, конь его, покрытый пеною, весь дрожал мелкой дрожью и гнул ноги.Петр быстро подошел к нему.— От кого грамота? — спросил он.— От князя Теряева-Распояхина и патриарха! — ответил Никитин. — Наказано немедля царю в руки дать.— Семья государева сохранна?— Слава Богу! В Угреши перевезли!Петр широко перекрестился и повел гонца за собою. Царь проснулся от тихого шепота в соседней горнице.— Кто там шумит? Заглянь! — крикнул он строго.Спальник выглянул и тотчас вернулся.— Князь Петр Теряев гонца из Москвы привел.— Гонца? из Москвы? — испуганно вскрикнул царь. — Сюда его! скорей! огня неси! ну!…И минуту спустя, свесив босые ноги с постели, в одной рубахе, царь читал донесение Теряева и послание патриарха, а спальник держал подле него высокий подсвечник с шестью восковыми свечами.Царь дочитал послание и скорбно опустил голову.— Наколдовала старая! — прошептал он суеверно и поспешно перекрестился.— Князь Петр, — сказал он, оправляясь, — зови конюшего ко мне и буди Трубецкого князя. С утром я на Москву еду немедля. Здесь Бог благословил меня, там покарал. Да будет воля Его! — проговорил он набожно.Еще воины спали крепким сном, когда их начальники с тревожными лицами торопливо собирались к царской ставке. Князь Теряев, Морозовы, Щетинин, Трубецкой, фон Дамм, Лесли и Артамон Матвеев — все собрались у царского входа и тревожно, шептались.Весть о московском бедствии уже достигла их, и всякий трепетал за участь оставленных дома. Морозовы дрожали за своих жен, князь Теряев за жену и сына с невесткой, и у всякого был на Москве кто-нибудь близкий, за участь которого трепетало его сердце.Царь вышел, и все упали на колени.— Горе посетило нас во время утех и счастья! — сказал дрогнувшим голосом царь. — Господь, благословляя наше войско, гневом обрушился на народ. Мор в Москве, в Новгороде, во Пскове. Люди гибнут без покаянья, лежат на улицах и стогнах непогребенными и смердят. Церкви пусты, ибо попы все померли. Мор и гибель! Наколдовала мне лукавая ведьма!Среди бояр послышался ропот.— Вот что, — сказал государь, — еду я в Москву. Ибо место мое там, где народу худо. Со мной ты поедешь, — он указал на Артамона Матвеева, — да ты, да ты еще! — он указал на Морозовых и князя Теряева. — Тебе, князь, за сына твоего низкий поклон. Ревнивый до дела и мужествен! В такое время — на Москве он один стоит.— Мы все твои холопы, — ответил князь, кланяясь.— Так, — продолжал царь, — а походы вы вершите, как бы при мне было. На чем вчера решили, то и будет. Я на Москве буду недолго и опять ворочусь!День занимался ясный, светлый, солнечный.Царский обоз уже вытянулся длинной линией. Кони ржали, повозки скрипели, народ шумел. Князь Трубецкой торопливо строил полки для прощания с царем, а царь благочестиво слушал раннюю обедню, а за нею панихиду по всем погибшим от мора и на войне убиенным.Прекрасное лицо его было грустно, в глазах стояли слезы. Он крепко бил челом в пол и молился.Все кругом стояли молча и с умилением смотрели на царя, который, сознавая свой долг и ни минуты не колеблясь, собрался ехать в город, пораженный чумою… XXII УДАР Проводив отца, который уехал с царем, Петр вернулся в свою ставку, и первая мысль его была об Анеле, но усталость взяла свое, и он, повалившись на постель, не раздеваясь, как был, заснул крепким сном.Наступила уже послеобеденная пора, и все в лагере спали, когда Петр проснулся. Он вышел из палатки. У ее входа, растянувшись во весь богатырский рост, храпел Кряж.Петру стало жалко его будить, и он пошел к своему полку, чтобы взять оттуда коня и ехать в Витебск, к своей Анеле. Сердце его радостно билось. Отъезд отца развязывал его, освобождая от постоянной лжи, потому что до конца похода он не хотел ничего говорить ему про свою любовь.И он шел, весело напевая, к коновязям своего полка.Кругом все спало. Воины не укрывались в палатках и лежали где попало и как попало: между колесами телег, на самом припеке, почти под лошадиными копытами, ничком, навзничь, боком. Оставшиеся на часах тоже дремали, опершись на свои копья или алебарды.Крепок среди русских был обычай послеобеденного сна, и Петр невольно усмехнулся: вот приди теперь ляхи — и вяжи живьем, потому что у русского этот сон крепче ночного.Он подошел к коновязям. Часовой поспешно подбежал к нему.— Снаряди мне коня, — приказал ему Петр, и тот, бросив копье, торопливо начал обряжать коня для князя.В это время из палатки вышел Тугаев.Петр дружески ему улыбнулся.— Чего не спишь?— Жара разморила, — ответил Тугаев и закричал во весь голос: — Илья, браги!Илья, молодой парень, длинный и тонкий, вскочил как ужаленный и бросился к обозу. Тугаев подошел к Петру.— Жара, — повторил он, — а потом думы. На Москве-то у меня молодая жена оставлена.Голос его дрогнул, и он отвернулся. Петр дружески положил ему на плечо руку.— Э, Павел Ильич, нешто подле нее нет людей? Увезут, как и всех прочих. Нешто оставят в Москве. Смотри, Никитин баял, никого, почитай, не осталось. Так, людишки только, а то купцы даже поехали!Тугаев вздохнул и кивнул головою.— На то только и надеюсь! — и потом спросил: — А ты к ней?Петр улыбнулся.— К ней! Пока спят, а там и назад. До тебя просьба: коли князь всполошится, ты распорядись с полком, а я в одночасье и назад!…— Ладно!Часовой подвел коня, и Петр лихо вскочил на него.— Прощай пока что!— Прощай! — И Тугаев долго смотрел вслед Петру, пока по дороге еще крутилась пыль от конского бега.— Добрый парень! — подумал он про князя с нежностью.Они не только сдружились между собою, но успели и побрататься. Молодому Петру необходим был друг, которому он мог бы поведать про свое счастье, да и Тугаеву, который был всего на два года старше Петра, дорога была его дружба.Петр летел вихрем по пыльной дороге, думая об Анеле, о свидании с нею и о приготовлениях к переезду. Надо с Мордке этим договориться насчет возка и доставки девушки в Вильну. Оставить ее в Витебске он боялся, потому что мало ли что может случиться, а пусть он ее провезет в Вильну, которую все равно займут русские, и там Мордке найдет Петра, проведет его к Анеле и заработает хорошие деньги.Сердце его трепетало и билось. Вот уже разрушенные ворота, узкие улицы, загроможденные обломками, костел, маленький переулок, поворот и…Петр осадил коня и растерянно оглянулся.Что это? Где же дом еврея?Кровь похолодела в его жилах. Он спрыгнул с коня и бросился вперед.Вот он! Но вместо него одни обгорелые развалины.— Мордке! Мордке! — закричал исступленно Петр, но кругом было безмолвно, и только черные балки молчаливо свидетельствовали о недавнем разгроме.Петр два раза обежал развалины, бессмысленно повторяя:— Анеля! Мордке!Потом он взял в повод коня и поспешно пошел по улице, высматривая жилой дом. В конце улицы он увидел двух еврейских мальчишек и бросился к ним, как коршун.— Где отец? Где мать? — спросил он их, ухватив одного за волосы.Дети заорали благим матом, и на их крик словно из земли выросла маленькая, худенькая еврейка и ястребом кинулась на Петра. Он схватил ее.— Где муж твой!— Муж? Лейзер?— Лейзер, Мордке, все равно! Давай мне его! живо!В голосе и жесте Петра было столько повелительного, что еврейка беспрекословно повернулась и повела Петра, крикнув плачущим детям:— Ша, киндер!Следом за еврейкой Петр с трудом пролез в узкий пролом каменной стены, прошел двор, заросший бурьяном, и вошел в помещение, служившее, вероятно, банею при панском доме.При входе его толстый маленький еврей, рыжий как медная монета, быстро вскочил с лавки и испуганно воззрился на Петра. Петр с трудом перевел дыхание. Как ни был он сильно взволнован, но его поразил тяжелый запах в комнате.Еврей тем временем испуганно отвешивал поклоны, а жена его что-то быстро говорила ему на своем жаргоне.Наконец Петр перевел дыханье.— Мордке знал? — прямо спросил он.— Мордке? — протянул еврей, но Петр нетерпеливо махнул рукою, вооруженной плетью, и еврей тотчас кивнул головой.— А то як же, — ответил он, — знал!— Где он?— А я ж откуда знаю, — пожал еврей плечами.— Не мучь ты меня, жид! — закричал Петр. — Ты не мог не видеть, как горело его мурье. Или скажи все и я заплачу тебе, или…— и он грозно поднял руку.Жид испуганно отшатнулся.— Ой, вей! Я все буду говорить пану! Я бедный еврей! Я бедный еврей! Что я могу! Одни говорят: скажешь — убьем, пан говорит: не скажешь — убью! О, я бедный! Они давали десять карбованцев, пан даст двадцать.— Дам! говори!Петр кинул ему две золотые монеты, и Лейзер торопливо, размахивая руками, начал рассказывать.К Хаиму приехал польский гусар и у него жил. Потом Хаим говорил с Мордке, потом они достали коней, возок и вот вчера в ночь уехали, а хату зажгли. Панна Анеля кричала и плакала. Он жалел панну, потому что пана подкомория все знали, но у польского гусара были пистолеты и сабля…Петр даже пошатнулся от неожиданного удара.Увезли! Она просила уберечь ее, и он ей не поверил! Теперь где она?…— Куда они поехали?— Дали Бух, не вем! Як Бога кохам не вем! — заклялся жид, мотая головою.— В Вильну?— Може, и в Вильну…— По какой дороге?— Я ж так испугался, что и не глядел, уехали , и Бог с ними!…Петр тихо пошел по двору, вышел на улицу и сел на коня. Лицо его было бледно как бумага, глаза потускнели, и он не видел и не сознавал дороги.— Петр Михайлович, что с тобою? — испуганно воскликнул Тугаев, встретив его.Петр махнул рукою и, сойдя с коня, бессильно опустился на обрубок дерева.— Да скажи, — приставал Тугаев, — може, я помогу в чем, а?Князь молчал. Потом вдруг встал и 'сжал кулаки. Мертвенная бледность сменилась гневным румянцем. Глаза сверкали.— Слушай, — сказал он Тугаеву, — у меня какой-то поляк украл Анелю. Украл и увез! Украл душу мою! Слушай, я клянусь теперь, — и он поднял руку, — не знать женщины, кроме моей Анели. Клянусь искать ее всюду, а дотоль ни одного поляка не щадить! И будь он пеший, без меча или пистоля, будь он наг, бос и болен — я все же убью его! Клянусь в этом! — И он широко перекрестился.Тугаев смотрел на него пораженный, безмолвный.— Если тебе нужен пособник, я твой, — сказал он наконец.Петр обнял его и вдруг разрыдался. Для молодого сердца горе было слишком тяжело и нежданно.— Павел, как мне горько! Господи, как мне горько! — со стоном произнес он. XXIII НЕМНОГО ИСТОРИИ Чума окончилась, то есть ее страшное опустошительное действие окончилось настолько, что жители могли воротиться в Москву во главе с царской семьею и Никоном, патриархом, но по Руси она еще губила людей, медленно смиряясь, как разъярившийся зверь. Повсюду были выставлены заставы, устроены карантины, и пришедшие из чумных местностей наказывались смертью.Успокоенный царь снова вернулся на театр военных действий в Смоленск (где была его главная квартира) и двинул войска свои далее, но и без него князь Трубецкой и Шереметев одерживали победы над ляхами.Триумфальным шествием был весь поход русских на Польшу; неприятель разбегался в страхе, города падали и сжигались. Шереметев взял город Велиж, а царь взял Борисов, перешел Березину и стал под Вильной. Гетманы Радзивилл и Гаевский были разбиты наголову и бежали. Вскоре были взяты Ковно и Гродно, наконец пала Вильна, и 30 июля 1655 года, через два года после начала похода, царь торжественно въехал в столицу всей Литвы. Торжественность въезда превосходила все дотоле виденное, и царь поразил своим великолепием простодушных литовцев.В город друг за другом въехало шестьдесят карет, причем по одной карете в двух десятках были разительно роскошны. Обитые алым, синим и зеленым сукном, запряженные каждая двенадцатью красивыми лошадьми, с кучерами в высоких черных шапках и голубых кафтанах, они заставляли думать, что в них сидит сам царь. Но царь ехал позади этих шестидесяти карет, в драгоценной карете французской работы, обитой коричневым бархатом, с пятью главами наверху, с позолоченными орлами на главах. Кучера были также в высоких шапках, но в коричневых кафтанах.Царь сидел в боевом облачении, но вместо шлема на нем была шапка Мономахова, вся унизанная жемчугом. Вокруг кареты шло двенадцать брабантов с ярко блестящими секирами, впереди бежали вершники и скороходы, сзади густой толпою шли и ехали полковники, генералы и ближние бояре, и все время беспрерывно грохотали пушки.Царь занял Радзивиллов замок, до которого по всей дороге было разостлано алое сукно.Литва стала нашей. А в то время как мы одерживали победы, завоевывая Литву, шведский король Карл X завоевал Польшу. Он занял Варшаву, Краков и шел по всей земле с огнем и мечом. Польше пришел конец.Историк Дарвилл ( Faste de la Pologne et de la Russie , t. 1, p. 163) говорит: «Казалось, что в сие время обратились все бедствия на Польшу. Шведы завладели большею ее частью, россияне разоряли Литву. Казаки тем временем отторгнули Чермную Русь. Несчастный польский король Иоанн Казимир поручил свое отечество Пресвятой Богородице и сам бежал в Силезию, по примеру Людовика XIII, убежавшего из Польши так же в 1638 году».Это время, между прочим, описано Сенкевичем в его романе «Потоп», в котором, к сожалению, более поэтического вымысла, чем исторической правды.Польша погибала. Царь вскоре, оставив города на воеводство близким людям, вернулся в Москву, и слава русского оружия заставляла задумываться Европу.Но испокон веков дело нашего оружия уничтожали интриги и дипломаты. Так было и тут.Существование Польши было необходимо для равновесия сил европейских держав. Ей надо было помочь тайно или явно, ее надо, было поддержать и восстановить, и за это дело взялся австрийский двор со своим дипломатом Алегрети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83