— Уразумел ли, царь, реченное мною?— Уразумел, Васенька… Токмо в толк не возьму, как быть ныне нам с Вешняком?— А, отслужив молебствование, одари его дарами и отпусти с миром к Хмельницкому.Царь растерянно поглядел на прозорливца.— Договорились мы намедни обо всем с советниками и ведомо тому Вешняку, что утресь объявим мы себя всенародно царем Малые Руси.Босой встал и перекрестился на образ.— Я совершил все, чему научил ты меня, отец небесный!Сняв шелковый подрясник, подарок царевны Анны, он с силой разодрал на себе рубаху.— Горе нам!… Черен Кремль сиротствующий, кипят огни, объявшие землю Русинскую! Сподоби, Господи, раба твоего Василия уйти в леса дремучие, не зрети погибели царские.Он неожиданно отпрянул к двери, закрыл руками лицо.— Секут… В железа обряжают великого государя!И закружился бешено по опочивальне, звеня веригами, царапая в кровь лицо и сшибая все, что попадалось под ноги.Царь забился в угол, с суеверным ужасом следил за дикой пляской «прозорливца».Плюнув на все четыре стороны, Васька упал на пол и, крадучись, пополз в сени. Вскоре под окном опочивальни раздался его протяжный, точно предостерегающий, вой.Алексей припал к стеклу, вгляделся во мрак.На дворе, не шевелясь, стоял юродивый. Голова его была высоко запрокинута, а воздетые кверху руки как будто грозились в пространство. Вой то усиливался до рева, то спадал до молитвенных вздохов, то переходил в рокочущий хохот безумного.— Господи, спаси и помилуй! — стучался царь лбом о стекло.Он молитвенно звал к себе юродивого, но Васька не слышал или не хотел слышать, и продолжал юродствовать. * * * Утром следующего дня к Ртищеву пришел Вонифатьев.— Великая милость двору твоему, — объявил он, стараясь не глядеть на хозяина. — Великая милость от государя.Янина вздрогнула, услышав эти слова, но тотчас же скромно потупилась. Сгорающий от любопытства Федор вытянулся на носках, нетерпеливо воскликнул:— Сказывай, не томи!Протопоп откашлялся и быстрым ревнивым взглядом окинул полонянку.— Радуйтесь и веселитесь! Преславная бо царевна, Анна Михайловна, показала милость тебе и изъявила волю быть матерью твоей восприемной.Ртищев радостно взвизгнул и, обняв полонянку, закружился с нею по терему.Протопоп позеленел. В глазах его загорелась лютая ненависть к Федору— Что это ты с лика будто спал? — заботливо спросил постельничий. — Не занедужил ли, избави Господи?— Зубами маюсь, — угрюмо ответил Вонифатьев.В трапезной протопоп и постельничий принялись наставлять Янину, как держаться перед царевной.— Как я, убогая, предстану перед светлые очи ее? — вздохнула полонянка.— Ты все молчи, — поучал протопоп, — царевна тебе глагол, а ты ей — поклон.— Да с челомканьем в руку, — подхватывал Федор. — Так все и челомкай. Гораздо полюбишься!… Уж нам с протопопом добро ведомы повадки царевнины.Потрапезовав, Янина уселась за часослов. Федор же, против обыкновения, развалился на лавке и объявил, что остается дома.Вонифатьев подозрительно оглядел полонянку. «Уж не она ли тому пригодой?» — подумал он и, чтобы не выдать себя, со стоном схватился за щеку.— Так и точит, проклятое, всю душеньку выело!Он присел подле Ртищева и закачался из стороны в сторону.— Не обессудь, Федор Михайлович, невмоготу мне нынче женку твою поущать христианской любви.Постельничий сочувственно вздохнул и поднялся, чтобы проводить гостя. Духовник обмотал лицо кумачовым платком, не удостоив женщину взглядом, понуро пошел к дверям7— А день-то нынче, день-то каков! — покачал он головой, останавливаясь у порога.Янина оторвалась от книги, но тут же с еще большим усердием углубилась в чтение.— Велик нынче день, — продолжал Вонифатьев вполголоса, — ибо, по вразумлению свыше, не принял государь под высокую руку свою запорожцев.Пораженный постельничий всплеснул руками.— То не так! Не можно тому поверить, вечор иное нам сказывал царь.Позабыв о зубах, духовник ехидно расхохотался.— То было вечор, а утресь, кто не тешился с женками да к государю на сидение поспел, доподлинно цареву волю услышал… А обернулось так по мудрому глаголу Босого. Вняв прозорливцу, наказал царь обсказать Вешняку, что примет он гетмана с запорожцами под свою высокую руку в те поры, егда королевское величество ею, гетмана, и все запорожское войско учинит свободным без нарушения вечного мира с нами.Выпроводив гостя, Федор сердито зашагал по терему.— Эка надумали… Вешняка ни с чем из Москвы отпустить! При убогости-то при нашей, — злобно скрежетал он зубами, с каждым словом распаляясь все более и более.Янина закрыла книгу, приложилась губами к краю сафьянового переплета.— Об чем ты, владыко мой?— Все о том, о гетмане с войском, — вздохнул Федор и, усевшись рядом с женщиной, принялся выкладывать ей, сколько выгод теряет Москва, отказываясь от Украины.За окном послышался топот копыт.— Будто кто на двор прискакал? — испуганно спросила Янина.По сеням, к терему, бежал запыхавшийся Тадеуш.— Дьяк Гавренев пожаловал! — крикнул он и тотчас же вновь ринулся на крыльцо.Сдавив руками грудь, ни жива, ни мертва, стояла Янина. «За мной!» — с мучительной болью думала она. — Пропала! Все проведали языки». Федор, не спеша, вышел в соседний терем и чванно уселся в низенькое кресло.— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздельно произнес за дверью Гавренев.— Аминь! — ответил Ртищев и выпятил грудь.Дьяк шагнул через порог, почтительно поклонился хозяину.— Спаси Бог хозяина доброго!— Дай Бог здравия гостю желанному, — ответил постельничий, указывая рукою на лавку. — Коли по суседству, рады мы, а по службе — и тому не супротивны.Гавренев сладенько улыбнулся.— Оно по службе и по милости, Федор Михайлович. Женка тут у тебя…Прильнувшая ухом к двери Янина бессильно схватилась за косяк. «Конец, погибла головушка! — ледяным ознобом пробежало по спине. — Всему конец!»Помолчав немного и потешившись волнением постельничего, дьяк многозначительно подмигнул ему.— А женка-то твоя полонная в гору все забирается. Сама царевна Анна Михайловна показала ей милость да повелела перед светлые очи свои представить! ГЛАВА XII Был канун Рождества. В пятом часу утра царь отслужил утреню и собрался к выходу.— Пригож? — ухмыльнулся он, обрядившись в широчайшую волчью шубу и надвинув на глаза высокую кунью шапку.Протопоп любовно оглядел Алексея…— Как есть, торговый гость. Ни один человек не признает.Он умильно прищурился и оскалил изъеденные тычки зубов.— Только повадку высокую твою не утаить тебе, государь. Так и озаряет лик твой сиянием.Усевшись в небогатые сани, царь выехал из Кремля. За ним, переряженные простолюдинами, потянулись на возах и пешком подьячие и языки.Чем больше удалялся Алексей от Кремля, тем люднее и оживленнее становились дороги. Нищие, слепые, калеки и странники, подстерегавшие шествие еще с ночи, бежали за санями и наперебой славословили «неизвестного».Государь щедро разбрасывал пригоршни меди, то и дело крестясь на встречавшиеся церкви.Из— за низеньких изб, занесенных сугробами, один за другим выползали людишки. Они с опаской поглядывали на переряженного царя и сновавших по обочинам улиц подьячих, но все же спешили влиться в толпу.Нищие с воем набрасывались друг на друга, готовые вступить в смертельную драку из-за каждого затерянного в снегу медяка.— Скоты, токмо бы и грызться им, псам, — брезгливо морщился Алексей, но тут же, вспомнив, что творит благо во имя Христа, с новым усердием разбрасывал милостыню.Мешок с медяками пустел, а толпа не убывала. Царь взволновался.— А не достанет казны, — шепнул он Одоевскому, сидевшему в худой епанчишке на месте возницы.Одоевский подал глазами знак трусившему невдалеке на крестьянской кляче окольничему. Точно случайно, из-за переулка показался воз с сеном и отделил царские сани от нищих.Едва государь отъехал немного, в топу врезался отряд батожников.— Эй, вы! — крикнул стрелецкий полуголова. — Долго ли будете дороги паскудить?Воздух резнул свист батогов. Людишки рассыпались в разные стороны.Алексей деловито огляделся.— Никак угомонились убогие?— Надо бы не угомониться, коли награждены они по-царски твоей рукой неоскудевающей, — тряхнул головой возница и хлестнул коня.На повороте показалась высоко огороженная усадьба. У железных ворот ее, друг против друга, стояли двое дозорных стрельцов.Государь печально поник головой.— Господи, сколь тягостно нам зрети тюремный двор!Дьяки, окружившие сани, сорвали с голов шапки и опустились на колени в снег.— Я был голоден, и вы накормили меня, я был в темнице, и вы посетили меня, — проникновенно изрек тюремный поп и перекрестился. — Не про тебя ли, государя, сие речено есть в Евангелии? То ты печальник страждущих и алчущих.Необычайное оживление и суета дошли до слуха узников.— Не иначе, сочевник!… Должно, царь пожаловал, — радостно встрепенулись они.В зловонной яме, на охапке прелой, изъеденной сыростью и мышами соломы, прислушиваясь к шуму, сидел Корепин.Его сосед, недавно брошенный в подземелье, подполз к порогу и насторожился.— Доподлинно, Савинка, царь.Корепин презрительно сплюнул.— Ведомы нам его милости… Посидишь, Афоня, с мое — навычешься тонкостям ихним. Я за пять годов три краты на воле был.Афонька подвинулся к товарищу и завистливо поглядел на него.— Три краты, сказываешь, на воле бывал?— На воле! — с горьким вздохом повторил Корепин. — Токмо и славы, что на воле… А на деле — тьфу! — и вся воля твоя. Аль стрельцов на Москве недостатно, чтоб изловить тебя допреж того, как ты вольного духу хлебнешь? И не мигнешь, как сызнов в яму пожалуешь.Он участливо обнял Афоньку и замолчал. Несмотря на то, что ему были хорошо знакомы «царские милости», он невольно начал поддаваться настроению товарища и к нему незаметно возвращалась давно уже покинувшая его надежда на освобождение.К яме приближались чьи-то шаги. Сдавленные подземельем голоса становились все отчетливее.— Идут! — воскликнул Афонька и схватился за грудь.Подобрав под себя ноги, Савинка плотно закрыл глаза и не отвечал. Ему хотелось забыться, ни о чем не думать, но раз пробужденные думы не покидали его. Вспомнилось: кто-то вошел к нему, наклонился над самым лицом: «Иди, сиротина». Яркий сноп факела ослепил его. Но ярче и горячее огня загорелось вдруг от простых этих слов сердце. Он вышел, покачиваясь, на двор. Морозный воздух таким хмелем ударил в голову, что он повалился без чувств в сугроб. «Иди!» — крикнул чей-то голос и, пробудившись от теплой блаженной дремоты, он побежал… Был лютый рождественский сочельник. Улицы клубились в морозном тумане. Умявшийся снег хрустел под ногами так, точно земля была усыпана белыми вкусными сухарями. Он не чувствовал ни стужи, ни голода, ничего, кроме дикой, всепокорящей радости освобождения. «Воля!» — свистел могучим разбойничьим посвистом полуночный ветер. «Воля!» — звонко и неумолчно хрустело под ногами. Улицы, избы, земля и холодное небо кружились, смеялись, пели. Захватывало дух от быстрого бега, билось сердце, но нельзя было остановиться, сдержаться… И вдруг закружилась земля, какая-то страшная сила на полном ходу метнулась под ноги, и все исчезло… И потом — может быть, в тот же час, а может быть (кто знает счет времени, кто разберет сроки в одиноком человеческом сердце?), может быть, через долгие годы — кто-то подошел вплотную, положил руку на плечо. Он сонно приоткрыл глаза. «Свет!» — кольнуло в мозгу и сразу вернуло к жизни. «Воля!»— крикнул он истошным голосом и вдруг, в первый раз за всю свою жизнь, заплакал. Чужая рука крепче сдавила его плечо. Из-за угла спешили какие-то люди. Он собрался с силами, подавил в себе слезы. А чужой человек наклонился над ним, дохнул винным перегаром в лицо. «Так, сказываешь, воля, молодчик?» — он мигнул стрельцам: «Вяжите! Всех государем волей пожалованных давно изловили, токмо тут упрели, тебя догоняючи!…»Афонька, затаив дыхание, вслушивался. Голоса то приближались, то снова слабели и таяли. И вдруг, когда узник уже отчаялся, дверь отворилась.Савинка не пошевелился. Стрелец ударил его батогом по спине.— Ниц! Царь-государь жалует!Оба узника распластались перед Алексеем. Тот, задыхаясь от невыносимого смрада, оттопырил губы.— Чьи будете?— Афонька я, — всхлипнул Афонька и умоляюще приподнял голову.— А ты?Савинка медленно, по слогам, назвал себя. Царь задыхался. Одутловатое лицо его посинело, двойной затылок, свисавший складками, побагровел.— На двор их! — кивнул он стрельцам и, грузно опираясь на посох, заторопился вон.С удовольствием подставив лицо ветру, царь жадно глотал студеный воздух. Ему принесли обитую объярью лавку и, бережно взяв под локти, помогли сесть.— Так, сказываешь, Афонька? — степенно разглаживая бороду, спросил царь.— Воистину так… Господи! Почто мне милость такая, что сам государь медовыми устами своими недостойное имя мое речет?Алексей, поддаваясь льстивым словам, повернулся к стрелецкому голове.— А, сдается нам, не погибла еще душа в сем холопе.Он милостиво подставил Афоньке свой сапог для поцелуя.— Каков грех привел тебя на тюремный двор, сирота?— Сестру мою за долги подьячий к себе отписал. А долгу за собой я не ведаю, — слезливо заговорил Афонька. — Разорили меня те подьячие… Не можно мне было терпети, зреючи, как тягло они не толико в казну волокут, колико в свою хоронят мошну. А и в сердцах ночкою темною я маненько помял бока тому подьячему.Алексей с недоумением поглядел на узника.— Ты, что же это, на государственность, выходит, печалуешься? Тяглом, сказываешь, дьяки придавили?Афонька понял, что наговорил лишнего и, чтобы выпутаться, возмущенно тряхнул головой.— Я? Да язык мой богомерзкий отсохни! Ни в жисть!… Не на государственность, а на того подьячего, что сестру мою загубил. На него, окаянного.Царь топнул ногой.— Мой-то холоп окаянный? Смутьян!Стрелецкий голова схватил Афоньку за волосы.— Не пожалуешь ли, государь, убрать его?— Убрать! — крикнул Алексей. — Да в железа обрядить от сего дни до светлого дни воскресения Христова.Афоньку поволокли в подземелье. Царь перевел свой взгляд на изнуренное лицо Корепина.— А, сдается, видывал я тебя и о прошлом годе. Давно на тюремном дворе?— Не ведаю, государь. Потерял я счет Господним дням.— Три года, преславный, без малого — сообщил дьяк, поклонившись низко царю.— Три года! — поднял глаза к небу Алексей. — Эко страждут, Боже мой, людишки твои!Он поплотнее укутался в шубу.— Каешься?Савинка привстал на колени и прижал руку к груди.— Каюсь и на едином челом тебе бью: повели меня казнью казнить!… Не можно мне больше терпеть.Алексей снял шапку и перекрестился.— А не гоже, сиротина, смерть кликать.Неожиданно поднявшись, он объявил великодушно:— Жалуем мы тебя не смертью, а волею!И, склонив голову к дьяку, строго шепнул:— До богоявленьего дни пущай пообдышится. А там сызнов на тюремный двор доставить.Едва очутившись за воротами, Савинка услышал за собою шаги. «Язык», — догадался он, но не оглянулся и с силой сжал кулаки: «Попытайся, излови!». Не торопясь, он направился к рынку и вскоре замешался в толпе.Позднею ночью в застенок привели почти всех выпущенных царем на свободу. Тюремный дьяк пересчитал изловленных и с кулаками набросился на языков:— Четырех проспали, анафемы!— Трех.— Четырех!— А четвертого повелел государь до крещеньего дни не займать.— Идол!… Мало ли что с доброго сердца царь изречет.В тот же час по Москве, по трущобам и тайным корчмам, забегали соглядатаи, тщетно разыскивая Корепина. Невдалеке от избы Григория-гончара притаилась засада. * * * Довольный проведенным днем, царь сидел в глубоком кресле и, отхлебывая подогретое пиво, диктовал Грибоедову расходную записку: «Декабря в двадцать четвертом числе, за два часа до свету, великий государь царь и великий князь всея Руси самодержец изволил ходить на большой тюремный и на Аглинский дворы и жаловал своим государевым жалованием милостынею из своих государевых рук на тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглинском дворе полонянников. Да великий же государь жаловал из своих государских рук милостыню бедных и нищих безщотно. Да по его же великого государя указу раздавали нищим же полковник и голова московских стрельцов у Лобного места. Всего роздано безщетно 157 рублев 4 алтына…"
Князь Семен Петрович Львов, примостившийся на лавке у окна, переглянулся с Милославским. Царь недовольно надул губы.— Аль поскупились мы? Недостаточно милостыни раздали?Львов вскочил с лавки.— Не к тому мы. Но нашему впору бы полковнику да головам, да полуголовам со дьяки половины бы тех Рублев с алтынами. Потому, ведомо нам, как они добро твое раздают!— А что? — встревожился государь.— Да то, что единою рукою раздают, а другой — отнимают!Милославский подошел к царю и приложился к его руке.— А и потеха была! Загнали стрельцы тех убогих в Разбойный приказ да дочиста все и обобрали.Уставившись в оплечный образ Миколы, Алексей сокрушенно вздохнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83