Мать Восэ работала не меньше других — ходила пахтать масло в дома к соседям, трепала хлопок, нанималась стирать одежду... Когда семья кое-как обстроилась, наладила свой нехитрый крестьянский быт, Шакар отдал Восэ в табунщики к Ходжа-Муроду, правителю такого же, как Ховалинг, бальджуанского городка Кангурта, раположенного в трех днях пешего пути от Дара-и-Мухтора, западней Бальджуана, под склонами горного хребта Гуль-и-Зиндон, за которым мчится стесненный глухим ущельем могучий Вахщ... Там, на густотравянистых горных склонах, в почти безлюдных долинах, Восэ весь год пас большой косяк лошадей.
А на следующее лето 1865 года отец и его старший сын нанялись жать хлеб к бальджуанскому богачу Муминджану...
Да!.. Каждый юноша немного раньше или чуть позже переживает ту счастливую пору своей жизни, когда какая- либо девушка, сначала сама того не зная, становится средоточием его сновидений и робкихдум...
Вот он, Восэ, громким голосом распевающий песню молотильщиков хлеба, гоняющий быков по кругу на току, застеленном снопами, у берега озорной многоводной реки
Сурхоб. Солнце самого жаркого в году месяца — асада —- после полудня уже цепляется за острозубье крутого горного гребня, теряет часть своих пламенеющих лучей, лютый зной начинает смиряться под нежным, но все более настойчивым веяньем надречного ветерка, обещающего принести в долину к вечеру приятную прохладу...
Откуда может знать Восэ, что слова его песни «Май- да» — «Молотите, волы, молотите, волы» — древни как мир, что еще тысячи лет назад их распевали египтяне над берегом Нила?.. Миролюбиво похлестывает Восэ хворостиной быков, они устало шагают по кругу, копытами вымолачивая из растаптываемых снопов зерно. Быки равнодушны к ударам, чуют, что ветер близко и распевающий песни погонщик скоро от них отступится...
И вот уже сборщики колосьев, сгибаясь под тяжестью туго скрученных вязанок, разошлись по своим селениям. На жнитве вблизи тока лишь одна тоненькая, изящная девушка все еще подбирает колосья. Когда она наклоняется, ее черные косички соскальзывают ей на лицо, как будто стремясь скрыть ее красоту от взоров чужих людей. Уже несколько дней, увидев на жнитве эту девушку в ситцевом красном с набивными цветами платье, Восэ чувствует сердцебиение; бросив хворостину, беспокойно ждет, когда они останутся одни. Быки останавливаются, Восэ присаживается на берегу спиной к девушке... Но едва все уйдут, он обретает силы и смелость, веселый подходит к девушке, шутливо здоровается...
— Уйди! — продолжая подбирать колосья, говорит она.— Зачем бросил работу?
— Ты чья дочь? — на этот раз решился напрямик спросить он.
— Папина! Мамина! — с озорством отвечает девушка.
Как твое имя?
Какое тебе дело до моего имени?
— Колосья собираешь?
Девушка не отвечает на этот вопрос, и Восэ, сразу смутившись, думает: «Какой же удивительный дурацкий вопрос я задал!..» Но вовлечь девушку в разговор ему необходимо, а смелости уже нет.
— Ты не хочешь разговаривать?
— Иди разговаривай со своими быками!
Своим резким ответом девушка опустошила сердце Восэ, но не остудила его. Оно забилось пуще прежнего оттого, что нить разговора оборвалась, а девушка, показав ему спину, передернув узкими плечиками, удалилась... Восэ остался один со своими быками на берегу стучащей камнями реки.. Освежил водою лицо, грудь, плечи, прошелся к одинокому прибрежному карагачу, под сенью которого жнецы отдыхали днем возле тока. Сюда, в тень, после полудня девушка приносила охапки собранных ею колосьев, связывала их в снопы веткой ивы или тутового дерева, чтобы перед вечером, положив на голову, отнести в селение, в котором поселилась вместе с мачехой и отцом, приехавшими с нею из Дарваза. Отец нанялся к здешнему богатею жнецом... Размышляя об этой девушке, Восэ, позабыв о быках и молотьбе, стал собирать колосья, набрал до темноты шесть снопов и спрятал их под соломой.
...На другой день все шло своим чередом; Восэ гонял на току быков, молодежь из соседних селений собирала колосья, тем же занималась и пленившая воображение Восэ девушка. Собрав три охапки, она принесла их под карагач, связала в снопы, положила, пошла собирать еще. Тем временем Восэ извлек из-под соломы один из больших спрятанных им накануне снопов, незаметно отнес его под карагач, положил поверх трех собранных девушкой. Подойдя с вновь собранными колосьями, девушка с удивлением увидела, что вместо трех положенных ею снопов стало четыре. Сдержав улыбку, она взглянула на не успевшего удалиться Восэ, который с невинным видом изучал плывущее над горой облачко. Положила новые принесенные ею колосья, ушла, принесла еще и увидела, что ожидавшие ее возвращения пучки колосьев опять «родили» новый сноп. Тут уж она рассмеялась:
— Ты, оказывается, хитер!
Я ничего не знаю! — с лукавством проронил Восэ и отвернулся.
— А вот не возьму я твои колосья! — с кокетливой презрительностью девушка отложила в сторону подложенные снопы, но ей не удалось удержать улыбку.
Сразу осмелев, Восэ выхватил из-под соломы остальные снопы, поднес их девушке:
— Бери! Вот еще четыре!
— Не возьму, уходи!
— Возьми! Да стану я твоей жертвой, незнакомушка! Ведь мы же оба тут чужеродные скитальцы! Что станет, если ты хоть раз порадуешь такого, как я, неприкаянного?
Девушка молча смотрела в землю,
— Как тебя зовут?
— Аноргуль! — тихо сказала девушка.
— Цветок Анор!.. Да осветит мне жизнь красота твоего имени! Иди посиди, отдохни немного. У меня есть толокно,— можно, я угощу тебя?
Аноргуль прикрыла рот концом рукава,— как было не понять, что это знак согласия?
Оба сели в тени под стогом сжатой пшеницы. Восэ разостлал поясной платок, выложил на него из своего мешка сушеные и мелко перемолотые сладкие ягоды тутовника, разломил сухую ячменную лепешку, сказал: «Бери, не стесняйся, это твоя доля!», стал есть сам, искоса — впервые в такой близи — всматриваясь в черты лица той, возле которой чувствовал себя сидящим у жаркого огня. Его лоб был в испарине, его дыхание стало прерывистым, он прилагал все усилия, чтобы не выказать девушке свою мелкую, будто в лихорадке, дрожь... Сейчас он видел перед собой только ее брови, изогнутые как лук, ее полные блеска и света, как черный алмаз, глаза, ее нежные бледно-розовые щеки-—такой цвет бывает только у тонкой, почти прозрачной лепешки в момент, когда ее вынимают из печи и она еще не остылал Все складки, все линии ее ситцевого ветхого платья с красными набивными цветами подчеркивали изящество и стройность фигуры девушки,— ведь, .кроме этого ситца, ничто не облегало девичьего тела, а прореха по шву, обнажавшая маленький кусочек ее плеча, так до боли в глазах манила Восэ, что у него не хватало терпения спокойно смотреть на этот блаженно-бесстыдный кусочек кожи, но и отвести от него взор силы не было. Даже запыленные ноги девушки в старой, рваной, латаной сыромятной обувке казались Восэ красивыми и изящными... Читатель, конечно, может представить себе состояние Восэ, вспомнив дни зарождения той первой любви, какую конечно же испытал сам!.. Но при всем принтом обхождение Восэ с угощаемой- им тутовым толокном и ячменным хлебом девушкой было столь бескорыстно-искренним, что Аноргуль быстро преодолела свое смущение и чувствовала себя в общении с этим мужественным, крепколицым и уже бородатым парнем просто. Ей захотелось все узнать о нем.
Я родом из других мест, а теперь я — ховалингский»
из селения Дара-и-Мухтор,— ответил ей Восэ и назвал свое имя.— А ты чья дочь?
— Наимшаха дочь.
— Шахская дочь ты, оказывается!—пошутил Восэ.—? А мой отец Шакар, я всего только сын жнеца.
— Значит, сахарный сынок ты!..
Немудреные это были шутки, но окончательно рассеяли отчужденность,— Восэ и Аноргуль уже могли болтать запросто и не стремились скрыть свое влечение друг к другу.
После этого свидания их встречи стали ежедневными. Задерживаясь здесь, на току, после работы, они подолгу болтали бог весть о чем, а вечерами Аноргуль уходила в селение, где, как говорила она, спала с отцом и мачехой на крыше дома. Восэ никуда не уходил. Ему нравилось ночевать здесь, под карагачем, слушать шепот и каменные перестуки реки и шелест трав, колеблемых ветерком, и петь любовные песни, подыгрывая себе на двухструнке.
Однажды поздно вечером Аноргуль тайком пришла к Восэ. В платочке она принесла хлебную лепешку и тутового толокна:
— В тот день ты угостил меня, а сейчас мое угощенье попробуй!
Сидели бок о бок на толстой соломенной циновке, смотрели на усеянный крупными звездами купол неба, слушали звуки крутящего свои воды Сурхоба, ощущали нежное веянье прохладного ветерка, дышали ароматами горных и степных трав, порой пересиливающими домовитый приятный запах снопов и соломы. В этот раз Восэ не дотронулся до своей двухструнки, не запел песни — оба слушали чью-то дальнюю, чужую песню, доносимую ветерком с горного перевала,-- ее пел бессонный пастух или, может быть, задержавшийся в пути сборщик хвороста и колючек...
В эту долгую, незабываемую ночь влюбленные Восэ и Аноргуль впервые попробовали живительный вкус первых поцелуев...
Молотьба окончилась. Восэ должен был вернуться в свое селение. Что делать?.. Восэ сказал, что пошлет сватом своего отца. А если отец и мачеха Аноргуль почему-либо не примут его сватовства, то сама любовь подскажет, что можно еще предпринять.
Полученную за обмолот плату — одну меру' пшеницы —- Восэ погрузил на свою лошадь и на рассвете пустился в путь. Аноргуль, как условились, вышла на дорогу и встретила его на повороте каменистого речного ложа. Восэ обнял свою возлюбленную, поцеловал ее в щеку, во влажные глаза и сказал:
— Где бы ты ни была, я тебя найду! Не забывай меня!
На другой день отец Аноргуль, Наимшах, погрузил на осла заработанное им вместе с женой и дочерью зерно, и все втроем направились по дороге к Дарвазу.
Дома, в Дара-и-Мухторе, Восэ поведал родителям все о своей любви к дарвазской девушке и стал просить отца поехать сватом в Дарваз.
— Уж такая она, что ли, красивая, что ни о чем больше и думать не можешь, сын? — спросил Шакар.
— Красивее нет на свете! — горячо произнес Восэ. Да ведь ты же, отец, видел и наверняка запомнил ее, когда приходил ко мне в дни жатвы. Аноргуль собирала колосья!
— Хе-е! — усмехнулся Шакар.— Много их там, девчонок, собирало колосья.
— Ну, она же самая красивая,—- ты не мог не обратить на нее внимание!
— На твой взгляд, она единственная, сын мой, а на мой взгляд, они все одинаковые,— рассмеялся Шакар.
Старик задумался. Сам не зная почему, он недолюбливал дарвазцев, и теперь ему не нравилась сама мысль о том, что, быть может, ему придется породниться с ними. До сих пор, где бы ни увидел дарвазца, Шакар насмешливо называл их «толокноедами», хотя никому (и ему самому тоже) не было зазорно есть истолченные в порошок и сдавленные в сладкую халву сушеные ягоды шелковицы,— в тех бедных горных районах, где не хватало пахотных земель для зерновых посевов; ягоды тутовника всегда заменяли горцам и хлеб и сахар...
Как бы там ни было, а Восэ уговорил отца отправиться в Дарваз сватом. В один из понедельников, когда в Ховалинге бывает базар, отец Восэ накупил там, сколько мог, подарков и перед рассветом следующего дня верхом на осле отправился в дарвазское селение Лянгар, которого и достиг на закате солнца. Здесь он постучал в дверь Наймшаха. Вышла Аноргуль... Глянув на нее, Шакар понял, почему его сын влюбился в эту девушку: такими чарующими оказались ее блещущие глаза, так стройна и тонка фигура! Аноргуль сразу узнала отца Восэ, которого не раз видывала летом во время жатвы.
— Пожалуйста, входите, отец!
Отец твой — жертва твоя! Тебя зовут Аноргуль?
Девушка зарделась, концом накинутого на голову платка прикрыла лицо до глаз. Молча ввела старика с его ослом на внешнюю половину двора, привязала осла к колу, кликнула своего отца.
Наимшах вышел, почтительно встретил знакомого ховалингского Шакара-богатыря, ввел его в свой гостиный домик, усадил на возвышение, застеленное шерстяным ковром.
Жена его, впустив во внутренний двор Аноргуль, спросила ее:
— Кто приехал?
— Сват! — насмешливо ответила Аноргуль, рассерженная в тот день на мачеху за то, что та не дала девушке кислого молока помыть голову.
— Не ври! — грубо выразила свое недоверие женщина.
Аноргуль, дерзко глядя в лицо мачехе, сказала с вызовом:
— Я не выйду за есаул-баши, за управителева исправника! Этот, приехавший к нам гость — отец того самого ховалингского парня. Он намерен сватать! Пойди и скажи отцу, пусть соглашается.
— Ух ты бесстыдница, да почернеет твое лицо!
У мачехи Аноргуль были свои намерения: она решила выдать девушку замуж за своего дальнего родственника, состоящего на службе у дарвазского правителя, и уже почти уговорила Наймшаха согласиться на это «богоугодное дело».
— Я, кроме того ховалингского парня, никого не хочу! — сказала Аноргуль таким непреклонным тоном, что мачеха изумилась.
— Сердечко твое ушло к босяку ховалингскому? — издевательски произнесла мачеха.— И какое место того нищего тебе понравилось, бессовестная? Он не стоит и ногтя на ноге есаул-баши!..
А в гостином домике в это время шел не менее решительный разговор. Шакар говорил Наимшаху:
Издалека, с надеждой я приехал, не лишай надежды меня!
— Сырая торговля! — отвечал Наимшах.— Не выйдет! Люди обвинят меня в том, что Наимшах не нашел в Дар- вазе мужа для своей дочери, отдал ее какому-то коровьему ездоку — бальджуанцу.
Наимшах не сказал, что Аноргуль уже обещана есаул- баши, неловко было признаться, что собрался выдать свою дочь за женатого человека во вторые жены.
Назвав Шакара «коровьим наездником» , Наимшах, конечно, хотел нанести почтенному человеку обиду, но обладавший выдержкой Шакар решил пропустить это словечко мимо ушей,— оно было распространено в быту, ку- лябцы и бальджуанцы так привыкли к нему, что в обиду его не принимали. И умный Шакар сдержался — дело, по которому он сюда приехал, было слишком важным, чтобы испортить его, придав значение глупому слову. С чувством собственного достоинства Шакар ответил спокойно и вразумительно:
— Насмехаться друг над другом — дело глупцов, Наимшах. Все мы одного рода и одной веры. Никакие люди и ни в чем тебя обвинять не будут — ведь не неверный же и не мангыт просит у тебя дочь в жены...
В эту минуту к беседующим старикам подошла с хлебом и чаем на подносе жена Наимшаха. И сладчайшим тоном спросила:
— Разве, достойный, ты не сказал гостю, что наша дочь уже сговорена за другого?
Наимшах смешался, кинул украдкой на жену гневный взгляд:
— Это еще неопределенно... Был такой разговор в одном месте... Но помолвки еще не было...
— Почему ты не говоришь правду? — добавила яду женщина.— Давно ведь уж помолвка была!
Наимшах, чувствующий себя как на угольях, рассердился:
— Ты иди, женщина! Не вмешивайся в разговор мужчин!
— Я сказала, что было, ведь зачем же,— зажужжала осою женщина,— ну зачем же обнадеживать понапрасну отца?
И вышла.
Шакар, конечно, не поверил словам женщины. Прямой и честный человек, он и других не подозревал в вероломстве. Восэ ему говорил, что Аноргуль еще ни с кем не помолвлена. Значит, так и есть.
После ухода жены Наимшах, не выпуская из рук пиалы, тянул чай, так громко хлебая его и так отдуваясь, словно хотел во что бы то ни стало разогнать воцарившееся тяжелое молчание. Он, в сущности, был мягкосердечным человеком, и ему совсем не хотелось оскорбить гостя. И потому свой отказ он постарался выразить тоном жалостливым, почти извиняющимся:
— Ты, брат, не огорчайся: дочь ведь у меня одна-единственная, я не хочу, чтобы она жила вдали от меня. У меня в доме нет помощников — знаешь сам, про таких, как я, у нас говорят: однорукий он! А если я в своем же селении найду какого-нибудь сироту и сделаю его зятем — все же будет он помогать мне в работе.
Шакар понял: в этом доме делать ему больше нечего. Как полагается после еды, обгладил ладонью бороду, произнес молитвенное «аминь», встал и с обидой в сердце сказал:
— Будь здоров! Принимай в дом кого хочешь зятем. Мой сын найдет себе жену, недорода на женский пол еще нет. Если одна дверь закрыта перед таким, как мой сын, сотня других дверей откроется.
Ночь Шакар переспал у знакомого мельника, на рассвете выехал в обратный путь. Когда он достиг Дара-и-Мухтора и рассказал домашним, как все получилось там, то для утешения Восэ повторил пословицу: «Если одна дверь закрыта, сотня других откроется». Восэ нетерпеливо вскочил с места:
— За сотней ваших открытых дверей сто женщин, а у меня в сердце одна! Других мне не нужно!
...Не прошло и недели, как Восэ верхом на коне появился в дарвазском Лянгаре. Был вечер. Проезжая шагом мимо дома Наймшаха, Восэ пропел несколько слов из той песни, какую всегда напевал для Аноргуль летними ночами там, на току:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
А на следующее лето 1865 года отец и его старший сын нанялись жать хлеб к бальджуанскому богачу Муминджану...
Да!.. Каждый юноша немного раньше или чуть позже переживает ту счастливую пору своей жизни, когда какая- либо девушка, сначала сама того не зная, становится средоточием его сновидений и робкихдум...
Вот он, Восэ, громким голосом распевающий песню молотильщиков хлеба, гоняющий быков по кругу на току, застеленном снопами, у берега озорной многоводной реки
Сурхоб. Солнце самого жаркого в году месяца — асада —- после полудня уже цепляется за острозубье крутого горного гребня, теряет часть своих пламенеющих лучей, лютый зной начинает смиряться под нежным, но все более настойчивым веяньем надречного ветерка, обещающего принести в долину к вечеру приятную прохладу...
Откуда может знать Восэ, что слова его песни «Май- да» — «Молотите, волы, молотите, волы» — древни как мир, что еще тысячи лет назад их распевали египтяне над берегом Нила?.. Миролюбиво похлестывает Восэ хворостиной быков, они устало шагают по кругу, копытами вымолачивая из растаптываемых снопов зерно. Быки равнодушны к ударам, чуют, что ветер близко и распевающий песни погонщик скоро от них отступится...
И вот уже сборщики колосьев, сгибаясь под тяжестью туго скрученных вязанок, разошлись по своим селениям. На жнитве вблизи тока лишь одна тоненькая, изящная девушка все еще подбирает колосья. Когда она наклоняется, ее черные косички соскальзывают ей на лицо, как будто стремясь скрыть ее красоту от взоров чужих людей. Уже несколько дней, увидев на жнитве эту девушку в ситцевом красном с набивными цветами платье, Восэ чувствует сердцебиение; бросив хворостину, беспокойно ждет, когда они останутся одни. Быки останавливаются, Восэ присаживается на берегу спиной к девушке... Но едва все уйдут, он обретает силы и смелость, веселый подходит к девушке, шутливо здоровается...
— Уйди! — продолжая подбирать колосья, говорит она.— Зачем бросил работу?
— Ты чья дочь? — на этот раз решился напрямик спросить он.
— Папина! Мамина! — с озорством отвечает девушка.
Как твое имя?
Какое тебе дело до моего имени?
— Колосья собираешь?
Девушка не отвечает на этот вопрос, и Восэ, сразу смутившись, думает: «Какой же удивительный дурацкий вопрос я задал!..» Но вовлечь девушку в разговор ему необходимо, а смелости уже нет.
— Ты не хочешь разговаривать?
— Иди разговаривай со своими быками!
Своим резким ответом девушка опустошила сердце Восэ, но не остудила его. Оно забилось пуще прежнего оттого, что нить разговора оборвалась, а девушка, показав ему спину, передернув узкими плечиками, удалилась... Восэ остался один со своими быками на берегу стучащей камнями реки.. Освежил водою лицо, грудь, плечи, прошелся к одинокому прибрежному карагачу, под сенью которого жнецы отдыхали днем возле тока. Сюда, в тень, после полудня девушка приносила охапки собранных ею колосьев, связывала их в снопы веткой ивы или тутового дерева, чтобы перед вечером, положив на голову, отнести в селение, в котором поселилась вместе с мачехой и отцом, приехавшими с нею из Дарваза. Отец нанялся к здешнему богатею жнецом... Размышляя об этой девушке, Восэ, позабыв о быках и молотьбе, стал собирать колосья, набрал до темноты шесть снопов и спрятал их под соломой.
...На другой день все шло своим чередом; Восэ гонял на току быков, молодежь из соседних селений собирала колосья, тем же занималась и пленившая воображение Восэ девушка. Собрав три охапки, она принесла их под карагач, связала в снопы, положила, пошла собирать еще. Тем временем Восэ извлек из-под соломы один из больших спрятанных им накануне снопов, незаметно отнес его под карагач, положил поверх трех собранных девушкой. Подойдя с вновь собранными колосьями, девушка с удивлением увидела, что вместо трех положенных ею снопов стало четыре. Сдержав улыбку, она взглянула на не успевшего удалиться Восэ, который с невинным видом изучал плывущее над горой облачко. Положила новые принесенные ею колосья, ушла, принесла еще и увидела, что ожидавшие ее возвращения пучки колосьев опять «родили» новый сноп. Тут уж она рассмеялась:
— Ты, оказывается, хитер!
Я ничего не знаю! — с лукавством проронил Восэ и отвернулся.
— А вот не возьму я твои колосья! — с кокетливой презрительностью девушка отложила в сторону подложенные снопы, но ей не удалось удержать улыбку.
Сразу осмелев, Восэ выхватил из-под соломы остальные снопы, поднес их девушке:
— Бери! Вот еще четыре!
— Не возьму, уходи!
— Возьми! Да стану я твоей жертвой, незнакомушка! Ведь мы же оба тут чужеродные скитальцы! Что станет, если ты хоть раз порадуешь такого, как я, неприкаянного?
Девушка молча смотрела в землю,
— Как тебя зовут?
— Аноргуль! — тихо сказала девушка.
— Цветок Анор!.. Да осветит мне жизнь красота твоего имени! Иди посиди, отдохни немного. У меня есть толокно,— можно, я угощу тебя?
Аноргуль прикрыла рот концом рукава,— как было не понять, что это знак согласия?
Оба сели в тени под стогом сжатой пшеницы. Восэ разостлал поясной платок, выложил на него из своего мешка сушеные и мелко перемолотые сладкие ягоды тутовника, разломил сухую ячменную лепешку, сказал: «Бери, не стесняйся, это твоя доля!», стал есть сам, искоса — впервые в такой близи — всматриваясь в черты лица той, возле которой чувствовал себя сидящим у жаркого огня. Его лоб был в испарине, его дыхание стало прерывистым, он прилагал все усилия, чтобы не выказать девушке свою мелкую, будто в лихорадке, дрожь... Сейчас он видел перед собой только ее брови, изогнутые как лук, ее полные блеска и света, как черный алмаз, глаза, ее нежные бледно-розовые щеки-—такой цвет бывает только у тонкой, почти прозрачной лепешки в момент, когда ее вынимают из печи и она еще не остылал Все складки, все линии ее ситцевого ветхого платья с красными набивными цветами подчеркивали изящество и стройность фигуры девушки,— ведь, .кроме этого ситца, ничто не облегало девичьего тела, а прореха по шву, обнажавшая маленький кусочек ее плеча, так до боли в глазах манила Восэ, что у него не хватало терпения спокойно смотреть на этот блаженно-бесстыдный кусочек кожи, но и отвести от него взор силы не было. Даже запыленные ноги девушки в старой, рваной, латаной сыромятной обувке казались Восэ красивыми и изящными... Читатель, конечно, может представить себе состояние Восэ, вспомнив дни зарождения той первой любви, какую конечно же испытал сам!.. Но при всем принтом обхождение Восэ с угощаемой- им тутовым толокном и ячменным хлебом девушкой было столь бескорыстно-искренним, что Аноргуль быстро преодолела свое смущение и чувствовала себя в общении с этим мужественным, крепколицым и уже бородатым парнем просто. Ей захотелось все узнать о нем.
Я родом из других мест, а теперь я — ховалингский»
из селения Дара-и-Мухтор,— ответил ей Восэ и назвал свое имя.— А ты чья дочь?
— Наимшаха дочь.
— Шахская дочь ты, оказывается!—пошутил Восэ.—? А мой отец Шакар, я всего только сын жнеца.
— Значит, сахарный сынок ты!..
Немудреные это были шутки, но окончательно рассеяли отчужденность,— Восэ и Аноргуль уже могли болтать запросто и не стремились скрыть свое влечение друг к другу.
После этого свидания их встречи стали ежедневными. Задерживаясь здесь, на току, после работы, они подолгу болтали бог весть о чем, а вечерами Аноргуль уходила в селение, где, как говорила она, спала с отцом и мачехой на крыше дома. Восэ никуда не уходил. Ему нравилось ночевать здесь, под карагачем, слушать шепот и каменные перестуки реки и шелест трав, колеблемых ветерком, и петь любовные песни, подыгрывая себе на двухструнке.
Однажды поздно вечером Аноргуль тайком пришла к Восэ. В платочке она принесла хлебную лепешку и тутового толокна:
— В тот день ты угостил меня, а сейчас мое угощенье попробуй!
Сидели бок о бок на толстой соломенной циновке, смотрели на усеянный крупными звездами купол неба, слушали звуки крутящего свои воды Сурхоба, ощущали нежное веянье прохладного ветерка, дышали ароматами горных и степных трав, порой пересиливающими домовитый приятный запах снопов и соломы. В этот раз Восэ не дотронулся до своей двухструнки, не запел песни — оба слушали чью-то дальнюю, чужую песню, доносимую ветерком с горного перевала,-- ее пел бессонный пастух или, может быть, задержавшийся в пути сборщик хвороста и колючек...
В эту долгую, незабываемую ночь влюбленные Восэ и Аноргуль впервые попробовали живительный вкус первых поцелуев...
Молотьба окончилась. Восэ должен был вернуться в свое селение. Что делать?.. Восэ сказал, что пошлет сватом своего отца. А если отец и мачеха Аноргуль почему-либо не примут его сватовства, то сама любовь подскажет, что можно еще предпринять.
Полученную за обмолот плату — одну меру' пшеницы —- Восэ погрузил на свою лошадь и на рассвете пустился в путь. Аноргуль, как условились, вышла на дорогу и встретила его на повороте каменистого речного ложа. Восэ обнял свою возлюбленную, поцеловал ее в щеку, во влажные глаза и сказал:
— Где бы ты ни была, я тебя найду! Не забывай меня!
На другой день отец Аноргуль, Наимшах, погрузил на осла заработанное им вместе с женой и дочерью зерно, и все втроем направились по дороге к Дарвазу.
Дома, в Дара-и-Мухторе, Восэ поведал родителям все о своей любви к дарвазской девушке и стал просить отца поехать сватом в Дарваз.
— Уж такая она, что ли, красивая, что ни о чем больше и думать не можешь, сын? — спросил Шакар.
— Красивее нет на свете! — горячо произнес Восэ. Да ведь ты же, отец, видел и наверняка запомнил ее, когда приходил ко мне в дни жатвы. Аноргуль собирала колосья!
— Хе-е! — усмехнулся Шакар.— Много их там, девчонок, собирало колосья.
— Ну, она же самая красивая,—- ты не мог не обратить на нее внимание!
— На твой взгляд, она единственная, сын мой, а на мой взгляд, они все одинаковые,— рассмеялся Шакар.
Старик задумался. Сам не зная почему, он недолюбливал дарвазцев, и теперь ему не нравилась сама мысль о том, что, быть может, ему придется породниться с ними. До сих пор, где бы ни увидел дарвазца, Шакар насмешливо называл их «толокноедами», хотя никому (и ему самому тоже) не было зазорно есть истолченные в порошок и сдавленные в сладкую халву сушеные ягоды шелковицы,— в тех бедных горных районах, где не хватало пахотных земель для зерновых посевов; ягоды тутовника всегда заменяли горцам и хлеб и сахар...
Как бы там ни было, а Восэ уговорил отца отправиться в Дарваз сватом. В один из понедельников, когда в Ховалинге бывает базар, отец Восэ накупил там, сколько мог, подарков и перед рассветом следующего дня верхом на осле отправился в дарвазское селение Лянгар, которого и достиг на закате солнца. Здесь он постучал в дверь Наймшаха. Вышла Аноргуль... Глянув на нее, Шакар понял, почему его сын влюбился в эту девушку: такими чарующими оказались ее блещущие глаза, так стройна и тонка фигура! Аноргуль сразу узнала отца Восэ, которого не раз видывала летом во время жатвы.
— Пожалуйста, входите, отец!
Отец твой — жертва твоя! Тебя зовут Аноргуль?
Девушка зарделась, концом накинутого на голову платка прикрыла лицо до глаз. Молча ввела старика с его ослом на внешнюю половину двора, привязала осла к колу, кликнула своего отца.
Наимшах вышел, почтительно встретил знакомого ховалингского Шакара-богатыря, ввел его в свой гостиный домик, усадил на возвышение, застеленное шерстяным ковром.
Жена его, впустив во внутренний двор Аноргуль, спросила ее:
— Кто приехал?
— Сват! — насмешливо ответила Аноргуль, рассерженная в тот день на мачеху за то, что та не дала девушке кислого молока помыть голову.
— Не ври! — грубо выразила свое недоверие женщина.
Аноргуль, дерзко глядя в лицо мачехе, сказала с вызовом:
— Я не выйду за есаул-баши, за управителева исправника! Этот, приехавший к нам гость — отец того самого ховалингского парня. Он намерен сватать! Пойди и скажи отцу, пусть соглашается.
— Ух ты бесстыдница, да почернеет твое лицо!
У мачехи Аноргуль были свои намерения: она решила выдать девушку замуж за своего дальнего родственника, состоящего на службе у дарвазского правителя, и уже почти уговорила Наймшаха согласиться на это «богоугодное дело».
— Я, кроме того ховалингского парня, никого не хочу! — сказала Аноргуль таким непреклонным тоном, что мачеха изумилась.
— Сердечко твое ушло к босяку ховалингскому? — издевательски произнесла мачеха.— И какое место того нищего тебе понравилось, бессовестная? Он не стоит и ногтя на ноге есаул-баши!..
А в гостином домике в это время шел не менее решительный разговор. Шакар говорил Наимшаху:
Издалека, с надеждой я приехал, не лишай надежды меня!
— Сырая торговля! — отвечал Наимшах.— Не выйдет! Люди обвинят меня в том, что Наимшах не нашел в Дар- вазе мужа для своей дочери, отдал ее какому-то коровьему ездоку — бальджуанцу.
Наимшах не сказал, что Аноргуль уже обещана есаул- баши, неловко было признаться, что собрался выдать свою дочь за женатого человека во вторые жены.
Назвав Шакара «коровьим наездником» , Наимшах, конечно, хотел нанести почтенному человеку обиду, но обладавший выдержкой Шакар решил пропустить это словечко мимо ушей,— оно было распространено в быту, ку- лябцы и бальджуанцы так привыкли к нему, что в обиду его не принимали. И умный Шакар сдержался — дело, по которому он сюда приехал, было слишком важным, чтобы испортить его, придав значение глупому слову. С чувством собственного достоинства Шакар ответил спокойно и вразумительно:
— Насмехаться друг над другом — дело глупцов, Наимшах. Все мы одного рода и одной веры. Никакие люди и ни в чем тебя обвинять не будут — ведь не неверный же и не мангыт просит у тебя дочь в жены...
В эту минуту к беседующим старикам подошла с хлебом и чаем на подносе жена Наимшаха. И сладчайшим тоном спросила:
— Разве, достойный, ты не сказал гостю, что наша дочь уже сговорена за другого?
Наимшах смешался, кинул украдкой на жену гневный взгляд:
— Это еще неопределенно... Был такой разговор в одном месте... Но помолвки еще не было...
— Почему ты не говоришь правду? — добавила яду женщина.— Давно ведь уж помолвка была!
Наимшах, чувствующий себя как на угольях, рассердился:
— Ты иди, женщина! Не вмешивайся в разговор мужчин!
— Я сказала, что было, ведь зачем же,— зажужжала осою женщина,— ну зачем же обнадеживать понапрасну отца?
И вышла.
Шакар, конечно, не поверил словам женщины. Прямой и честный человек, он и других не подозревал в вероломстве. Восэ ему говорил, что Аноргуль еще ни с кем не помолвлена. Значит, так и есть.
После ухода жены Наимшах, не выпуская из рук пиалы, тянул чай, так громко хлебая его и так отдуваясь, словно хотел во что бы то ни стало разогнать воцарившееся тяжелое молчание. Он, в сущности, был мягкосердечным человеком, и ему совсем не хотелось оскорбить гостя. И потому свой отказ он постарался выразить тоном жалостливым, почти извиняющимся:
— Ты, брат, не огорчайся: дочь ведь у меня одна-единственная, я не хочу, чтобы она жила вдали от меня. У меня в доме нет помощников — знаешь сам, про таких, как я, у нас говорят: однорукий он! А если я в своем же селении найду какого-нибудь сироту и сделаю его зятем — все же будет он помогать мне в работе.
Шакар понял: в этом доме делать ему больше нечего. Как полагается после еды, обгладил ладонью бороду, произнес молитвенное «аминь», встал и с обидой в сердце сказал:
— Будь здоров! Принимай в дом кого хочешь зятем. Мой сын найдет себе жену, недорода на женский пол еще нет. Если одна дверь закрыта перед таким, как мой сын, сотня других дверей откроется.
Ночь Шакар переспал у знакомого мельника, на рассвете выехал в обратный путь. Когда он достиг Дара-и-Мухтора и рассказал домашним, как все получилось там, то для утешения Восэ повторил пословицу: «Если одна дверь закрыта, сотня других откроется». Восэ нетерпеливо вскочил с места:
— За сотней ваших открытых дверей сто женщин, а у меня в сердце одна! Других мне не нужно!
...Не прошло и недели, как Восэ верхом на коне появился в дарвазском Лянгаре. Был вечер. Проезжая шагом мимо дома Наймшаха, Восэ пропел несколько слов из той песни, какую всегда напевал для Аноргуль летними ночами там, на току:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49