Лавка вдоль стены была обита парчой с золотыми гривами Грива — кайма.
, на постели из золоченого дуба высилась гора пуховиков; покрывало, расшитое сапфирами, рубинами, бисером и бирюзой, горело при мигающем свете лампады тысячью причудливых огоньков; маленький круглый столик был завален дорогими потехами фряжского дела; в огромном стеклянном шаре, подвешенном к подволоке, уродливо корчась, отражалось все, находившееся в каморке.Полонянка недоверчиво отступила к порогу.— То не для нас, то для господарей, — показала она рукой на постель.Дворецкий ухмыльнулся.— День-деньской тебя для заботились холопи. Нешто не ведаешь, что господарь пожаловал тебя ключницей? * * * Вернувшись от заутрени, Ртищев перерядился в потертый подрясничек и, наскоро перекусив, вышел во двор.До самого обеда помогал он холопам в их повседневной работе, на огороде поучал девушек, как нужно «по-европейски» удобрять землю и какие на свете бывают овощи помимо капусты и редьки. Девушки слушали внимательно, низкими поклонами благодарили господаря за добрые речи, но, когда Федор оставил их, — с недоумением уставились друг на друга:— Уразумела?— Подавись он со словесами своими со бусурманскими! Токмо опоганились слушамши.И продолжали работу так, как учили их отцы и деды. В сущности, вся дворня относилась благожелательно к господарю — за тихий нрав его и человеческое отношение к людишкам. Только одного не могли холопы простить ему: страсти обучать их басурманским премудростям.Каждый день, выспавшись после обеда, Ртищев, нагруженный букварями, шел в повалушу Повалуша — летний покой.
. Там дожидалась его вся дворня, от стариков до детей. Усевшись за покатым столиком, сработанным умельцем из немецкой слободы, постельничий устремлял кроткий и прямодушный свой взгляд на людишек.— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — тоненько выводил он.— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторяли холопы с таким неподдельным отчаянием, точно неожиданно видели себя на краю бездонной пропасти.Федор усиленно тер висок и приступал к уроку, неизменно начиная с одного и того же:— А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?— Делу время, а потехе час, — отвечали все хором.— Добро, гораздо добро, — кивал головой учитель и переходил к букварю.В тот день, когда Янина переселилась в каморку, холопы решили не ходить в повалушу, понадеявшись, что господарь, забавляючись с бабой, позапамятует пытать их учением. Но пришел послеобеденный час и, как всегда в будни, Ртищев, со связкой книг под мышкой, направился в повалушу.Дворовые покорно поплелись за ним.— А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?— Делу время, а потехе час.— Добро… Гораздо добро.Федор перелистал букварь, нашел нужное место и, не глядя, ткнул пальцем в одного из учеников.— Тебе, Афонька! — зашептали со всех сторон холопы, подталкивая старика-огородника.Афонька, тонкий и кривой, как отраженная в воде осокорь, убитая молнией, сердито зажевал провалившимися губами и не двинулся с места.— Ну-ко, Парашка, иди! — произнес наконец Ртищев первое, пришедшее на память имя.Заросшая с головы до коротких узловатых ног грязью, рыхлая женщина испуганно заморгала и повернулась к иконе.— Господи!— Ну же!. — раздраженно прикрикнул учитель. — Долго дожидаться я буду!Парашка, охая, поднялась, вразвалку, по-утиному, подошла к господарю и, разинув до ушей рот, ожесточенно сунула под головной платок грязную пятерню.— Реки! — деловито ткнул Федор указкой в букварь.— Глагол… иже… рцы…Ртищев нетерпеливо забарабанил пальцами по дубовому столу.— А где ты тут «иже» узрела? Реки: глагол, есть, рцы, аз, како, людие.— Глагол, есть, рцы, како, людие, — точно в бреду, повторила Парашка.— А вкупе?… Всем миром реките.В повалуше воцарилась мертвая тишина. Ртищев оскалил зубы и, наклонившись к женщине, процедил ей под ухо:— Реки: Ге-ра-кл.Обомлевшая Парашка с воем бросилась в ноги господарю.— Избави!… Не погуби христианскую душу!На лбу у Федора выступил пот. Он схватил женщину за руку и, поднявшись на носках, шлепнул ее букварем по груди…— А Геракла страшишься — реки: добро, ук, рцы, аз.— Реки: добро, ук, рцы, аз, — упавшим голосом откликнулась женщина.— Ну чего ты взыщешь с нее! — сплюнул Федор. — Без моего реки: добро, ук, рцы, аз.Парашка повторила так, будто накликала на себя неминуемую гибель:— Без реки моего добро, ук, рцы, аз, иже…И расплылась в улыбке.— Постой, погоди! — не выдержал Ртищев и закатился смехом. — А есть то истина: добро, ук, — ду, рцы, аз — ра. Ду-ра!Холопы поддержали господаря раскатистым хохотом. Обалдело умолкнувшая ученица внезапно всплеснула руками:— И доподлинно, дура!… У меня корова не доена, а я тут букварю обучаюсь.Когда в повалушке немного стихло, Ртищев, довольный собой, порылся в книгах, нашел изображение коровы и, показав его ученикам, пощелкал двумя пальцами по лбу Парашки.— А ведомо ли тебе, что смертью помереть может корова, коли ее не ко времени подоить?Играя именами иноземных ученых, он принялся объяснять холопам, как построен скелет коровы. С каждым словом постельничий увлекался все более и более. Он позабыл уже, о чем начал говорить, и перескакивал с поразительной быстротой с одного предмета на другой. Жития святых переплетались с разговорами, об уходе за овцами, гражданство и обучение нравов детских — с Аристотелем и комедийным действом у иноземцев… Наконец, истощив весь запас красноречия, Ртищев устало разогнул спину и с недоумением воззрился на Парашку.— Так о чем, бишь, мы с тобой? — устало потянулся он.— Об дуре, — пробудившись от дремоты, крикнул огородник и на всякий случай спрятался за спину соседа.Федор собрал книги и повернулся к образам. Холопы с радостью склонили колена, готовясь к молитве. Урок окончился. * * * Спускался неприветливый вечер. Точно хмельные монахи в дымчатых рясах и сбившихся набекрень клобуках, покачивались в низком небе разорванные тучи.Ртищев сидел, нахохлившись, в опочивальне и тосковал. Идти никуда не хотелось, а ложиться спать было еще рано. Временами он поднимался с лавки и, затаив дыхание, на носках, подкрадывался к двери, ведущей в каморку Янины.— Почивает, болезная, — шептал он с умилением, складывая руки на груди.Янина тонула в пуховиках и, закинув за голову руки, беспокойно ждала господаря. Томительно медленно длилось время. Каморка погружалась во мрак. На улице стихало движение. Кралась слезливая московская ночь.Заслышав шорох в опочивальне, полонянка встала с постели, готовая к встрече. Но Федор не шел: приникнув ухом к деревянной переборке, прислушиваясь к дыханию женщины, он шептал какие-то ласковые, самому ему непонятные слова.Его слабый шепот донесся до чуткого слуха Янины и сразу успокоил ее. «Да то он нейдет жалеючи, — догадалась она и, посмелев, решилась на хитрость: — Пожалуешь, ох, как пожалуешь, господарик!»Плотно укутавшись в покрывало, она запела вполголоса: Ой, не спится мне молодушке,На чужой— лихой сторонушке. И, нарочито громков всхлипнув, продолжала с тоской: Пожалел бы ты меня, Господь-батюшка,Да укрыл бы во сырой земли… Федор, полный участия, слушал. Точно в лад безрадостной песне, выл заблудившийся в трубе ветер и печально позвякивали о слюдяное оконце тяжелые капли дождя. А не можно боле мне одинокойА сиротствовать на чужбинушке, да на далекой…Пожалей же, Господь-батюшка, полоняночку.Прибери к себе да бесприютную… Все тише пела Янина — слова блекли и вяли, как лепестки сорванных ветром степных колокольчиков. Наконец песня оборвалась, сменилась жалобными всхлипываниями.Ртищев заметался по опочивальне, не зная, что предпринять, и сразу вдруг решился: зажмурившись, чтобы не так чувствовать страх, открыл дверь каморки.Янина грохнулась на колени.— Помилуй, господарь! За кручиной своей упамятовала я, что покой твой встревожила.Нащупывая руками дорогу, постельничий шагнул во мрак и наткнулся на столик. С треском и звоном покатились по полу дорогие фряжские забавы.— Свет бы вздуть, — отступил Федор…Полонянка поднялась с колен и зажгла лампаду.— Эка, сколько сгублено твоих забавушек, — виновато развел руками господарь и уселся на край постели. — Да ты не кручинься, касатка. Я новых доставлю, колико сама восхочешь.Она натянула покрывало на круглое плечо и жеманно сложила губы.— Не ждала я тебя, господарь, не приубралась.— А я было думку имел, ты почиваешь, лапушка.— Где уж. Очей не сомкнула.Федор осторожно обнял ее. Легкая дрожь пробежала по телу женщины.— Бога для, не губи, — взмолилась она.Девичья стыдливость полонянки тронула сердце Федора и пробудила в нем чувство великодушия. Неимоверным усилием воли поборов себя, он встал, клятвенно поднял руки:— Как родителя не соромилась бы, так и меня не соромься.И глухо прибавил, задувая лампаду:— Токмо не гони, токмо дозволь быть подле тебя.Каморка погрузилась в непроглядную тьму. Не решаясь подойти к постели, Федор сказал:— Ты бы спела господарю своему, горлица светлоокая.— Рада бы потешить тебя, да ведомы мне едины песни кручинные.Федор склонил голову и вздохнул:— А мне токмо и по мысли песни такие.Янина, помолчав, запела. Жил да был на Польше шляхтич Казимир.Ой, велик-могуч был шляхтич Казимир!Тьмы тем злата в погребах он хоронил.Токмо краше злата-серебра ему былаДочка панночка, Янинушка… И оборвалась, зарывшись лицом в подушку, заплакала.— Сиротина… горемычная моя сиротина, — зашептал Федор, склоняясь над ней и чувствуя, как у него самого закипают в груди рыдания. Рука его сама собой обвилась вокруг ее шеи и губы припали к мокрой от слез щеке.Янина испуганно рванулась.— Не надо… Бог взыщет за меня, сиротину!Федор всем телом откинулся назад и воскликнул в исступлении:— Коли так, краше не зреть тебя! Утресь же отпущу тебя на все на четыре сторонушки!Он сделал шаг к двери, но Янина вцепилась в его рукав.— Не спокидай!… Нешто не чуешь, что милей ты мне свету белого! Об едином токмо кручинюсь — не ведаю, я ли люба тебе.Ртищев захлебнулся от счастья.— Мне ли? Люба ли?… Да коли нужда будет, по единому глаголу твоему в реку брошусь, не перекрестясь.Снова теряя голову, он обнял женщину и с силой сжал ее в своих руках. Янина с отчаянным криком забилась в его объятиях.— Тьфу! — рассердился постельничий, отпуская ее.Янина поняла, что игра ее принимает дурной оборот и, опустившись на пол, присев у ног Федора, долго говорила ему о любви своей, клялась, что все думки ее заполнены им одним… Точно в бреду, слушал Федор признание полонянки. «Прикрикни! Токмо прикрикни — и все будет по-твоему, — билась в мозгу его настойчивая мысль. — Нешто слыхано слыхом, чтобы холопка супротив господарей глас подавала!» Но он сумел подавить в себе этот голос и, измученный, перегоревший, ушел, так и не тронув в эту ночь Янину. ГЛАВА VII Воевода встретил Никона далеко за Новгородской заставой и, испросив у митрополита благословения, пересел в его колымагу.— Тихо ли на Москве, владыко?Никон грубо наступил ногой на ногу воеводы и показал глазами на сопровождавших его монахов.Всю дорогу, до митрополичьих покоев, проехали молча. Никон был не в духе. Встречавшиеся на улицах людишки, как всегда, почтительно снимали перед ним шапки, кланялись в пояс, но он не отвечал на поклоны и вместо благословения обдавал их таким жестоким взглядом, что они старались как можно скорей уйти с его глаз.Воевода понял, что митрополит везет недобрые вести, и с мучительным беспокойством перебирал в памяти все свои прегрешения, которые могли каким-либо путем дойти до Москвы.Помолясь наспех перед вратами обители, Никон прошел в опочивальню, позвав за собой воеводу.— А не слыхивал ли ты новых вестей, — зло насупился митрополит и еле слышно прибавил: — Опричь тебя на всех путях стрекочут про лихо сольвычегодское да устюжское.Воевода тряхнул плечами, будто освободился наконец от давившей его ноши.— Далеко до Сольвычегодска, владыко. А нам вместно новогородскую сторону блюсти в благодати и мире.Глаза Никона сузились в ядовитой усмешке.— А и в твоем воеводстве, чую, смуте не миновать.Воевода вскочил с лавки, готовый к спору, но, встретившись со взглядом владыки, только вздохнул обиженно и снова уселся. В опочивальню, низко поклонившись митрополиту, вошел келарь. Никон переглянулся с ним и злорадно потер руки.— Обскажи-ко сему мирскому начальному человеку, какими вестями ныне полнится земля российская.Келарь перекрестился на образ, потом с преувеличенным почтением склонился перед воеводой.— Опричь Сольвычегодска смутит ныне и Псков. А еще слухом слыхали, Новгород послов из Пскова встречает.— А на то и воеводствуем мы, чтобы не слухом служить, а истиною, — ответил воевода и приподнялся, стукнул себя в грудь кулаком: — А не было от Пскова послов!Никон, спокойно ожидавший, когда кончит воевода, подошел к порогу и приоткрыл дверь.— Все обсказал, служитель истины?— Все!— А коли все — вот тебе Бог, а вот и порог.Воевода позеленел от оскорбления, но послушно поклонился и вышел. «Была бы сила моя, показал бы я тебе, смерд мордовский, как над царевыми людьми издевою издеваться», — яростно думал он и, вскочив на коня, зло замахнулся плетью.Зычный оклик келаря заставил его остановиться.— Чего еще занадобилось?Монах сложил на животе руки и низко поклонился.— Благословляет тебя владыко на совет с Афанасием Лаврентьевичем Ордын-Нащокиным. Велико учен и разумен гот муж и в усмирениях не единожды показал умельство свое перед государем. * * * Улицы были заполнены народом, дорога от рынка к заставе стала похожа на вооруженный стан. Торговцы, чуя беду, побросали лари и поспешили скрыться. Кое-где виднелись отряды ратников — они незло покрикивали на толпу, грозя пустить в ход пищали.Воевода сдержал коня и плетью поманил к себе стрельцов. Однако никто не послушался его.Кто— то в толпе рассмеялся.— Повоеводствовал и будет, родименький!Один из ратников, подскочив к воеводе, хлестнул его коня.— Покель целы косточки — скачи к лешему в бор!Воевода размахнулся с плеча и заорал:— На дыбу его! В железа!Ратник отпрянул от удара и взялся за пищаль:— За мшел Мшел — взятка.
непомерный да за все издевы — держи! — воскликнул он, но тотчас же по-приятельски улыбнулся. — Не егози, господарь. Оставлю я тебя псковичам на потеху.— Псковичам? — точно во сне, повторил воевода. Весь пыл его мгновенно улегся, рука бессильно упала, плеть выскользнула из кулака и легла под ноги ратникова коня.— А за гостинец спаси тебя Бог, — прибавил ратник и, ловко изогнувшись, подхватил плеть с земли. — Ишь ты, корысть мне ныне какая!… Набалдашник-то из чистого злата.В дальнем краю кто-то протяжно крикнул и призывно ударил в накры Накры — литавры.
.— Мир псковичам! — пронеслось по улице.Толпа по собственному почину, не дожидаясь приказа, расступилась, образовав узкий проход. Воевода припал к шее коня и во весь дух помчался назад к митрополичьим покоям.Добравшись до рынка, псковичи остановились.— Тебе обсказывать! — подхватили послы какого-то парня и поставили его на опрокинутую вверх дном бочку.Парень сорвал с головы шапку.— Так что хлебушка нету! — свирепо вытаращил он налитые кровью глаза. — Так что хлебушка нету!…Он примолк, чтобы побороть в себе звериную злобу, мешавшую ему говорить и, прищелкнув пальцами, снова надрывно крикнул:— Так что хлебушка нету!Его сменил другой посол. Степенно перекрестившись, он разгладил бороду, прищурился и зябко запахнул епанчу.— Хлебушка нету, а денег черные людишки и отродясь не зрели. Все, братья-новгородцы, дьякам, боярам да прочим царевым людям в нутро идет… Так ли я сказываю, братья-новгородцы?— Так! — как один человек, рявкнула толпа. — Все дьякам да иным царевым людям!Посол, ободренный поддержкой, разгорячился.— А сильные люди за тех еретиков-басурман, что из шведской земли к нам во Псков перебегли, королю тьму тем хлеба отдали да еще силу великую денег прикинули. Гоже ли нам головами помереть, а хлебушек стравить басурманам?Бурная людская лавина прокатилась по улицам, сметая все, что попадалось на пути. С веселым потрескиванием заплясали на крышах домов багровые огненные змейки. По земле поползли мохнатые лапы дыма. * * * Никон согнал на свой двор всех новгородских монахов. Подгоняемые келарем, послушники подкатили к стенам пушки.— Да благословит вас Бог на правый бой за дело царево! — напутствовал монахов митрополит.Черным вихрем пронеслись монахи по улицам. Впереди, держа в одной руке высоко над головой кипарисовое распятье, а в другой сжимая черенок турецкой сабли, грозно скакал на своем рыжем коне воевода.— Погибель смутьянам!… Анафема ворогам государевым! — вопил келарь, не отставая от воеводы и потрясая булатным мечом. — Анафема восставшим противу государя — царя Алексея.В первое мгновение бунтари, потрясенные необычайным зрелищем, смутились и расстроили ряды, но, узнав воеводу, тотчас же пришли в себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
, на постели из золоченого дуба высилась гора пуховиков; покрывало, расшитое сапфирами, рубинами, бисером и бирюзой, горело при мигающем свете лампады тысячью причудливых огоньков; маленький круглый столик был завален дорогими потехами фряжского дела; в огромном стеклянном шаре, подвешенном к подволоке, уродливо корчась, отражалось все, находившееся в каморке.Полонянка недоверчиво отступила к порогу.— То не для нас, то для господарей, — показала она рукой на постель.Дворецкий ухмыльнулся.— День-деньской тебя для заботились холопи. Нешто не ведаешь, что господарь пожаловал тебя ключницей? * * * Вернувшись от заутрени, Ртищев перерядился в потертый подрясничек и, наскоро перекусив, вышел во двор.До самого обеда помогал он холопам в их повседневной работе, на огороде поучал девушек, как нужно «по-европейски» удобрять землю и какие на свете бывают овощи помимо капусты и редьки. Девушки слушали внимательно, низкими поклонами благодарили господаря за добрые речи, но, когда Федор оставил их, — с недоумением уставились друг на друга:— Уразумела?— Подавись он со словесами своими со бусурманскими! Токмо опоганились слушамши.И продолжали работу так, как учили их отцы и деды. В сущности, вся дворня относилась благожелательно к господарю — за тихий нрав его и человеческое отношение к людишкам. Только одного не могли холопы простить ему: страсти обучать их басурманским премудростям.Каждый день, выспавшись после обеда, Ртищев, нагруженный букварями, шел в повалушу Повалуша — летний покой.
. Там дожидалась его вся дворня, от стариков до детей. Усевшись за покатым столиком, сработанным умельцем из немецкой слободы, постельничий устремлял кроткий и прямодушный свой взгляд на людишек.— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — тоненько выводил он.— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторяли холопы с таким неподдельным отчаянием, точно неожиданно видели себя на краю бездонной пропасти.Федор усиленно тер висок и приступал к уроку, неизменно начиная с одного и того же:— А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?— Делу время, а потехе час, — отвечали все хором.— Добро, гораздо добро, — кивал головой учитель и переходил к букварю.В тот день, когда Янина переселилась в каморку, холопы решили не ходить в повалушу, понадеявшись, что господарь, забавляючись с бабой, позапамятует пытать их учением. Но пришел послеобеденный час и, как всегда в будни, Ртищев, со связкой книг под мышкой, направился в повалушу.Дворовые покорно поплелись за ним.— А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?— Делу время, а потехе час.— Добро… Гораздо добро.Федор перелистал букварь, нашел нужное место и, не глядя, ткнул пальцем в одного из учеников.— Тебе, Афонька! — зашептали со всех сторон холопы, подталкивая старика-огородника.Афонька, тонкий и кривой, как отраженная в воде осокорь, убитая молнией, сердито зажевал провалившимися губами и не двинулся с места.— Ну-ко, Парашка, иди! — произнес наконец Ртищев первое, пришедшее на память имя.Заросшая с головы до коротких узловатых ног грязью, рыхлая женщина испуганно заморгала и повернулась к иконе.— Господи!— Ну же!. — раздраженно прикрикнул учитель. — Долго дожидаться я буду!Парашка, охая, поднялась, вразвалку, по-утиному, подошла к господарю и, разинув до ушей рот, ожесточенно сунула под головной платок грязную пятерню.— Реки! — деловито ткнул Федор указкой в букварь.— Глагол… иже… рцы…Ртищев нетерпеливо забарабанил пальцами по дубовому столу.— А где ты тут «иже» узрела? Реки: глагол, есть, рцы, аз, како, людие.— Глагол, есть, рцы, како, людие, — точно в бреду, повторила Парашка.— А вкупе?… Всем миром реките.В повалуше воцарилась мертвая тишина. Ртищев оскалил зубы и, наклонившись к женщине, процедил ей под ухо:— Реки: Ге-ра-кл.Обомлевшая Парашка с воем бросилась в ноги господарю.— Избави!… Не погуби христианскую душу!На лбу у Федора выступил пот. Он схватил женщину за руку и, поднявшись на носках, шлепнул ее букварем по груди…— А Геракла страшишься — реки: добро, ук, рцы, аз.— Реки: добро, ук, рцы, аз, — упавшим голосом откликнулась женщина.— Ну чего ты взыщешь с нее! — сплюнул Федор. — Без моего реки: добро, ук, рцы, аз.Парашка повторила так, будто накликала на себя неминуемую гибель:— Без реки моего добро, ук, рцы, аз, иже…И расплылась в улыбке.— Постой, погоди! — не выдержал Ртищев и закатился смехом. — А есть то истина: добро, ук, — ду, рцы, аз — ра. Ду-ра!Холопы поддержали господаря раскатистым хохотом. Обалдело умолкнувшая ученица внезапно всплеснула руками:— И доподлинно, дура!… У меня корова не доена, а я тут букварю обучаюсь.Когда в повалушке немного стихло, Ртищев, довольный собой, порылся в книгах, нашел изображение коровы и, показав его ученикам, пощелкал двумя пальцами по лбу Парашки.— А ведомо ли тебе, что смертью помереть может корова, коли ее не ко времени подоить?Играя именами иноземных ученых, он принялся объяснять холопам, как построен скелет коровы. С каждым словом постельничий увлекался все более и более. Он позабыл уже, о чем начал говорить, и перескакивал с поразительной быстротой с одного предмета на другой. Жития святых переплетались с разговорами, об уходе за овцами, гражданство и обучение нравов детских — с Аристотелем и комедийным действом у иноземцев… Наконец, истощив весь запас красноречия, Ртищев устало разогнул спину и с недоумением воззрился на Парашку.— Так о чем, бишь, мы с тобой? — устало потянулся он.— Об дуре, — пробудившись от дремоты, крикнул огородник и на всякий случай спрятался за спину соседа.Федор собрал книги и повернулся к образам. Холопы с радостью склонили колена, готовясь к молитве. Урок окончился. * * * Спускался неприветливый вечер. Точно хмельные монахи в дымчатых рясах и сбившихся набекрень клобуках, покачивались в низком небе разорванные тучи.Ртищев сидел, нахохлившись, в опочивальне и тосковал. Идти никуда не хотелось, а ложиться спать было еще рано. Временами он поднимался с лавки и, затаив дыхание, на носках, подкрадывался к двери, ведущей в каморку Янины.— Почивает, болезная, — шептал он с умилением, складывая руки на груди.Янина тонула в пуховиках и, закинув за голову руки, беспокойно ждала господаря. Томительно медленно длилось время. Каморка погружалась во мрак. На улице стихало движение. Кралась слезливая московская ночь.Заслышав шорох в опочивальне, полонянка встала с постели, готовая к встрече. Но Федор не шел: приникнув ухом к деревянной переборке, прислушиваясь к дыханию женщины, он шептал какие-то ласковые, самому ему непонятные слова.Его слабый шепот донесся до чуткого слуха Янины и сразу успокоил ее. «Да то он нейдет жалеючи, — догадалась она и, посмелев, решилась на хитрость: — Пожалуешь, ох, как пожалуешь, господарик!»Плотно укутавшись в покрывало, она запела вполголоса: Ой, не спится мне молодушке,На чужой— лихой сторонушке. И, нарочито громков всхлипнув, продолжала с тоской: Пожалел бы ты меня, Господь-батюшка,Да укрыл бы во сырой земли… Федор, полный участия, слушал. Точно в лад безрадостной песне, выл заблудившийся в трубе ветер и печально позвякивали о слюдяное оконце тяжелые капли дождя. А не можно боле мне одинокойА сиротствовать на чужбинушке, да на далекой…Пожалей же, Господь-батюшка, полоняночку.Прибери к себе да бесприютную… Все тише пела Янина — слова блекли и вяли, как лепестки сорванных ветром степных колокольчиков. Наконец песня оборвалась, сменилась жалобными всхлипываниями.Ртищев заметался по опочивальне, не зная, что предпринять, и сразу вдруг решился: зажмурившись, чтобы не так чувствовать страх, открыл дверь каморки.Янина грохнулась на колени.— Помилуй, господарь! За кручиной своей упамятовала я, что покой твой встревожила.Нащупывая руками дорогу, постельничий шагнул во мрак и наткнулся на столик. С треском и звоном покатились по полу дорогие фряжские забавы.— Свет бы вздуть, — отступил Федор…Полонянка поднялась с колен и зажгла лампаду.— Эка, сколько сгублено твоих забавушек, — виновато развел руками господарь и уселся на край постели. — Да ты не кручинься, касатка. Я новых доставлю, колико сама восхочешь.Она натянула покрывало на круглое плечо и жеманно сложила губы.— Не ждала я тебя, господарь, не приубралась.— А я было думку имел, ты почиваешь, лапушка.— Где уж. Очей не сомкнула.Федор осторожно обнял ее. Легкая дрожь пробежала по телу женщины.— Бога для, не губи, — взмолилась она.Девичья стыдливость полонянки тронула сердце Федора и пробудила в нем чувство великодушия. Неимоверным усилием воли поборов себя, он встал, клятвенно поднял руки:— Как родителя не соромилась бы, так и меня не соромься.И глухо прибавил, задувая лампаду:— Токмо не гони, токмо дозволь быть подле тебя.Каморка погрузилась в непроглядную тьму. Не решаясь подойти к постели, Федор сказал:— Ты бы спела господарю своему, горлица светлоокая.— Рада бы потешить тебя, да ведомы мне едины песни кручинные.Федор склонил голову и вздохнул:— А мне токмо и по мысли песни такие.Янина, помолчав, запела. Жил да был на Польше шляхтич Казимир.Ой, велик-могуч был шляхтич Казимир!Тьмы тем злата в погребах он хоронил.Токмо краше злата-серебра ему былаДочка панночка, Янинушка… И оборвалась, зарывшись лицом в подушку, заплакала.— Сиротина… горемычная моя сиротина, — зашептал Федор, склоняясь над ней и чувствуя, как у него самого закипают в груди рыдания. Рука его сама собой обвилась вокруг ее шеи и губы припали к мокрой от слез щеке.Янина испуганно рванулась.— Не надо… Бог взыщет за меня, сиротину!Федор всем телом откинулся назад и воскликнул в исступлении:— Коли так, краше не зреть тебя! Утресь же отпущу тебя на все на четыре сторонушки!Он сделал шаг к двери, но Янина вцепилась в его рукав.— Не спокидай!… Нешто не чуешь, что милей ты мне свету белого! Об едином токмо кручинюсь — не ведаю, я ли люба тебе.Ртищев захлебнулся от счастья.— Мне ли? Люба ли?… Да коли нужда будет, по единому глаголу твоему в реку брошусь, не перекрестясь.Снова теряя голову, он обнял женщину и с силой сжал ее в своих руках. Янина с отчаянным криком забилась в его объятиях.— Тьфу! — рассердился постельничий, отпуская ее.Янина поняла, что игра ее принимает дурной оборот и, опустившись на пол, присев у ног Федора, долго говорила ему о любви своей, клялась, что все думки ее заполнены им одним… Точно в бреду, слушал Федор признание полонянки. «Прикрикни! Токмо прикрикни — и все будет по-твоему, — билась в мозгу его настойчивая мысль. — Нешто слыхано слыхом, чтобы холопка супротив господарей глас подавала!» Но он сумел подавить в себе этот голос и, измученный, перегоревший, ушел, так и не тронув в эту ночь Янину. ГЛАВА VII Воевода встретил Никона далеко за Новгородской заставой и, испросив у митрополита благословения, пересел в его колымагу.— Тихо ли на Москве, владыко?Никон грубо наступил ногой на ногу воеводы и показал глазами на сопровождавших его монахов.Всю дорогу, до митрополичьих покоев, проехали молча. Никон был не в духе. Встречавшиеся на улицах людишки, как всегда, почтительно снимали перед ним шапки, кланялись в пояс, но он не отвечал на поклоны и вместо благословения обдавал их таким жестоким взглядом, что они старались как можно скорей уйти с его глаз.Воевода понял, что митрополит везет недобрые вести, и с мучительным беспокойством перебирал в памяти все свои прегрешения, которые могли каким-либо путем дойти до Москвы.Помолясь наспех перед вратами обители, Никон прошел в опочивальню, позвав за собой воеводу.— А не слыхивал ли ты новых вестей, — зло насупился митрополит и еле слышно прибавил: — Опричь тебя на всех путях стрекочут про лихо сольвычегодское да устюжское.Воевода тряхнул плечами, будто освободился наконец от давившей его ноши.— Далеко до Сольвычегодска, владыко. А нам вместно новогородскую сторону блюсти в благодати и мире.Глаза Никона сузились в ядовитой усмешке.— А и в твоем воеводстве, чую, смуте не миновать.Воевода вскочил с лавки, готовый к спору, но, встретившись со взглядом владыки, только вздохнул обиженно и снова уселся. В опочивальню, низко поклонившись митрополиту, вошел келарь. Никон переглянулся с ним и злорадно потер руки.— Обскажи-ко сему мирскому начальному человеку, какими вестями ныне полнится земля российская.Келарь перекрестился на образ, потом с преувеличенным почтением склонился перед воеводой.— Опричь Сольвычегодска смутит ныне и Псков. А еще слухом слыхали, Новгород послов из Пскова встречает.— А на то и воеводствуем мы, чтобы не слухом служить, а истиною, — ответил воевода и приподнялся, стукнул себя в грудь кулаком: — А не было от Пскова послов!Никон, спокойно ожидавший, когда кончит воевода, подошел к порогу и приоткрыл дверь.— Все обсказал, служитель истины?— Все!— А коли все — вот тебе Бог, а вот и порог.Воевода позеленел от оскорбления, но послушно поклонился и вышел. «Была бы сила моя, показал бы я тебе, смерд мордовский, как над царевыми людьми издевою издеваться», — яростно думал он и, вскочив на коня, зло замахнулся плетью.Зычный оклик келаря заставил его остановиться.— Чего еще занадобилось?Монах сложил на животе руки и низко поклонился.— Благословляет тебя владыко на совет с Афанасием Лаврентьевичем Ордын-Нащокиным. Велико учен и разумен гот муж и в усмирениях не единожды показал умельство свое перед государем. * * * Улицы были заполнены народом, дорога от рынка к заставе стала похожа на вооруженный стан. Торговцы, чуя беду, побросали лари и поспешили скрыться. Кое-где виднелись отряды ратников — они незло покрикивали на толпу, грозя пустить в ход пищали.Воевода сдержал коня и плетью поманил к себе стрельцов. Однако никто не послушался его.Кто— то в толпе рассмеялся.— Повоеводствовал и будет, родименький!Один из ратников, подскочив к воеводе, хлестнул его коня.— Покель целы косточки — скачи к лешему в бор!Воевода размахнулся с плеча и заорал:— На дыбу его! В железа!Ратник отпрянул от удара и взялся за пищаль:— За мшел Мшел — взятка.
непомерный да за все издевы — держи! — воскликнул он, но тотчас же по-приятельски улыбнулся. — Не егози, господарь. Оставлю я тебя псковичам на потеху.— Псковичам? — точно во сне, повторил воевода. Весь пыл его мгновенно улегся, рука бессильно упала, плеть выскользнула из кулака и легла под ноги ратникова коня.— А за гостинец спаси тебя Бог, — прибавил ратник и, ловко изогнувшись, подхватил плеть с земли. — Ишь ты, корысть мне ныне какая!… Набалдашник-то из чистого злата.В дальнем краю кто-то протяжно крикнул и призывно ударил в накры Накры — литавры.
.— Мир псковичам! — пронеслось по улице.Толпа по собственному почину, не дожидаясь приказа, расступилась, образовав узкий проход. Воевода припал к шее коня и во весь дух помчался назад к митрополичьим покоям.Добравшись до рынка, псковичи остановились.— Тебе обсказывать! — подхватили послы какого-то парня и поставили его на опрокинутую вверх дном бочку.Парень сорвал с головы шапку.— Так что хлебушка нету! — свирепо вытаращил он налитые кровью глаза. — Так что хлебушка нету!…Он примолк, чтобы побороть в себе звериную злобу, мешавшую ему говорить и, прищелкнув пальцами, снова надрывно крикнул:— Так что хлебушка нету!Его сменил другой посол. Степенно перекрестившись, он разгладил бороду, прищурился и зябко запахнул епанчу.— Хлебушка нету, а денег черные людишки и отродясь не зрели. Все, братья-новгородцы, дьякам, боярам да прочим царевым людям в нутро идет… Так ли я сказываю, братья-новгородцы?— Так! — как один человек, рявкнула толпа. — Все дьякам да иным царевым людям!Посол, ободренный поддержкой, разгорячился.— А сильные люди за тех еретиков-басурман, что из шведской земли к нам во Псков перебегли, королю тьму тем хлеба отдали да еще силу великую денег прикинули. Гоже ли нам головами помереть, а хлебушек стравить басурманам?Бурная людская лавина прокатилась по улицам, сметая все, что попадалось на пути. С веселым потрескиванием заплясали на крышах домов багровые огненные змейки. По земле поползли мохнатые лапы дыма. * * * Никон согнал на свой двор всех новгородских монахов. Подгоняемые келарем, послушники подкатили к стенам пушки.— Да благословит вас Бог на правый бой за дело царево! — напутствовал монахов митрополит.Черным вихрем пронеслись монахи по улицам. Впереди, держа в одной руке высоко над головой кипарисовое распятье, а в другой сжимая черенок турецкой сабли, грозно скакал на своем рыжем коне воевода.— Погибель смутьянам!… Анафема ворогам государевым! — вопил келарь, не отставая от воеводы и потрясая булатным мечом. — Анафема восставшим противу государя — царя Алексея.В первое мгновение бунтари, потрясенные необычайным зрелищем, смутились и расстроили ряды, но, узнав воеводу, тотчас же пришли в себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83