Танхохур, оказывается, покупает твой чаганский сад?
— Если я не продаю, то как он может купить его? — пожал плечами Сайд Али.
—- А он мне приказал заставить тебя дать согласие. Ты сам хорошо знаешь характер танхохура. Если уж он вознамерится что-либо сделать, то нет такой силы, какая остановила бы его. Советую — согласись, тебе будет лучше.
— Да разроет кабан могилу его! — разразился ругательствами вспыльчивый и злоязычный Сайд Али.— А пока живой, чтоб его жене...
Поток ругательств, в бешенстве произнесенных Саидом Али, услыхала вся улица. Сам ли староста постарался, или нашлись другие лизоблюды-доносчики, но только вся брань Сайда Али, нерасплесканная и нерассыпанная, была быстро и, надо полагать, с дополнениями преподнесена Давляту.
Для через три или четыре, когда Сайд Али в своем саду, в одиночестве, обрезая виноградник, размышлял о том, что работы прибавляется и пора перевезти из Зувайра семью, он вдруг услышал топот копыт. По тропинке вдоль склона на рысях приближалась группа солдат и стражников во главе с Давлятом. Их решительные, мрачные лица, свист плетей, которыми они злобно подхлестывали своих запаренных лошадей, не сулили Сайду Али ничего доброго. Всадники, сломав плетеные ворота, гурьбою ворвались в сад.
— Вяжите его! — крикнул солдатам Давлят, указав на Сайда Али.
В ту же минуту крепко избитый владелец сада был привязан к дереву.
— Рубите! Ломайте! — приказал воевода.-—Убью, если хоть одно дерево останется.
Послушные стражники, спрыгнув с лошадей, выпростали из-за поясных платков топоры, тёши, пилы, и отважные солдаты, оставшись в седлах, обнажили сабли и шашки.
Молодые плодовые деревья застонали, заныли под
смертельными ударами, наносимыми оголтелым Давлятовым воинством. Беспощадная рубка длилась меньше времени, чем понадобилось бы, чтобы распить чайник чаю. Беззащитное войско яблонь, груш, черешен, персиковых деревьев, кустов граната, виноградных лоз под яростные выкрики понукаемых ДаБлятом варваров было разгромлено,
Никто не слышал и не слушал моль несчастного Сайда Али, на глазах которого начался и кончился весь этот чингисхановский разгром. Только один Давлят в злорадстве прислушивался к истошному воплю Сайда Али:
— Убей меня! Именем бога и уважением к хлебу и соли, которые ты ел у меня в саду, заклинаю, убей сперва меня, а потом руби мои деревья!
— Нет! Я не убью тебя,— с издевкою неспешно проговорил Давлят.—Но сделаю хуже, чем если б убил. Ты до сих пор не знал меня хорошо, теперь будешь знать!
Хохоча в лицо Сайда Али, танхохур показал пальцем на поверженный ствол черешни, на обрубленные ветви, подобные поднятым к небу рукам несчастных вдов... Солдаты, ломая ветви, сдирали с них плоды и жадно пожирали их...
— Смотри! Смотри!
Другие, фруктовые деревья только что показали весне свои завязи, незрелые гроздья винограда были еще младенчески мелкими, бледно-зелеными.
Изрубленные на части веточки, на которых только зарождалась жизнь новых плодов, шуршали под исками насильников, которых здесь было некому, кроме садовника Сайда Али, проклясть!
А Сайд Али, будто укушенный змеей, затихающим голосом, почти теряя сознание, стал бормотать какие-то слова, из которых Давляту запомнились только: «...буду жаловаться правителю... припаду к ногам самого эмира!..»
— Припади! — опять расхохотался Давлят.— Припади, дурак, если тебе неведомо, что я любимец и господина правителя, и самого вместилища справедливости, его высочества! Припади, припади к ногам! Или ты думаешь, что и;« за вшивого босяка, из-за двух десятков деревьев твоих высоки и правитель или сам наш владыка эмир огорчат такого проданного, верного им слугу, как я, танхохур?.. Благодари всемилостивейшего бога, что живым тебя оставляю, дурак!..
Взмахом руки и приказным окриком Давлят оторвал своих воителей от искромсанных ими деревьев, и через минуту всадники, улюлюкая, хохоча, сквернословя, стегая плетьми лошадей, вынеслись за ворота, помчались прочь по склону горы Чаган.
Обездоленный налетчиками Сайд Али остался привязанным к дереву шелковицы, ветви которого были тоже обрублены, уцелел только ствол. Не скоро опомнившись, Сайд Али стал звать кого-либо на помощь, кричал до тех пор, пока его не освободил от веревок какой-то проходивший с отарой овец пастух..,
ГЛАВА ПЯТАЯ
Оставишь долга Восэ по налогам за тягло, за клеверник, за мельницу, да еще и не выплаченный им базарный сбор составили сто двадцать тенег. За два неурожайных года засухи правительство милостиво взимало некоторые другие налоги в половинном размере. Но взыскиваемая половина, которую натурой нельзя было покрыть, оставалась на земледельцах денежной задолженностью. Так как, по решению эмирских властей, во время появления всходов с земледельцев взимали деньгами половину налога с будущего урожая, то амлякдар и эту сумму прибавил ко всему, что было начислено как долг Восэ,— он должен внести сверх сотни монет назначенного ему взыскания еще не сто двадцать, а триста монет — ровно столько, сколько стоит хороший конь.
В числе государственных налогов, приносивших эмирской казне большой доход, был новый налог, введенные эмиром Музаффаром лет за восемнадцать или девятнадцать до описываемых здесь событий,— во время войны Бухары с войсками царя. Этот военный налог был назначен эмиром для выплаты контрибуции победившим его царским войскам. Война окончилась в том же 1868 году, когда началась, налог был с населения собран и выплачен, но в дальнейшем — из года в год — эмир продолжал взимать его с подданных своего государства. И потому население назвало этот налог словом «нохакона», что в переводе на русский язык означает «неправый», «несправедливый» или «незаконный»...
Кажется, ни один из поборов не вызывал такого ропота среди населения Бухарского эмирата, как этот «неправый»
налог. Не мог примириться с ним и Восэ и мысленно все время отказывался причислить его к сумме долга амлякдару. А напрасно, потому что никто скашивать этот налог не собирался.
Но и без него нелегко было найти выход из положения.
Расстаться с вороным конем — умным, любимым? В стране горцев какой же мужчина — без коня? Сокол без крыльев! В начале весны Восэ продал оставшуюся яловой корову и на эти деньги купил трехлетку-нетеля. Вместе с женой Аноргуль рассчитывал: пустят ее к концу весны в первый раз обгуляться, получат в приплод теленка... Ничего, однако, не поделаешь — придется теперь продать нетеля, Аноргуль скрепя сердце уже согласилась. Самое большее дадут на базаре сто пятьдесят монет... Мало!.. Что же делать? Надо продать еще и быка, на котором, в супряге с быком соседа Назима, Восэ и Назим поочередно вспахивали землю и того и другого. Своего быка в свободное от пахоты и от работ на санях-волокушах время Восэ заставлял вертеть маслобойку...
Что ж! Коня Восэ не продал. А нетеля и быка погнал на ховалингский базар. За быка дали двести тридцать, за нетеля — сто сорок монет. Из трехсот семидесяти вырученных монет тридцать пришлось внести как налог за право продажи, двадцать уплатить как базарный сбор и пять отдал посреднику, нашедшему покупателей. Так уж полагается, никуда от этого не уйдешь.
Старшиной и сборщиком налога на базаре был Абдукарим — младший брат ховалингского амлякдара Абдукаюма. Братья вместе с еще одним богачом из Бальджуана откупили за сто тысяч тонет у письмоводителя бальджу- анского бека право на взимание в Ховалинге в течение целого года всех базарных сборов... Сумма налога с каждой головы проданного скота, когда-то — по шариату — установленная властью эмира, давно была позабыта, и теперь трое откупщиков взимали с людей столько; сколько им вздумается...
Оставшиеся на руках триста пятнадцать монет Восэ уплатил амлякдару в погашение своего «долга», и за ним осталось еще восемьдесят пять. Полсотни монет, взятых с Восэ на базаре и попавших в руки к тому же управителю и его брату, в счет конечно же не входили.
Получив в руки наличные деньги, амлякдар Абдукаюм вроде как бы обмяк сердцем:
—- Ладно, Восэ, ничего!.. Восемьдесят пять оставшихся за тобой монет, так и быть, внесешь не сейчас подожду до осени!
Казалось бы: смирись, будь довольным, что не вышло хуже! То ли еще бывает с непокорными в благословенном богом Бухарском ханстве! Хоть и с трудом, с неприятностями, но ведь все же на какой-то срок — до следующего сбора налогов — ты, Восэ, высвободил свой воротник из когтей амлякдара!..
Удрученный, духовно расслабленный, подобный пленнику, прошедшему под кнутом длинный и трудный путь, Восэ не имел сил приняться за самые неотложные дела. Стоило ему взглянуть на свою замершую, словно лишенную жизни, маслобойку, на новую, но уже покрывшуюся слоем пыли ступу, как сердце его разрывалось от боли. Узнав, что маслобойка Восэ не работает, односельчане больше не приносили ему семян хлопчатника, кунжута и льна, не заговаривали о том, что надо бы сбить масло.
Улица возле его дома казалась Восэ омертвелой; выйдя за ворога, он, точно не замечая никого, тотчас возвращался во двор и часами, молча, обняв колени, сидел на помосте под платаном или скрывался в полном одиночестве за дверью своей тихой, бездействующей маслобойни.
Заботы о воде, о заготовке дров, даже уход за лошадью, не касались теперь Восэ,—все делали за него молчаливые, безропотные жена и дочь.
Так прошла неделя. В начале второй недели Восэ наконец надумал, что маслобойку, как бы то ни было, необходимо все-таки пустить в ход, а для этого нужно подыскать какого-нибудь быка.
Перебрав всех родных и знакомых, Восэ нашел только одну возможность: отправиться в селение Камоли, где живут его сестра Фатима и зять Сангали. Зять — зажиточный крестьянин, у него два вола, и время сейчас не пахотное, волам Сангали работы нет; Сангали не должен бы отказать, тем более что все голодные годы Восэ безвозмездно снабжал семью Сангали маслом, да и вообще всегда оказывал добрую помощь.
Уверенный, что выход найден, Восэ сразу сбросил с себя вялость, умылся родниковой водой и, едва дождавшись утренних лучей солнца, двинулся в путь пешком.
Поднимаясь узким ущельем к селению Камоли, Восэ встретился на тропинке с Сангали — тот гнал к селению тяжело нагруженного дровами осла. Дружески поздоровались, вместе вошли в селение. На улице, у самого дома, увидел Фатиму, окруженную спорящими, в чем-то оправдывающимися мальчишками и девчонками. Фатима, возбужденная и крикливая, допытывалась: кто из них украл шарики скатанного ею кисломолочного сыра, которые она положила сушиться на крышу своего дома? Когда Восэ с Сангали приблизились к группе спорящих, один из мальчишек указал Сангали на другого — маленького смирены- ша сироту: «Он — вор!» Тот попытался оправдываться, но Сангали, не разбираясь в деле, вдруг разъярившись, грубо схватил мальчонку и нанес ему несколько сильных оплеух, затем стал драть его за уши...
Тут из-за поворота улицы, размахивая чем-то наполненной тюбетейкой, выбежал и смело вступился за мальчика красивый, худощавый юноша:
— Ты, мужчина! Не бей сироту. Он ни при чем. Это я взял твой сыр, не он. На, возьми!
И, раскрыв тюбетейку, протянул ее Сангали. В тюбетейке лежало несколько шариков сыра.
— А два шарика я съел! — потупив взгляд, с виноватым видом произнес юноша, в котором Восэ сразу узнал Ризо, того самого беспризорного парня, который порой появляется в Дара-и-Мухторе, смешит людей своими проделками.
Сангали сунул тюбетейку с сыром жене, накинулся на Ризо с проклятьями, готовый побить и этого парня.
— Постой, Сангали! — потянул своего зятя за плечо Восэ.— Ризо, оказывается, храбрый парень, сам подошел к тебе и сознался. Ясно же, он раскаялся в своем воровстве. Голодный, вот и... Ты должен простить ему его грех.
Сангали, не стесняясь присутствия жены и маленьких девочек, изругал Ризо площадными словами, остервенело дал ослу пипка ногою под хвост и пошел за ослом, ни на кого НС глядя. ,
Приди в дом к Сангали, Восэ объяснил ему причину своего прихода, а Сангали сперва искал отговорки,— дескать, его иолы худы и не приспособлены к работе на маслобойке, от непрерывного кружения у них закружится голова. Между тем, выполнив просьбу Восэ, Сангали сам не дели на две избавился бы от ухода за одним из своих во« лов.
Восэ понял, что Сангали в вознагражденье за работу быка хочет с брата своей жены что-либо получить, и, подивившись, спросил, что же ему за это дать? Сангали мялся, увиливал от прямого ответа, но наконец согласился дать вола за четыре больших ложки масла, сбитого на маслобойке, за каждый день его работы. Между тем Сангали знал, что самому Восэ с одной закладки чужих семян в маслобойку доставалось от заказчиков самое большее две-три ложки в день, а чаще и того меньше.
Возмущенный домогательствами родственника, Восэ встал и молча вышел из дома,— ушел, не простившись даже со своею сестрой Фатимой, находившейся на женской половине дома. Едва мужчины завели деловой разговор, она потихоньку ушла на улицу, где нашла побитого понапрасну сироту и привела его на женскую половину, угостила грецкими орехами, миндалем и со всей добротою сердобольной женщины утешила, приласкала. Потом, тайком от мужа, тихонечко проводила мальчонку на задний двор. Заглянув на наружный двор и увидев, что муж сидит один, спросила:
- Куда делся мой брат?
Ушел.
— Ушел? Почему? — в беспокойстве спросила женщина.— Ты, наверное, чем-нибудь обидел его?
— Он хотел задарма впрячь нашего вола в свою маслобойку. А я сказал — нет, с какой стати давать тебе вола даром?! Вот обиду изобразил!
Фатима растерялась:
— Как же так? Обидеть человека, из дому отпустить обиженного, да ведь он, ко всему, мой брат! Ты что, Сангали, не на нашей земле родился? Я и угощение приготовила!.. Дай бог, чтобы твой вол пережил тебя! Что случилось бы, если б ты дал его? Два года мы ели масло моего брата, а теперь, когда из-за жестокости амлякдара он остался без быка и пришел к тебе с маленькой просьбой, ты.., Э, мой брат из такой дали пешком пришел, а я, чернокосая, не дала ему даже чашки травяного чая! Увы мне!
Фатима выбежала из дома на улицу, но сердце подсказало ей, что вряд ли, догнав Восэ, ей удастся вернуть его в дом,— слишком хорошо знала она гордость своего самолюбивого брата... Поспешила обратно в дом, свернула вчетверо две тонких хлебных лепешки, сунула их в широкий, длинный рукав своего платья и опрометью кинулась догонять Восэ... Она догнала его уже под холмом.
— Брат! Брат! Остановись же! Да притянет к себе земля этого твоего зятя-обидчика... Рассердился ты, ушел не попрощавшись; что случилось, не знаю, но не держи обиды! Пойдем в дом, я приготовила тебе еду, поешь, отдохнешь, пойдешь!..
— Ногой своей никогда больше не коснусь твоего порога! — остановившись, произнес Восэ.
— Не говори так, брат! Если зять твой плохой чело-» век, то чем же я виновата?
— Твоего греха нет, Фатима. Но сердце мое остыло к твоему мужу, не вытерпит этого проклятого. Захочешь меня повидать, всегда приходи к нам сама.
Восэ решительно двинулся дальше.
— Постой же, брат! — в отчаянии выкликнула Фатима.— Я хлеб принесла, голодный ведь!
Восэ не захотел обидеть сестру. Остановился, взял из ее рук две лепешки. Фатима припала к плечу брата:
— Ты не обижайся, брат. Скажи моей племяннице Гулизор, что люблю ее. Поцелуй за меня милых мальчиков — Хасана, Даулята... Я пойду, мне надо кормить в доме твоего обидчика, кормить детей... Не держи в душе зла, мой брат!
Фатима вернулась по той дороге, по которой пришла. А Восэ спускался по тропинке, удаляясь от селения Камоли. У первого на пути родника, что выбивался из-под скалы, присел на камень, напился воды, намочив лепешку, медленно съел ее, другую, завернув в поясной платок, заложил на поясницу и завязал спереди концы платка узелком, затем неторопливо пошел дальше. Вскоре он дошел до того горного склона, который жители Камоли засевали пшеницей. Здесь, под густой кроной одинокого огромного карагача, ютилась осевшая в землю, полуразмытая дождями и тающими снегами глинобитная мазанка: в непогоду убежище пахарей, жнецов, пастухов. Из дыр в крыше и в стенах этой глиняной развалюхи тянулся сизый дымок. Пастухи ли сейчас там жарят полуспелые зерна пшеницы? Или зашел сюда с добычей какой-нибудь охотник? Восэ подошел тихонько к ветхой полуоткрытой двери, заглянул внутрь: какой-то полуголый мужчина сидел у сложенного из камней очага и, окутанный дымом, что-то поджаривал.
— Ризо! Да это ты?
Одежда Ризо была в клочьях, ноги — в пыли и золе, руки черны. Парёнь как будто обрадовался:
— Входи, брат Восэ, поешь жареной пшеницы.
— Что? Опять чью-то пшеницу украл? — засмеялся Восэ.—Хозяин узнает —убьет тебя!.. Ведь как раз у этого карагача посев Сангали! А не убьет, так уж изобьет до полусмерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Если я не продаю, то как он может купить его? — пожал плечами Сайд Али.
—- А он мне приказал заставить тебя дать согласие. Ты сам хорошо знаешь характер танхохура. Если уж он вознамерится что-либо сделать, то нет такой силы, какая остановила бы его. Советую — согласись, тебе будет лучше.
— Да разроет кабан могилу его! — разразился ругательствами вспыльчивый и злоязычный Сайд Али.— А пока живой, чтоб его жене...
Поток ругательств, в бешенстве произнесенных Саидом Али, услыхала вся улица. Сам ли староста постарался, или нашлись другие лизоблюды-доносчики, но только вся брань Сайда Али, нерасплесканная и нерассыпанная, была быстро и, надо полагать, с дополнениями преподнесена Давляту.
Для через три или четыре, когда Сайд Али в своем саду, в одиночестве, обрезая виноградник, размышлял о том, что работы прибавляется и пора перевезти из Зувайра семью, он вдруг услышал топот копыт. По тропинке вдоль склона на рысях приближалась группа солдат и стражников во главе с Давлятом. Их решительные, мрачные лица, свист плетей, которыми они злобно подхлестывали своих запаренных лошадей, не сулили Сайду Али ничего доброго. Всадники, сломав плетеные ворота, гурьбою ворвались в сад.
— Вяжите его! — крикнул солдатам Давлят, указав на Сайда Али.
В ту же минуту крепко избитый владелец сада был привязан к дереву.
— Рубите! Ломайте! — приказал воевода.-—Убью, если хоть одно дерево останется.
Послушные стражники, спрыгнув с лошадей, выпростали из-за поясных платков топоры, тёши, пилы, и отважные солдаты, оставшись в седлах, обнажили сабли и шашки.
Молодые плодовые деревья застонали, заныли под
смертельными ударами, наносимыми оголтелым Давлятовым воинством. Беспощадная рубка длилась меньше времени, чем понадобилось бы, чтобы распить чайник чаю. Беззащитное войско яблонь, груш, черешен, персиковых деревьев, кустов граната, виноградных лоз под яростные выкрики понукаемых ДаБлятом варваров было разгромлено,
Никто не слышал и не слушал моль несчастного Сайда Али, на глазах которого начался и кончился весь этот чингисхановский разгром. Только один Давлят в злорадстве прислушивался к истошному воплю Сайда Али:
— Убей меня! Именем бога и уважением к хлебу и соли, которые ты ел у меня в саду, заклинаю, убей сперва меня, а потом руби мои деревья!
— Нет! Я не убью тебя,— с издевкою неспешно проговорил Давлят.—Но сделаю хуже, чем если б убил. Ты до сих пор не знал меня хорошо, теперь будешь знать!
Хохоча в лицо Сайда Али, танхохур показал пальцем на поверженный ствол черешни, на обрубленные ветви, подобные поднятым к небу рукам несчастных вдов... Солдаты, ломая ветви, сдирали с них плоды и жадно пожирали их...
— Смотри! Смотри!
Другие, фруктовые деревья только что показали весне свои завязи, незрелые гроздья винограда были еще младенчески мелкими, бледно-зелеными.
Изрубленные на части веточки, на которых только зарождалась жизнь новых плодов, шуршали под исками насильников, которых здесь было некому, кроме садовника Сайда Али, проклясть!
А Сайд Али, будто укушенный змеей, затихающим голосом, почти теряя сознание, стал бормотать какие-то слова, из которых Давляту запомнились только: «...буду жаловаться правителю... припаду к ногам самого эмира!..»
— Припади! — опять расхохотался Давлят.— Припади, дурак, если тебе неведомо, что я любимец и господина правителя, и самого вместилища справедливости, его высочества! Припади, припади к ногам! Или ты думаешь, что и;« за вшивого босяка, из-за двух десятков деревьев твоих высоки и правитель или сам наш владыка эмир огорчат такого проданного, верного им слугу, как я, танхохур?.. Благодари всемилостивейшего бога, что живым тебя оставляю, дурак!..
Взмахом руки и приказным окриком Давлят оторвал своих воителей от искромсанных ими деревьев, и через минуту всадники, улюлюкая, хохоча, сквернословя, стегая плетьми лошадей, вынеслись за ворота, помчались прочь по склону горы Чаган.
Обездоленный налетчиками Сайд Али остался привязанным к дереву шелковицы, ветви которого были тоже обрублены, уцелел только ствол. Не скоро опомнившись, Сайд Али стал звать кого-либо на помощь, кричал до тех пор, пока его не освободил от веревок какой-то проходивший с отарой овец пастух..,
ГЛАВА ПЯТАЯ
Оставишь долга Восэ по налогам за тягло, за клеверник, за мельницу, да еще и не выплаченный им базарный сбор составили сто двадцать тенег. За два неурожайных года засухи правительство милостиво взимало некоторые другие налоги в половинном размере. Но взыскиваемая половина, которую натурой нельзя было покрыть, оставалась на земледельцах денежной задолженностью. Так как, по решению эмирских властей, во время появления всходов с земледельцев взимали деньгами половину налога с будущего урожая, то амлякдар и эту сумму прибавил ко всему, что было начислено как долг Восэ,— он должен внести сверх сотни монет назначенного ему взыскания еще не сто двадцать, а триста монет — ровно столько, сколько стоит хороший конь.
В числе государственных налогов, приносивших эмирской казне большой доход, был новый налог, введенные эмиром Музаффаром лет за восемнадцать или девятнадцать до описываемых здесь событий,— во время войны Бухары с войсками царя. Этот военный налог был назначен эмиром для выплаты контрибуции победившим его царским войскам. Война окончилась в том же 1868 году, когда началась, налог был с населения собран и выплачен, но в дальнейшем — из года в год — эмир продолжал взимать его с подданных своего государства. И потому население назвало этот налог словом «нохакона», что в переводе на русский язык означает «неправый», «несправедливый» или «незаконный»...
Кажется, ни один из поборов не вызывал такого ропота среди населения Бухарского эмирата, как этот «неправый»
налог. Не мог примириться с ним и Восэ и мысленно все время отказывался причислить его к сумме долга амлякдару. А напрасно, потому что никто скашивать этот налог не собирался.
Но и без него нелегко было найти выход из положения.
Расстаться с вороным конем — умным, любимым? В стране горцев какой же мужчина — без коня? Сокол без крыльев! В начале весны Восэ продал оставшуюся яловой корову и на эти деньги купил трехлетку-нетеля. Вместе с женой Аноргуль рассчитывал: пустят ее к концу весны в первый раз обгуляться, получат в приплод теленка... Ничего, однако, не поделаешь — придется теперь продать нетеля, Аноргуль скрепя сердце уже согласилась. Самое большее дадут на базаре сто пятьдесят монет... Мало!.. Что же делать? Надо продать еще и быка, на котором, в супряге с быком соседа Назима, Восэ и Назим поочередно вспахивали землю и того и другого. Своего быка в свободное от пахоты и от работ на санях-волокушах время Восэ заставлял вертеть маслобойку...
Что ж! Коня Восэ не продал. А нетеля и быка погнал на ховалингский базар. За быка дали двести тридцать, за нетеля — сто сорок монет. Из трехсот семидесяти вырученных монет тридцать пришлось внести как налог за право продажи, двадцать уплатить как базарный сбор и пять отдал посреднику, нашедшему покупателей. Так уж полагается, никуда от этого не уйдешь.
Старшиной и сборщиком налога на базаре был Абдукарим — младший брат ховалингского амлякдара Абдукаюма. Братья вместе с еще одним богачом из Бальджуана откупили за сто тысяч тонет у письмоводителя бальджу- анского бека право на взимание в Ховалинге в течение целого года всех базарных сборов... Сумма налога с каждой головы проданного скота, когда-то — по шариату — установленная властью эмира, давно была позабыта, и теперь трое откупщиков взимали с людей столько; сколько им вздумается...
Оставшиеся на руках триста пятнадцать монет Восэ уплатил амлякдару в погашение своего «долга», и за ним осталось еще восемьдесят пять. Полсотни монет, взятых с Восэ на базаре и попавших в руки к тому же управителю и его брату, в счет конечно же не входили.
Получив в руки наличные деньги, амлякдар Абдукаюм вроде как бы обмяк сердцем:
—- Ладно, Восэ, ничего!.. Восемьдесят пять оставшихся за тобой монет, так и быть, внесешь не сейчас подожду до осени!
Казалось бы: смирись, будь довольным, что не вышло хуже! То ли еще бывает с непокорными в благословенном богом Бухарском ханстве! Хоть и с трудом, с неприятностями, но ведь все же на какой-то срок — до следующего сбора налогов — ты, Восэ, высвободил свой воротник из когтей амлякдара!..
Удрученный, духовно расслабленный, подобный пленнику, прошедшему под кнутом длинный и трудный путь, Восэ не имел сил приняться за самые неотложные дела. Стоило ему взглянуть на свою замершую, словно лишенную жизни, маслобойку, на новую, но уже покрывшуюся слоем пыли ступу, как сердце его разрывалось от боли. Узнав, что маслобойка Восэ не работает, односельчане больше не приносили ему семян хлопчатника, кунжута и льна, не заговаривали о том, что надо бы сбить масло.
Улица возле его дома казалась Восэ омертвелой; выйдя за ворога, он, точно не замечая никого, тотчас возвращался во двор и часами, молча, обняв колени, сидел на помосте под платаном или скрывался в полном одиночестве за дверью своей тихой, бездействующей маслобойни.
Заботы о воде, о заготовке дров, даже уход за лошадью, не касались теперь Восэ,—все делали за него молчаливые, безропотные жена и дочь.
Так прошла неделя. В начале второй недели Восэ наконец надумал, что маслобойку, как бы то ни было, необходимо все-таки пустить в ход, а для этого нужно подыскать какого-нибудь быка.
Перебрав всех родных и знакомых, Восэ нашел только одну возможность: отправиться в селение Камоли, где живут его сестра Фатима и зять Сангали. Зять — зажиточный крестьянин, у него два вола, и время сейчас не пахотное, волам Сангали работы нет; Сангали не должен бы отказать, тем более что все голодные годы Восэ безвозмездно снабжал семью Сангали маслом, да и вообще всегда оказывал добрую помощь.
Уверенный, что выход найден, Восэ сразу сбросил с себя вялость, умылся родниковой водой и, едва дождавшись утренних лучей солнца, двинулся в путь пешком.
Поднимаясь узким ущельем к селению Камоли, Восэ встретился на тропинке с Сангали — тот гнал к селению тяжело нагруженного дровами осла. Дружески поздоровались, вместе вошли в селение. На улице, у самого дома, увидел Фатиму, окруженную спорящими, в чем-то оправдывающимися мальчишками и девчонками. Фатима, возбужденная и крикливая, допытывалась: кто из них украл шарики скатанного ею кисломолочного сыра, которые она положила сушиться на крышу своего дома? Когда Восэ с Сангали приблизились к группе спорящих, один из мальчишек указал Сангали на другого — маленького смирены- ша сироту: «Он — вор!» Тот попытался оправдываться, но Сангали, не разбираясь в деле, вдруг разъярившись, грубо схватил мальчонку и нанес ему несколько сильных оплеух, затем стал драть его за уши...
Тут из-за поворота улицы, размахивая чем-то наполненной тюбетейкой, выбежал и смело вступился за мальчика красивый, худощавый юноша:
— Ты, мужчина! Не бей сироту. Он ни при чем. Это я взял твой сыр, не он. На, возьми!
И, раскрыв тюбетейку, протянул ее Сангали. В тюбетейке лежало несколько шариков сыра.
— А два шарика я съел! — потупив взгляд, с виноватым видом произнес юноша, в котором Восэ сразу узнал Ризо, того самого беспризорного парня, который порой появляется в Дара-и-Мухторе, смешит людей своими проделками.
Сангали сунул тюбетейку с сыром жене, накинулся на Ризо с проклятьями, готовый побить и этого парня.
— Постой, Сангали! — потянул своего зятя за плечо Восэ.— Ризо, оказывается, храбрый парень, сам подошел к тебе и сознался. Ясно же, он раскаялся в своем воровстве. Голодный, вот и... Ты должен простить ему его грех.
Сангали, не стесняясь присутствия жены и маленьких девочек, изругал Ризо площадными словами, остервенело дал ослу пипка ногою под хвост и пошел за ослом, ни на кого НС глядя. ,
Приди в дом к Сангали, Восэ объяснил ему причину своего прихода, а Сангали сперва искал отговорки,— дескать, его иолы худы и не приспособлены к работе на маслобойке, от непрерывного кружения у них закружится голова. Между тем, выполнив просьбу Восэ, Сангали сам не дели на две избавился бы от ухода за одним из своих во« лов.
Восэ понял, что Сангали в вознагражденье за работу быка хочет с брата своей жены что-либо получить, и, подивившись, спросил, что же ему за это дать? Сангали мялся, увиливал от прямого ответа, но наконец согласился дать вола за четыре больших ложки масла, сбитого на маслобойке, за каждый день его работы. Между тем Сангали знал, что самому Восэ с одной закладки чужих семян в маслобойку доставалось от заказчиков самое большее две-три ложки в день, а чаще и того меньше.
Возмущенный домогательствами родственника, Восэ встал и молча вышел из дома,— ушел, не простившись даже со своею сестрой Фатимой, находившейся на женской половине дома. Едва мужчины завели деловой разговор, она потихоньку ушла на улицу, где нашла побитого понапрасну сироту и привела его на женскую половину, угостила грецкими орехами, миндалем и со всей добротою сердобольной женщины утешила, приласкала. Потом, тайком от мужа, тихонечко проводила мальчонку на задний двор. Заглянув на наружный двор и увидев, что муж сидит один, спросила:
- Куда делся мой брат?
Ушел.
— Ушел? Почему? — в беспокойстве спросила женщина.— Ты, наверное, чем-нибудь обидел его?
— Он хотел задарма впрячь нашего вола в свою маслобойку. А я сказал — нет, с какой стати давать тебе вола даром?! Вот обиду изобразил!
Фатима растерялась:
— Как же так? Обидеть человека, из дому отпустить обиженного, да ведь он, ко всему, мой брат! Ты что, Сангали, не на нашей земле родился? Я и угощение приготовила!.. Дай бог, чтобы твой вол пережил тебя! Что случилось бы, если б ты дал его? Два года мы ели масло моего брата, а теперь, когда из-за жестокости амлякдара он остался без быка и пришел к тебе с маленькой просьбой, ты.., Э, мой брат из такой дали пешком пришел, а я, чернокосая, не дала ему даже чашки травяного чая! Увы мне!
Фатима выбежала из дома на улицу, но сердце подсказало ей, что вряд ли, догнав Восэ, ей удастся вернуть его в дом,— слишком хорошо знала она гордость своего самолюбивого брата... Поспешила обратно в дом, свернула вчетверо две тонких хлебных лепешки, сунула их в широкий, длинный рукав своего платья и опрометью кинулась догонять Восэ... Она догнала его уже под холмом.
— Брат! Брат! Остановись же! Да притянет к себе земля этого твоего зятя-обидчика... Рассердился ты, ушел не попрощавшись; что случилось, не знаю, но не держи обиды! Пойдем в дом, я приготовила тебе еду, поешь, отдохнешь, пойдешь!..
— Ногой своей никогда больше не коснусь твоего порога! — остановившись, произнес Восэ.
— Не говори так, брат! Если зять твой плохой чело-» век, то чем же я виновата?
— Твоего греха нет, Фатима. Но сердце мое остыло к твоему мужу, не вытерпит этого проклятого. Захочешь меня повидать, всегда приходи к нам сама.
Восэ решительно двинулся дальше.
— Постой же, брат! — в отчаянии выкликнула Фатима.— Я хлеб принесла, голодный ведь!
Восэ не захотел обидеть сестру. Остановился, взял из ее рук две лепешки. Фатима припала к плечу брата:
— Ты не обижайся, брат. Скажи моей племяннице Гулизор, что люблю ее. Поцелуй за меня милых мальчиков — Хасана, Даулята... Я пойду, мне надо кормить в доме твоего обидчика, кормить детей... Не держи в душе зла, мой брат!
Фатима вернулась по той дороге, по которой пришла. А Восэ спускался по тропинке, удаляясь от селения Камоли. У первого на пути родника, что выбивался из-под скалы, присел на камень, напился воды, намочив лепешку, медленно съел ее, другую, завернув в поясной платок, заложил на поясницу и завязал спереди концы платка узелком, затем неторопливо пошел дальше. Вскоре он дошел до того горного склона, который жители Камоли засевали пшеницей. Здесь, под густой кроной одинокого огромного карагача, ютилась осевшая в землю, полуразмытая дождями и тающими снегами глинобитная мазанка: в непогоду убежище пахарей, жнецов, пастухов. Из дыр в крыше и в стенах этой глиняной развалюхи тянулся сизый дымок. Пастухи ли сейчас там жарят полуспелые зерна пшеницы? Или зашел сюда с добычей какой-нибудь охотник? Восэ подошел тихонько к ветхой полуоткрытой двери, заглянул внутрь: какой-то полуголый мужчина сидел у сложенного из камней очага и, окутанный дымом, что-то поджаривал.
— Ризо! Да это ты?
Одежда Ризо была в клочьях, ноги — в пыли и золе, руки черны. Парёнь как будто обрадовался:
— Входи, брат Восэ, поешь жареной пшеницы.
— Что? Опять чью-то пшеницу украл? — засмеялся Восэ.—Хозяин узнает —убьет тебя!.. Ведь как раз у этого карагача посев Сангали! А не убьет, так уж изобьет до полусмерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49