..
Сафар взял из ниши керосиновую коптилку, зажег ее от пламени свечи, которую затем погасил и положил в нишу,—свечу он экономил для работы по каллиграфической переписке книг. Свет в келье стал слабее, от пламени коптилки на стене зашевелились длинные тени двух бородатых мужчин. Сафар сказал:
— О Махдуме я тебе скажу только: он мой духовный наставник, водитель в моем пути... Но ты лучше расскажи мне, какие в твоей Стране Гор цены, какова там жизнь, что радует и что заботит там бедных людей?
Что мог на это ответить Восэ? Вот уже второй год там засуха. Цена меры пшеницы поднялась вдвое — до тридцати двух сребреников. Этой весной хорошо поднялась и созрела пшеница, но, как передали Восэ земляки-бальд- жуанцы и кулябцы, встреченные им в Шахрисябзе, недавно на те места налетела саранча, все пожрала...
— Остатки съест мангытская саранча! — приподнявшись на подстилке, промолвил Назир.— Богом наказанный землепашец опять будет есть траву.
— Вы, народ, заслужили это! — вдруг с укоризной сказал Сафар.— До тех пор, пока вы все слушаетесь правителя и его чиновников, они будут делать вам всякие гадости. А вы, опустив головы, молча будете принимать это, вот вам и не видать иной, чем вареная трава, пищи!
Ни от кого таких слов не слыхивали Восэ и Назир.
— А как мы можем не слушаться? — удивился Назир.— Ведь мы —подданные, а они — правители! Власть их над подданными признана и законна.
— Повеление правителя лишь тогда справедливо и законно, когда оно не преступает установлений шариата. Многие же приказы и повеления эмира и его чиновников незаконны, ибо несправедливы! — запальчиво произнес Сафар, глотнул чаю и продолжал уже тихо, словно обращаясь лишь к самому себе: — Справедливы и верны слова Махдума... Всевышний давно уже отвернулся от невежественных эмиров, ленивых владык и вельмож. Если бы не отвернулся, то неверные христиане не захватили двух третей мусульманских стран. Не сегодня-завтра эмирское государство рухнет вместе со своей столицей Бухарой — это хорошо знают эмир и его подручные. Поэтому каждый, думая о своем, рассуждает: «Пусть после меня солнце и не восходит!» — и торопится грабить подданных, припасать побольше богатств на те времена, когда не будет у них ни постов, ни славы. Страна разорена, шариат унижен, вера растоптана... Неблагодарные улемы — законоведы и богословы, прислуживая эмиру и его вельможам, радеют лишь о своих интересах, кричат: «Скот и имущество подданных принадлежат вместилищу вселенной — эмиру, у подданных нет права на собственность. Если эмир берет что-либо у своих подданных, то, мол, берет у них свое собственное, и нечего обобранным называть это гнетом и притеснением!» Такими словами улемы дают свое разрешительное благословение на незаконные действия эмира... Эмир — развратник, бездельник, правители недееспособны, раисы, амлякдары, старосты, сборщики податей — все взяточники, дармоеды, воры, а миршабы — сообщники воров... Наживаются на хлебе и на воде для полива земли, на стадах, на всем, что сделано и добыто трудом народным... Все— беззаконие, все — бесправие, все — грабеж!
Сафар распалялся в гневе, его голос, казалось, уже прожигал массивные стены кельи. Восэ, застыв на месте, внимательно слушал необыкновенную речь. Мулла Сафар, казалось, расколол сердце Восэ и, найдя в нем горе и страдания, облекал их в горячий покров, сотканный из жгучих, неслыханно дерзостных слов... Назир, приподнявшись на своем ложе, приложив к правому уху полусогнутую ладонь (он был глуховат на левое ухо), старался не пропустить ни одного хлещущего как бич слова...
— Да, да, да! — восклицал Сафар.—Эмирское государство не будет долго существовать. Я прочитал это в книге Дамири! Этот мудрец указывает, что каждый шестой падишах падает с трона, погибает. По счету Музаффар — восьмой мангытский эмир. Но это не так, в действительности он — шестой. Его дяди, ханы Хусейн и Умар, хотя и сидели на троне, каждый по месяцу или по два, на самом деле не правили, были убиты. Они — не в счет! Сын эмира Музаффара — мятежный Абдул Малик получает в Индии помощь от англичан, а в Афганистане—от эмира Абдуррахмана. Собирает войско и намерен перейти на эту сторону, начать войну против отца. Абдур-рахман —враг Музаффара, ведь в то время, когда он, убежав из своей страны, скрывался в Бухаре, негодяй Музаффар непотребно и непочтительно относился к искавшему убежища гостю, обижал его. Сарихон кулябский, эмигрировавший в Афганистан тоже, оказывается, действует заодно с тем Абдул Маликом... Недавно в Бухаре распространился слух, что в Гиссаре, Кулябе, Каратегине народ восстал, как будто убил управителей и сборщиков податей, даже правителя Каратегина. Ходят слухи о том, что гиссарцы якобы требовали от своего правителя Мумина, второго сына эмира и его наместника в Гиссаре, отделить всю Страну Гор от Бухары, забрать ее в свои руки: «Если не отделишь Кухистан от Бухары, то мы пошлем в Ташкент своих ходоков, будем просить русского правителя, чтобы он пришел и присоединил Гиссар к России, все мы станем подданными падишаха России...» Ты не знаешь, верны эти слухи или нет?
— Вы сами знаете,—ответил Восэ,—в каждом слухе есть и правда и ложь. Слух об убийстве правителя Кара- тегина неверен. Но там, в Гарме, на базаре, народ однажды поколотил базарного старосту. Тот взимал с людей сбор за право торговли в три раза больше, чем установлено. Треть собранного отдавал казне, а остальные деньги делил пополам: себе в карман и правителю... Верно и то, что народ избил нескольких слуг и солдат правителя — может быть, двух или трех, может быть больше... Зимой я ездил в Каратегин покупать зерно, там слышал от очевидцев... А что касается Гиссара... говорили ли гассарцы своему правителю: «Отделяйся от Бухары, мы станем подданными падишаха Россци» — и был ли там шум по этому поводу, то этого я не знаю. Но вот сам дважды слышал от гиссарцев, Приезжавших на базар в Бальджуан, такие слова: «Правитель несправедлив, его хватуны да хапуги чиновники и военные, как голодные волки и шакалы, хватают и грабят подданных, бесчестят женщин и девушек, а пожаловаться мы не можем — некому, некуда, и лучше нам стать подданными падишаха России». Так. Если вы еще спросите о нашей Стране Гор, то скажу: во всех бекствах — в Бальджуане, в Дарвазе, Кулябе, Каратегине, во всех туменах — в Ховалинге, в Сари-Хосоре, везде, где бывал я рам, где бывали мои друзья,—скандалы, потасовки, даже побоища случаются каждую неделю, если не каждый день, потому что налоги и подати с нас дерут неправильно из каждого голяка пытаются вынуть живую Душу...
Так говорил Восэ, в такой беседе два гостя Сафара провели с ним почти всю ночь, только под утро уснули. Сафар, подремав с полчаса, встал и отправился в мечеть на первую утреннюю молитву. А Восэ, проснувшись, когда тот уходил, еще с час не мог вновь заснуть, все думал о странном мулле, каких до сих пор не встречал, все спрашивал себя, откуда может этот мулла знать о тайнах эмиров, правителей, сановников и военных, и кто же не названный им его наставник— «Махдум»?
...Конечно, позже Восэ все постепенно узнал о мулле Сафаре...
Сафар прожил тяжелую жизнь. Двенадцатилетним подростком, вместе со своим отцом, пришел он, в поисках насущного хлеба, из Бальджуана в житницу Туркестана — Ферганскую долину. Здесь, в городе Маргелане, на чужбине, отец Сафара вскоре умер. Мальчик устроился батраком к одному грамотею, содержателю низшей школы — мактаба. Сафар был мальчиком смышленым, способным, он понравился учителю и с его помощью быстро овладел таджикской и арабской грамотой. Среди учеников школы — детей ремесленников и кустарей — у Сафара появилось много друзей, он частенько ходил к ним домой, в мастерские их отцов, присматривался к ремеслам, стал хорошо рисовать, научился гравировать, изготовлять печати, изучал ювелирное дело. Все говорили, что он удачлив, он приобретал знаний гораздо больше, чем его сверстники. А Сафар просто был очень прилежен, хорошо поняв, что никаких средств у него нет и, чтоб заработать себе на жизнь, надо хорошенько освоить ремесла.
Больше всего его тянуло к каллиграфии, в короткое время он заметно преуспел в этом деле. Приобретая необходимые "навыки, он еще совсем молодым человеком стал известным каллиграфом, слава о нем дошла даже до слуха кокандского хана Мухаммеда Али. Тот призвал его во дворец, понаблюдал, как он умеет работать, и зачислил одним из своих писцов... Другие писцы хана оказались, не столь искусными; неопытному в житейских делах Сафару худо пришлось бы от их зависти, наветов, интриг... К счастью для Сафара, хан Мухаммед Али и сам был хорошим каллиграфом, он не только не дал его в обиду, но предоставил возможность учиться у старшего преподавателя медресе— ахунда и мударриса Абдуррахмана-ходжи. За пять лет, пока хан Мухаммед Али был жив, Сафар изучил немало книг, входивших в число основных учебных пособий среднеазиатских медресе того века: таких, как трактат по арабской грамматике «Кафия» и толкование на
этот учебник под названием «Шархи Мулла»; краткий курс мусульманского права — «Мухтасар аль-викая», руководство по тому же шариатскому законоведению «Хидая».
Но когда Мухаммеда Али не стало и ханом Коканда стал Худояр, который не ценил людей науки и искусства, для книжников и рисовальщиков наступили тяжелые времена.
Интриги завистливых и развращенных соперников заставили Сафара сбежать в Бухару. Здесь, сняв келью в небольшом, малоизвестном медресе «Гарибия», он попытался продолжать учение. Заработка ему едва хватало на одну лепешку и чайник чая в день, однако молодой мулла довольствовался этим. Вскоре, когда Бухару повергла в смятенье и ужас холера, заболел и Сафар. Но выжил, хотя затем долго лежал в постели. За время болезни он узнал, что в городе у него много доброжелателей — писцы, каллиграфы, ювелиры, художники. Они выходили его, а когда он поправился, стали приглашать к себе домой, помогали всем, что было в их силах, давали ему на прочтение книги. Будучи человеком привычным к лишениям, Сафар выдержал выпавшие на его долю испытания, встал на ноги. Однажды, находясь у одного из своих товарищей по училищу, Сафар увидел книгу тогда еще неведомого ему Ахмада Дониша «Редкостные происшествия» — «Наводир-уль-вакоэ» — и пожелал прочесть. Среди фанатичных современников этого автора, буларца, ныне признанного классика таджикской науки и литературы, в ту пору находились такие, что считали его нечестивцем, еретиком, учеником сатаны, потому что сей автор, которого звали и Ахмадом Калла и Ахмадом-махдумом, совершив путешествие в «Маскав» и «Фитрибурх», завязав там, в России, дружбу с «неверными», получил от них карту земли и неба, на которой было показано,- что звезды, солнце, луна и даже земля — подумать только, до чего доходит коварство сатаны! — вращаются, вертятся... И он, Ахмад, не считаясь с выдающимися грамотеями Бухары, не уважая наделенных чудодейственной силой высших духовников, проклявших такую ересь, повесил эту карту на стене своего гостиного домика и имеет наглость, по внушению духов зла и самого дьявола, утверждать, что эта карта и какие-то еще адские наваждения дают ему возможность предсказывать лунные и солнечные затмения... Богопротивное дело! С неверными спутался, сам стал неверным!..
— А ну, посмотрим,— сказал себе Сафар, натолкнувшись на книгу Ахмада Дониша,— что тут написал этот нечестивый противозаконник,— и выпросил на два-три дня «Редкостные происшествия» у своего знакомца. Нет, не только дни, но и четыре ночи подряд, при свече, читал и перечитывал мулла Сафар сию книгу и, по мере чтения, цостепенно менял свое мнение о её авторе. Со страниц книги постепенно все яснее представал перед Сафаром ученый, «кладезь премудрости», выдающийся, смелый, мыслящий независимо и глубоко писатель...
Забегая немного вперед, сразу скажем, что позднее, когда Сафар лично познакомился с Ахмадом Донишем и прочитал другие его произведения, получив их из рук самого автора, впечатление, произведенное ими на Сафара, оказалось столь сильным, что Сафар едва ли не на все стал смотреть глазами Ахмада Дониша. Помимо «Редкостных происшествий» особенно подействовал на образ мыслей Сафара «Трактат» — «Рисаля» — о правящей династии мангытских эмиров,- правдиво и бесстрашно бичующий эмира, его сановников, правителей провинций, вероломных военачальников, невежественных и лживых вероучителей, обленившихся градоначальников и судей — всех притеснителей народа, доводимого до полного обнищания, пребывающего в нестерпимом бесправии, в непроглядной тьме... Весь эмирский строй, дела и повадки вершителей судеб народа Сафар только теперь увидел во всей ужасающей мерзости их разложения, низости, подлости...
И понял: правление последних мангытских эмиров незаконно...
Стоит рассказать, как мулла Сафар познакомился с Ахмадом Донишем.
Однажды весной, после своего выздоровления от холеры, Сафар отправился пешком в путешествие в сторону Кермине. Переходя от селения к селению, от постоя к постою, он дошел до мазара шейха Касыма и шесть месяцев прожил там в одной из келий.
В один из дней там сделали остановку четверо проезжавших мимо мулл,— им хотелось посетить гробницу. Один из них — человек высокого роста, с большой головой, немного заикающийся и говорящий жестким, грубым голосом,— обратил на себя внимание Сафара уже тем что другие трое обращались к нему с глубочайшим, особенным уважением. А он, клоня голову набок, держался просто, отвечал им с юмором, умно и легко... И за его жестким голосом чувствовался тонкий, острый ум, вкладывающий в иные из шуток второй, глубинный и многозначащий смысл... Мулла Сафар догадался, что так разговаривать может только Ахмад Дониш. А так как Сафар давно мечтал увидеть этого смелого мудреца и поклониться ему, то тут, без всяких слов, бросился к его ногам и, поцеловав пыльную калошу, заплакал. Воцарилось неловкое молчание. Сафар сразу почувствовал, что поступок его не понравился Ахмаду Донишу. Еще не успев подняться, сидя в пыли с опущенной головой, Сафар услышал грубый, заикающийся голос:
— Это еще что за унижение? Что за глупая слабость? Кто вы, поч-чему вы так унижаете себя? Кто я такой, чтобы вы падали м-мне в н-ноги?
Мулла Сафар удивился и растерялся. Он в своей жизни припадал к ногам многих властителей, вельмож, «богохранимых чудотворцев». Все они принимали его земные преклонения как обычное в те времена на Востоке проявление преданности или как просьбу раба божия упомянуть в молитвах имя его... То, что услышал мулла сейчас, было неожиданным и противоречащим обычаям- всеместного низкопоклонства...
— Я, раб, мулла Сафар, переписчик и рисовальщик,— встав и сложив, как того требовали правила приличия, руки перед собой, смиренно произнес Сафар.— Раб давно ужо мечтает увидеть вас, ваша святость, милостивого и благородного господина-моего. Благодарение богу, что сегодня я удостоился этой чести.
«И опять невпопад!» — подсказало Сафару чутье, едва в ответ он услышал недовольное, ворчливое бормотанье. Ахмад Дониш, еще больше склонив свою будто падавшую набок голову, пошел к старому карагачу, где служители гробницы приготовили ему место на глинобитном возвышении, сел на ковер, подождал, когда спутники расположатся вокруг, и тогда только пригласил к себе Сафара.
— Идите садитесь!..
Сафар, поклонившись, подошел и уселся, подвернув под себя ноги, на краю возвышенья.
— Я слышал ваше имя,— на этот раз мягче сказал Ахмад Дониш.— Я видел выведенные вами строки и не
которые изображения. Мулла Рахмат,— он указал на одного из своих спутников, который был моложе других,— в к-какой-то р-рукописи в-встретил в-ваши стихи, п-приносил и читал мне несколько двустиший. И почерк и стихи были хороши. Жаль, ч-что вы ни р-разу к нам не п-приходили. Я считал в-вас человеком гордым и п-пол- ным д-достоинства, а вы падаете мне в ноги, унижаете с-себя и с-ставите меня в неловкое положение. Что, разве я какой-нибудь правитель, г-главный судья, раис? Я всего лишь один из таких же, как вы, искателей истины. И т-только!.. И никакой во мне «святости» не наблюдается.— Ахмад широко и открыто улыбнулся.— Разве что под общей нашей луной «светятся» иногда моя борода и моя чалма! Но такие же бороду и чалму вижу я и у вас,.. А если вы называете меня так потому, что у меня большая и криво п-посаженная г-голова, то знайте, что от этой г-головы, кроме горя и п-печали, я н-ничего не видел.— Ахмад Дониш изменил тон и произнес очень сурово и строго: — А п-рресмыкаться п-перед с-себе подобным нехорошо. Это противно человеческому достоинству и п-про- тиворечит человеческой чести.
Приняв с удовольствием похвалу, но пристыженный резкой критикой, Сафар, повинуясь пригласительному жесту Ахмада Дониша, подсел к нему на краю ковра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Сафар взял из ниши керосиновую коптилку, зажег ее от пламени свечи, которую затем погасил и положил в нишу,—свечу он экономил для работы по каллиграфической переписке книг. Свет в келье стал слабее, от пламени коптилки на стене зашевелились длинные тени двух бородатых мужчин. Сафар сказал:
— О Махдуме я тебе скажу только: он мой духовный наставник, водитель в моем пути... Но ты лучше расскажи мне, какие в твоей Стране Гор цены, какова там жизнь, что радует и что заботит там бедных людей?
Что мог на это ответить Восэ? Вот уже второй год там засуха. Цена меры пшеницы поднялась вдвое — до тридцати двух сребреников. Этой весной хорошо поднялась и созрела пшеница, но, как передали Восэ земляки-бальд- жуанцы и кулябцы, встреченные им в Шахрисябзе, недавно на те места налетела саранча, все пожрала...
— Остатки съест мангытская саранча! — приподнявшись на подстилке, промолвил Назир.— Богом наказанный землепашец опять будет есть траву.
— Вы, народ, заслужили это! — вдруг с укоризной сказал Сафар.— До тех пор, пока вы все слушаетесь правителя и его чиновников, они будут делать вам всякие гадости. А вы, опустив головы, молча будете принимать это, вот вам и не видать иной, чем вареная трава, пищи!
Ни от кого таких слов не слыхивали Восэ и Назир.
— А как мы можем не слушаться? — удивился Назир.— Ведь мы —подданные, а они — правители! Власть их над подданными признана и законна.
— Повеление правителя лишь тогда справедливо и законно, когда оно не преступает установлений шариата. Многие же приказы и повеления эмира и его чиновников незаконны, ибо несправедливы! — запальчиво произнес Сафар, глотнул чаю и продолжал уже тихо, словно обращаясь лишь к самому себе: — Справедливы и верны слова Махдума... Всевышний давно уже отвернулся от невежественных эмиров, ленивых владык и вельмож. Если бы не отвернулся, то неверные христиане не захватили двух третей мусульманских стран. Не сегодня-завтра эмирское государство рухнет вместе со своей столицей Бухарой — это хорошо знают эмир и его подручные. Поэтому каждый, думая о своем, рассуждает: «Пусть после меня солнце и не восходит!» — и торопится грабить подданных, припасать побольше богатств на те времена, когда не будет у них ни постов, ни славы. Страна разорена, шариат унижен, вера растоптана... Неблагодарные улемы — законоведы и богословы, прислуживая эмиру и его вельможам, радеют лишь о своих интересах, кричат: «Скот и имущество подданных принадлежат вместилищу вселенной — эмиру, у подданных нет права на собственность. Если эмир берет что-либо у своих подданных, то, мол, берет у них свое собственное, и нечего обобранным называть это гнетом и притеснением!» Такими словами улемы дают свое разрешительное благословение на незаконные действия эмира... Эмир — развратник, бездельник, правители недееспособны, раисы, амлякдары, старосты, сборщики податей — все взяточники, дармоеды, воры, а миршабы — сообщники воров... Наживаются на хлебе и на воде для полива земли, на стадах, на всем, что сделано и добыто трудом народным... Все— беззаконие, все — бесправие, все — грабеж!
Сафар распалялся в гневе, его голос, казалось, уже прожигал массивные стены кельи. Восэ, застыв на месте, внимательно слушал необыкновенную речь. Мулла Сафар, казалось, расколол сердце Восэ и, найдя в нем горе и страдания, облекал их в горячий покров, сотканный из жгучих, неслыханно дерзостных слов... Назир, приподнявшись на своем ложе, приложив к правому уху полусогнутую ладонь (он был глуховат на левое ухо), старался не пропустить ни одного хлещущего как бич слова...
— Да, да, да! — восклицал Сафар.—Эмирское государство не будет долго существовать. Я прочитал это в книге Дамири! Этот мудрец указывает, что каждый шестой падишах падает с трона, погибает. По счету Музаффар — восьмой мангытский эмир. Но это не так, в действительности он — шестой. Его дяди, ханы Хусейн и Умар, хотя и сидели на троне, каждый по месяцу или по два, на самом деле не правили, были убиты. Они — не в счет! Сын эмира Музаффара — мятежный Абдул Малик получает в Индии помощь от англичан, а в Афганистане—от эмира Абдуррахмана. Собирает войско и намерен перейти на эту сторону, начать войну против отца. Абдур-рахман —враг Музаффара, ведь в то время, когда он, убежав из своей страны, скрывался в Бухаре, негодяй Музаффар непотребно и непочтительно относился к искавшему убежища гостю, обижал его. Сарихон кулябский, эмигрировавший в Афганистан тоже, оказывается, действует заодно с тем Абдул Маликом... Недавно в Бухаре распространился слух, что в Гиссаре, Кулябе, Каратегине народ восстал, как будто убил управителей и сборщиков податей, даже правителя Каратегина. Ходят слухи о том, что гиссарцы якобы требовали от своего правителя Мумина, второго сына эмира и его наместника в Гиссаре, отделить всю Страну Гор от Бухары, забрать ее в свои руки: «Если не отделишь Кухистан от Бухары, то мы пошлем в Ташкент своих ходоков, будем просить русского правителя, чтобы он пришел и присоединил Гиссар к России, все мы станем подданными падишаха России...» Ты не знаешь, верны эти слухи или нет?
— Вы сами знаете,—ответил Восэ,—в каждом слухе есть и правда и ложь. Слух об убийстве правителя Кара- тегина неверен. Но там, в Гарме, на базаре, народ однажды поколотил базарного старосту. Тот взимал с людей сбор за право торговли в три раза больше, чем установлено. Треть собранного отдавал казне, а остальные деньги делил пополам: себе в карман и правителю... Верно и то, что народ избил нескольких слуг и солдат правителя — может быть, двух или трех, может быть больше... Зимой я ездил в Каратегин покупать зерно, там слышал от очевидцев... А что касается Гиссара... говорили ли гассарцы своему правителю: «Отделяйся от Бухары, мы станем подданными падишаха Россци» — и был ли там шум по этому поводу, то этого я не знаю. Но вот сам дважды слышал от гиссарцев, Приезжавших на базар в Бальджуан, такие слова: «Правитель несправедлив, его хватуны да хапуги чиновники и военные, как голодные волки и шакалы, хватают и грабят подданных, бесчестят женщин и девушек, а пожаловаться мы не можем — некому, некуда, и лучше нам стать подданными падишаха России». Так. Если вы еще спросите о нашей Стране Гор, то скажу: во всех бекствах — в Бальджуане, в Дарвазе, Кулябе, Каратегине, во всех туменах — в Ховалинге, в Сари-Хосоре, везде, где бывал я рам, где бывали мои друзья,—скандалы, потасовки, даже побоища случаются каждую неделю, если не каждый день, потому что налоги и подати с нас дерут неправильно из каждого голяка пытаются вынуть живую Душу...
Так говорил Восэ, в такой беседе два гостя Сафара провели с ним почти всю ночь, только под утро уснули. Сафар, подремав с полчаса, встал и отправился в мечеть на первую утреннюю молитву. А Восэ, проснувшись, когда тот уходил, еще с час не мог вновь заснуть, все думал о странном мулле, каких до сих пор не встречал, все спрашивал себя, откуда может этот мулла знать о тайнах эмиров, правителей, сановников и военных, и кто же не названный им его наставник— «Махдум»?
...Конечно, позже Восэ все постепенно узнал о мулле Сафаре...
Сафар прожил тяжелую жизнь. Двенадцатилетним подростком, вместе со своим отцом, пришел он, в поисках насущного хлеба, из Бальджуана в житницу Туркестана — Ферганскую долину. Здесь, в городе Маргелане, на чужбине, отец Сафара вскоре умер. Мальчик устроился батраком к одному грамотею, содержателю низшей школы — мактаба. Сафар был мальчиком смышленым, способным, он понравился учителю и с его помощью быстро овладел таджикской и арабской грамотой. Среди учеников школы — детей ремесленников и кустарей — у Сафара появилось много друзей, он частенько ходил к ним домой, в мастерские их отцов, присматривался к ремеслам, стал хорошо рисовать, научился гравировать, изготовлять печати, изучал ювелирное дело. Все говорили, что он удачлив, он приобретал знаний гораздо больше, чем его сверстники. А Сафар просто был очень прилежен, хорошо поняв, что никаких средств у него нет и, чтоб заработать себе на жизнь, надо хорошенько освоить ремесла.
Больше всего его тянуло к каллиграфии, в короткое время он заметно преуспел в этом деле. Приобретая необходимые "навыки, он еще совсем молодым человеком стал известным каллиграфом, слава о нем дошла даже до слуха кокандского хана Мухаммеда Али. Тот призвал его во дворец, понаблюдал, как он умеет работать, и зачислил одним из своих писцов... Другие писцы хана оказались, не столь искусными; неопытному в житейских делах Сафару худо пришлось бы от их зависти, наветов, интриг... К счастью для Сафара, хан Мухаммед Али и сам был хорошим каллиграфом, он не только не дал его в обиду, но предоставил возможность учиться у старшего преподавателя медресе— ахунда и мударриса Абдуррахмана-ходжи. За пять лет, пока хан Мухаммед Али был жив, Сафар изучил немало книг, входивших в число основных учебных пособий среднеазиатских медресе того века: таких, как трактат по арабской грамматике «Кафия» и толкование на
этот учебник под названием «Шархи Мулла»; краткий курс мусульманского права — «Мухтасар аль-викая», руководство по тому же шариатскому законоведению «Хидая».
Но когда Мухаммеда Али не стало и ханом Коканда стал Худояр, который не ценил людей науки и искусства, для книжников и рисовальщиков наступили тяжелые времена.
Интриги завистливых и развращенных соперников заставили Сафара сбежать в Бухару. Здесь, сняв келью в небольшом, малоизвестном медресе «Гарибия», он попытался продолжать учение. Заработка ему едва хватало на одну лепешку и чайник чая в день, однако молодой мулла довольствовался этим. Вскоре, когда Бухару повергла в смятенье и ужас холера, заболел и Сафар. Но выжил, хотя затем долго лежал в постели. За время болезни он узнал, что в городе у него много доброжелателей — писцы, каллиграфы, ювелиры, художники. Они выходили его, а когда он поправился, стали приглашать к себе домой, помогали всем, что было в их силах, давали ему на прочтение книги. Будучи человеком привычным к лишениям, Сафар выдержал выпавшие на его долю испытания, встал на ноги. Однажды, находясь у одного из своих товарищей по училищу, Сафар увидел книгу тогда еще неведомого ему Ахмада Дониша «Редкостные происшествия» — «Наводир-уль-вакоэ» — и пожелал прочесть. Среди фанатичных современников этого автора, буларца, ныне признанного классика таджикской науки и литературы, в ту пору находились такие, что считали его нечестивцем, еретиком, учеником сатаны, потому что сей автор, которого звали и Ахмадом Калла и Ахмадом-махдумом, совершив путешествие в «Маскав» и «Фитрибурх», завязав там, в России, дружбу с «неверными», получил от них карту земли и неба, на которой было показано,- что звезды, солнце, луна и даже земля — подумать только, до чего доходит коварство сатаны! — вращаются, вертятся... И он, Ахмад, не считаясь с выдающимися грамотеями Бухары, не уважая наделенных чудодейственной силой высших духовников, проклявших такую ересь, повесил эту карту на стене своего гостиного домика и имеет наглость, по внушению духов зла и самого дьявола, утверждать, что эта карта и какие-то еще адские наваждения дают ему возможность предсказывать лунные и солнечные затмения... Богопротивное дело! С неверными спутался, сам стал неверным!..
— А ну, посмотрим,— сказал себе Сафар, натолкнувшись на книгу Ахмада Дониша,— что тут написал этот нечестивый противозаконник,— и выпросил на два-три дня «Редкостные происшествия» у своего знакомца. Нет, не только дни, но и четыре ночи подряд, при свече, читал и перечитывал мулла Сафар сию книгу и, по мере чтения, цостепенно менял свое мнение о её авторе. Со страниц книги постепенно все яснее представал перед Сафаром ученый, «кладезь премудрости», выдающийся, смелый, мыслящий независимо и глубоко писатель...
Забегая немного вперед, сразу скажем, что позднее, когда Сафар лично познакомился с Ахмадом Донишем и прочитал другие его произведения, получив их из рук самого автора, впечатление, произведенное ими на Сафара, оказалось столь сильным, что Сафар едва ли не на все стал смотреть глазами Ахмада Дониша. Помимо «Редкостных происшествий» особенно подействовал на образ мыслей Сафара «Трактат» — «Рисаля» — о правящей династии мангытских эмиров,- правдиво и бесстрашно бичующий эмира, его сановников, правителей провинций, вероломных военачальников, невежественных и лживых вероучителей, обленившихся градоначальников и судей — всех притеснителей народа, доводимого до полного обнищания, пребывающего в нестерпимом бесправии, в непроглядной тьме... Весь эмирский строй, дела и повадки вершителей судеб народа Сафар только теперь увидел во всей ужасающей мерзости их разложения, низости, подлости...
И понял: правление последних мангытских эмиров незаконно...
Стоит рассказать, как мулла Сафар познакомился с Ахмадом Донишем.
Однажды весной, после своего выздоровления от холеры, Сафар отправился пешком в путешествие в сторону Кермине. Переходя от селения к селению, от постоя к постою, он дошел до мазара шейха Касыма и шесть месяцев прожил там в одной из келий.
В один из дней там сделали остановку четверо проезжавших мимо мулл,— им хотелось посетить гробницу. Один из них — человек высокого роста, с большой головой, немного заикающийся и говорящий жестким, грубым голосом,— обратил на себя внимание Сафара уже тем что другие трое обращались к нему с глубочайшим, особенным уважением. А он, клоня голову набок, держался просто, отвечал им с юмором, умно и легко... И за его жестким голосом чувствовался тонкий, острый ум, вкладывающий в иные из шуток второй, глубинный и многозначащий смысл... Мулла Сафар догадался, что так разговаривать может только Ахмад Дониш. А так как Сафар давно мечтал увидеть этого смелого мудреца и поклониться ему, то тут, без всяких слов, бросился к его ногам и, поцеловав пыльную калошу, заплакал. Воцарилось неловкое молчание. Сафар сразу почувствовал, что поступок его не понравился Ахмаду Донишу. Еще не успев подняться, сидя в пыли с опущенной головой, Сафар услышал грубый, заикающийся голос:
— Это еще что за унижение? Что за глупая слабость? Кто вы, поч-чему вы так унижаете себя? Кто я такой, чтобы вы падали м-мне в н-ноги?
Мулла Сафар удивился и растерялся. Он в своей жизни припадал к ногам многих властителей, вельмож, «богохранимых чудотворцев». Все они принимали его земные преклонения как обычное в те времена на Востоке проявление преданности или как просьбу раба божия упомянуть в молитвах имя его... То, что услышал мулла сейчас, было неожиданным и противоречащим обычаям- всеместного низкопоклонства...
— Я, раб, мулла Сафар, переписчик и рисовальщик,— встав и сложив, как того требовали правила приличия, руки перед собой, смиренно произнес Сафар.— Раб давно ужо мечтает увидеть вас, ваша святость, милостивого и благородного господина-моего. Благодарение богу, что сегодня я удостоился этой чести.
«И опять невпопад!» — подсказало Сафару чутье, едва в ответ он услышал недовольное, ворчливое бормотанье. Ахмад Дониш, еще больше склонив свою будто падавшую набок голову, пошел к старому карагачу, где служители гробницы приготовили ему место на глинобитном возвышении, сел на ковер, подождал, когда спутники расположатся вокруг, и тогда только пригласил к себе Сафара.
— Идите садитесь!..
Сафар, поклонившись, подошел и уселся, подвернув под себя ноги, на краю возвышенья.
— Я слышал ваше имя,— на этот раз мягче сказал Ахмад Дониш.— Я видел выведенные вами строки и не
которые изображения. Мулла Рахмат,— он указал на одного из своих спутников, который был моложе других,— в к-какой-то р-рукописи в-встретил в-ваши стихи, п-приносил и читал мне несколько двустиший. И почерк и стихи были хороши. Жаль, ч-что вы ни р-разу к нам не п-приходили. Я считал в-вас человеком гордым и п-пол- ным д-достоинства, а вы падаете мне в ноги, унижаете с-себя и с-ставите меня в неловкое положение. Что, разве я какой-нибудь правитель, г-главный судья, раис? Я всего лишь один из таких же, как вы, искателей истины. И т-только!.. И никакой во мне «святости» не наблюдается.— Ахмад широко и открыто улыбнулся.— Разве что под общей нашей луной «светятся» иногда моя борода и моя чалма! Но такие же бороду и чалму вижу я и у вас,.. А если вы называете меня так потому, что у меня большая и криво п-посаженная г-голова, то знайте, что от этой г-головы, кроме горя и п-печали, я н-ничего не видел.— Ахмад Дониш изменил тон и произнес очень сурово и строго: — А п-рресмыкаться п-перед с-себе подобным нехорошо. Это противно человеческому достоинству и п-про- тиворечит человеческой чести.
Приняв с удовольствием похвалу, но пристыженный резкой критикой, Сафар, повинуясь пригласительному жесту Ахмада Дониша, подсел к нему на краю ковра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49