..» Почувствовав, что подруга хранит какую-то тайну и не решается ее открыть, Гульчехра слезами и мольбами заставила Надиру высказаться.
— Азиза не сама упала, подруга... Ее... столкнули, сбросили в овраг. Я была у себя на крыше, видела своими глазами.
Несчастная мать схватилась за сердце. Она не стала расспрашивать, когда Надира, не захотев назвать убийцу ребенка, сказала только:
— Ты сама знаешь, будь осторожна, подруженька, не называй меня, чтоб они не навлекли беду и на мою голову.
С этими словами она ушла. С воплем Гульчехра кинулась через двор в дом тестя, набросилась на Марзию, вцепилась ногтями в ее лицо, стала рвать ей клочьями седые волосы:
— Ты убила моего ребенка! Найди и отдай мне моего ребенка!
Крики женщин привлекли внимание мужчин, Назир и его сын оторвали обезумевшую Гульчехру от испуганной, все отрицающей Марзии. Умолчав о том, откуда узнала, Гульчехра рассказала, мужу и свекру тайну гибели девочки. Назир, вне себя, в сильном гневе, впервые поднял руку на жену. Свалив Марзию ударом у порога двери, он приставил нож к ее горлу:
— Гадюка, ты убила ребенка, признавайся, не то сейчас сниму тебе голову!
Женщина знала мягкий характер мужа, не испугалась:
— Отними мне голову. Я не убийца ребенка, на меня клевещут!
— Поклянись!
— Клянусь именем пророка, я не убивала ребенка!
Назир отпустил женщину, он, однако, знал, что для
такой «ведьмы из ада», как Марзия, клятва ничего не стоит. Сомнения его не исчезли, но и доказательств у него не было,— ведь Гульчехра не назвала свидетельницу преступления, зная, что Марзия через своего брата лякдара может не только испортить жизнь ее подруге, но и погубить Надиру.
Вечером того же дня Назир выгнал жену из дома, объявив, что разводится с нею. Он уже не боялся амлякдара! Когда дело заходит слишком далеко, не только амлякдара, но и бога и черта забудешь.
Марзия поспешила через речку в соседнее селение Шахидон, в дом к амдякдару Сари-Хосора, принялась там чернить и обвинять в смертных грехах Назира. Наплела,
будто Назир продал десятки лисьих шкур, заработал большие деньги, скрыл это от сборщика налогов. Обливала Назира грязью и клеветой: он, дескать, дурно отзывался об амлякдаре, строил против него козни, дружил с его врагами; вынес из тока, скрыл собранный урожай зерна до того, как сборщик успел обмерить его. Да и мало ли что еще может придумать в лютой ярости своей скверная женщина!..
Затем Марзия во время отсутствия Назира привела с собою в Афарди своих зятьев с вьючными ослами, все перевернула в доме, вывезла на ослах все, что ей захотелось прибрать к рукам.
Охотник и это стерпел; не было такой цены, какую он не дал бы, чтоб только избавиться от этой скандальной женщины. Когда не амлякдар, ставший свирепым недоброжелателем, наложил на обездоленного Назира такую поземельную подать, какую тот не в силах был уплатить, даже заложив дом, то он понял, что медлить ему нельзя. В течение нескольких дней Назир продал свой сад, осла, быка, ружье и уплатил половину требуемого. В опустевшем доме он оставил сына с впавшей в отчаяние Гульчехрой, а сам, молчаливый, заговаривающийся, ушел в горы, уподобившись странствующему дервишу.
Назир и услышал от Восэ добрый совет: оставить на некоторое время родные места, уйти в какой-либо из далеких северных городов — в Бухару, Самарканд или Ходжент — на поденщину. Может быть, на чужбине, вдали от амлякдара и налоговзимателей, не видя их насупленных бровей и не испытывая на себе их ненависти, он придет в себя, скопит немного денег...
Решив уйти в Бухару, а если не устроится там, то и далее — в Самарканд, Назир двинулся в путь, остановился в Шахрисябзе. Тут его взял в работники некто по имени Иноятулло, богатый человек, лет сорока, низкорослый и коренастый, с большими глазами навыкате, с рыжеватой жиденькой бородкой и короткими, дугою, ногами, как у тех, кто измлада стал лошадником. Роскошный дом этого богача красовался за крепостью, со двора дома были хорошо видны величавые развалины Тимурова Ак-Сарая.
В Яккабаге и в Ташкургане Иноятулло владел большими земельными угодьями и оросительными каналами. На всех его землях занимались хлебопашеством испольщики. На городском базаре у него были свои чайная, лепешечная и харчевня. Он давал деньги в рост кустарям, купцам, садоводам и земледельцам, взимая с суммы одолженных денег от трех до четырех процентов, но, если кто-либо осмеливался назвать его ростовщиком, сердился, считал того своим врагом.
Он был человеком суровым и резким, с женами, дочерьми и служанками обходился жестко и грубо. Его старшая жена Хурматой, мать двух не достигших совершеннолетия дочерей, женщина по годам «молодая — тридцати пяти лет, но похожая на пятидесятилетнюю, вела благочестивый образ жизни, не требовала от мужа выполнения супружеских обязанностей и даже согласилась с тем, что богач заведет новую жену. Можно сказать, что она сама подыскала мужу красивую женщину — дочь одного торговца мануфактурой — Лютфию, разведенную с первым мужем. Красивая, стройная восемнадцатилетняя Лютфия вышла замуж за сорокапятилетнего богача Иноятулло, от него родила двоих детей, но оба в младенчестве умерли. В течение пяти лет супружеской жизни Лютфия была вполне довольна любовью мужа, но затем его сердце стало заметно остывать к ней, любовные ласки — пугающе исчезать и все чаще стала проявляться жестокость и грубость его характера.
Причиной тому была Хайри.
Ризки-хола, поступив в дом Иноятулло служанкою, привела с собой и свою одиннадцатилетнюю дочь Хайрц, Чернявенькая, худенькая Хайри была тогда некрасивой, непривлекательной девочкой, с длинными руками, всегда спутанными грязными волосами и измазанным личиком, и одежка у нее была всегда рваная, испачканная... С течением лет она постепенно изменялась откуда только взялась красота, и в тринадцати-четырнадцатилетнем возрасте девочка стала уже такой, что глядеть на нее да не наглядеться! Мать закрыла ее лицо сеткой из конского волоса, надела на девушку паранджу. Но и этого матери показалось мало: она повесила на шею дочке талисман от дурного глаза. Теперь никто из мужчин не мог увидеть нежное лицо Хайри, белизны ее выразительной шеи, ее стана, словно тонко выточенного из мягкого горного камня... Всякий, кто увидел бы эту девушку, когда она достигла пятнадцати лет, сказал бы старинною поговоркой! «Она стоит подати целой страны!»
Но никто, кроме матери и девочек, с которыми Хайрц играла, которым шила куклы и за которыми ухаживала она, как вторая служанка, не должен был видеть за безобразной паранджой и чачваном ни лица ее, ни фигуры. Вместе с матерью Хайри занималась уборкой дома, приготовлением пищи, всем, что полагается делать служанке.
Хайри, разумеется, стеснялась хозяина, хотя и не слишком тщательно скрывала свое лицо от него, потому что привыкла к нему с малолетства. Иноятулло посматривал на нее украдкой. Женщины не могли не заметить обращенных к девушке вожделенных взглядов хозяина, сопровождаемых иной раз вздохами. Ризки-хола, мать Хайри, испытывала по этому поводу особенное беспокойство...
Ризки-хола со своей дочерью жила в убогой лачуге у больших ворот глухой глинобитной стены усадьбы Иноятулло, где была прорезана узенькая калитка. Однажды вечером хозяин без предупреждения вошел в тесный дворик своей служанки с большим свертком. Хайри, поливавшая из ведра дворик, увидев хозяина, бросила ведро и побежала в дом.
— Ты почему убегаешь, Хайри, дорогая? — ласково и нежно прозвучал голос Иноятулло. Выйди, я тебе подарок принес!
Вместо Хайри вышла ее мать.
— Ой, чтоб умереть мне. Сами пришли, ой-ой, откуда солнце взошло? Проходите сюда, вот сюда!..— Ризки-хола растерялась еще больше, чем дочь, быстро стряхнула грязное одеяло и, сложив его вдвое, кинула на покрывавшую глинобитное возвышение старую войлочную подстилку. За свою пятидесятилетнюю жизнь никогда не принимала Ризки-хола в своей нищенской лачуге такого большого и уважаемого гостя.
Хозяин присел, протянул женщине сверток, но она не решилась принять его, тогда, наклонившись, он развернул его: на одеяло выпало несколько отрезов атласа, парчи, европейские калоши, бухарские сапожки...
— На! — сказал Иноятулло.— Это тебе и твоей дочери подарок.
— Подарок? От кого же? Откуда?
— От меня.
На минуту воцарилось молчание. Прикусив кончик рукава, Ризки-хола испуганным взглядом смотрела то на невиданно богатый подарок,— то — ниже глаз — на мясистый нос, на обросшие жесткой бородой вялые щеки, па мятые губы хозяина.
— Закаляй для Хайри свадебное платье! — твердым голосом сказал гость. Чуточку помолчал и добавил: — До каких же пор ты будешь держать при себе подросшую дочь? Не хорошо так!.. Сама знаешь, дети от Лютфии не живут. Может быть, у меня будет сын от Хайри... Я выделю ей дом и тебя возьму туда... Ну, чего ты стоишь, как в землю вросла, старушка?
Но ведь... Господин... Неужели так сразу... Как гром с небес...
— Разговор, Ризки, окончен. Займись всём необходимым. А я к себе пойду...
Бросив взгляд на открытую дверь, за которой комнатенка лачуги темнела, как пасть пещеры, Иноятулло постоял немного, ожидая, по-видимому, появления Хайри, но, обманувшись в своем ожидании, удалился, неторопливо и солидно передвигая свои дугообразные ноги... Впоследствии люди города говорили, что Иноятулло, которому невтерпеж было скорее завершить свое доброе дело, очень обидел всех тетушек города, которые неплохо кормятся, подыскивая невест для женихов и женихов для невест,— как, мол, это так: такой богатей и не послал сватов, самолично стал свататься. Ну, и язвили, конечно: очень, видно, его заело!..
Когда Ризки-хола заговорила с дочерью об этом неожиданном сватовстве, озорница, вопреки ожиданию матери, не стала возражать. Девушка ради своей матери и соблюдения обычая даже слезинки не пролила в знак несогласия, а, напротив, увидев атлас, парчу, калоши и сапожки, пришла в восторг. Впрочем, она, должно быть, еще не понимала, что такое замужество и супружеская жизнь, и представляла себе все лишь как увеселительный обряд — с танцами, играми, подарками, музыкою и песнями...
Когда было сшито много свадебных платьев, она в них наряжалась по одному, надевала поверх них узорчатые камзолы, которых дотоле никогда не носила, примеряла дорогие браслеты, кольца и ожерелья, несчетно даримые ей богатеем, гляделась в зеркало, весело напевала песни и думала: «Хорошее дело быть невестой!» Даже у двух дочерей хозяина, за которыми — еще совсем маленькой служанкой — Хайрд ухаживала, не нашлось бы таких
красивых, разноцветных платьев,— как уж тут было не гордиться привалившим вдруг сразу счастьем?
Иноятулло купил для невесты и ее матери отличный дом на соседней улице и пышно справил в нем свадьбу. Вчерашняя служанка стала госпожой, владелицей красивого дома, большого двора с великолепным садом. И сам Иноятулло, большой человек, у которого еще вчера подметала полы Хайри, не осмеливаясь поднять голову и взглянуть на него, сегодня валяется перед Хайри на роскошных коврах и, бережно снимая сапожки с ее ног, целует эти маленькие, пленительные ноги!
Огонь любви молодожена с каждым днем все более разгорался. Иноятулло весь отдался страсти. Он почти забыл свой прежний дом — Лютфию, Хурмат-Ой, дочерей... Приходил он туда едва ли не раз в неделю и денег прежней семье давал в обрез.
Хурмат-Ой и ее дочери, конечно, негодовали, ворчали, но мирились со своей судьбой,— суровость и скупость мужа не была для них чем-либо новым. А вот Лютфия перенести свою тяжкую долю не могла никак. Про такое беспокойство, в каком она коротала одинокие темные ночи, у нас говорят: так мечется курица, у которой опалены ноги. В бессоннице, она ворочалась с боку на бок в постели, мучаясь так, словно постель стала терновником, а подушка камнем. Каждое утро, со страхом и трепетом смотрясь в зеркало, она замечала, что красота ее лица вянет, на лбу и вокруг глаз появляются морщины... Прикусив пальцы, она молча, в невыносимых страданиях, плакала. О, если бы Хайри попалась ей в руки,— вырвать бы ей глаза!.. Но Хайри была недоступна. Иноятулло решительно запретил старым женам, дочерям, родственникам приходить в дом к Хайри, а ей не разрешал сделать и шага за ворота.
Так прошло два месяца.
Однажды Лютфия пошла на базар купить калоши. Торговец обуви Иномджан, щеголь с красивыми усами, особенно учтиво и любезно встретил ее — не много мудрости требовалось, чтобы догадаться: покупательница молода и богата. Роскошная бархатная паранджа, белые, украшенные дорогими кольцами и браслетами руки свидетельствовали о том!
Выкладывая перед женщиной товар, продавец краем глаза, за случайно отклонившейся чуть в сторону сеткой
из конского волоса, увидел красивое лицо покупательницы. Подобострастная любезность торговца удвоилась, женщине было предложено множество калош — индийских, английских.
—- Выбирайте, уважаемая сестрица, какие вам нравятся, и идите с миром, йенег можете не платить. Для вашего покорного раба приход такой женщины, как вы, все равно что подарок в сто золотых... По-моему, вот эти вам вполне подходящи, как нельзя лучше!
Много ли заискивания, сладости в речах, клятвенного прикладывания рук к груди надо женщине в положении Лютфии, чтобы понравился столь попугаеподобный молодец с черными усами? Завернув калоши в платок, Лютфия убрала их под паранджу и, будто нечаянно, вновь чуточку оттянула край сетки, показав мужчине один глаз и половину милой улыбки. Паранджа, конечно, хорошее защитное одеяние, и обычаи шариата высоко чтимы, но... какая красивая женщина не захочет хотя бы на миг показать прелесть своей красоты молодому мужчине?
Иномджан не относился к числу тех молодых людей, какие не понимали бы намеков или оставляли бы их без внимания. Поручив лавку своему племяннику, который был у него сидельцем, он тут же последовал за женщиной. Запомнив ее паранджу, он шел на достаточно почтительном расстоянии. На малолюдных поворотах и на своей улице, пересекавшей сад, Лютфия три-четыре раза оглядывалась, словно давая понять Иномджану, чтобы тот следовал за ней. В укромном месте она замедлила шаги. Иномджан сразу же поравнялся с ней.
— Простите, сестрица... Я не ошибаюсь? Вы, кажется, приходитесь родней вашему покорному рабу?
— Вы только посмотрите на этого бесстыдного мужчину! — сердито воскликнула Лютфия.— Никакой родни, похожей на вас, у меня нет и не может быть!
Но в голосе Лютфии Иномджан вовсе -не уловил недовольства или желания прекратить разговор, а потому продолжал смело:
— Нет, сестрица, я отчетливо вспомнил: мы с вами родственники! Познакомьтесь со мной, и вы узнаете, что вы — родственники. Да приму я все ваши боли и беды, сестрица, ну неужели мог бы ваш раб говорить вам неправду?
Сказав это, Иномджан догадался, что женщина улыбается под паранджой.
— Поговорили! Идите теперь отсюда! — сказала Лютфия.— Вот когда я еще раз приду покупать калоши, тогда узнаю — родственники мы с вами или нет.
Усатый красавчик постоял на повороте, следя взором за поспешно удалявшейся Лютфией,— в конце улицы она вошла в калитку, врезанную в массивные деревянные ворота.
«— Ого,— молвил себе торговец,— эта женщина, оказывается, жена богатея Иноятулло! Муж ее, конечно, теперь не в ладах с нею, потому что недавно взял себе новую жену! Стать мне жертвой ее пристрастий, ведь сказала же она сейчас: «Когда еще раз приду покупать калоши...» Разве это не обещание? Обещание, весьма деловое! Ах, хоть бы скорее пришла!»
...Женщина не заставила себя долго ждать. Спустя два дня она снова появилась в лавке Иномджана. На этот раз ей, оказывается, понадобилось купить сапожки для «маленькой Рафохат» — дочери первой жены своего мужа..
Лютфия благоухала духами. Показывая ей обувь, Иномджан тихо спросил: «Так как же — родственники мы с вами или нет?» Лютфия промолчала. «Мне приходить, сестрица?» — снова прошептал он. Лютфия опять не ответила. Приняв ее молчание за знак согласия, Иномджан, как и в прошлый раз, последовал за ней. На улице, пролегавшей между садами, женщина, так же как и тогда, замедлила шаги и, пропустив мимо себя преследователя, тихонько сказала:
— Завтра, после вечерней молитвы, здесь.
Иномджан возвращался в лавку, забыв от радости свою
тюбетейку в руке. Ему казалось, что в городе нет человека счастливей его. И не было до сих пор в его жизни суток, в какие колесо времени крутилось бы столь невыносимо медленно.
С утра Иномджан отправился в баню, велел цирюльнику тщательно выбрить голову, подправить бороду и усы. Весь день он почти не мог есть, нигде не находил себе места и, едва стало смеркаться, поспешил на свидание.
Увидев выскользнувшую из переулка Лютфию, Иномджан последовал за нею как тень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Азиза не сама упала, подруга... Ее... столкнули, сбросили в овраг. Я была у себя на крыше, видела своими глазами.
Несчастная мать схватилась за сердце. Она не стала расспрашивать, когда Надира, не захотев назвать убийцу ребенка, сказала только:
— Ты сама знаешь, будь осторожна, подруженька, не называй меня, чтоб они не навлекли беду и на мою голову.
С этими словами она ушла. С воплем Гульчехра кинулась через двор в дом тестя, набросилась на Марзию, вцепилась ногтями в ее лицо, стала рвать ей клочьями седые волосы:
— Ты убила моего ребенка! Найди и отдай мне моего ребенка!
Крики женщин привлекли внимание мужчин, Назир и его сын оторвали обезумевшую Гульчехру от испуганной, все отрицающей Марзии. Умолчав о том, откуда узнала, Гульчехра рассказала, мужу и свекру тайну гибели девочки. Назир, вне себя, в сильном гневе, впервые поднял руку на жену. Свалив Марзию ударом у порога двери, он приставил нож к ее горлу:
— Гадюка, ты убила ребенка, признавайся, не то сейчас сниму тебе голову!
Женщина знала мягкий характер мужа, не испугалась:
— Отними мне голову. Я не убийца ребенка, на меня клевещут!
— Поклянись!
— Клянусь именем пророка, я не убивала ребенка!
Назир отпустил женщину, он, однако, знал, что для
такой «ведьмы из ада», как Марзия, клятва ничего не стоит. Сомнения его не исчезли, но и доказательств у него не было,— ведь Гульчехра не назвала свидетельницу преступления, зная, что Марзия через своего брата лякдара может не только испортить жизнь ее подруге, но и погубить Надиру.
Вечером того же дня Назир выгнал жену из дома, объявив, что разводится с нею. Он уже не боялся амлякдара! Когда дело заходит слишком далеко, не только амлякдара, но и бога и черта забудешь.
Марзия поспешила через речку в соседнее селение Шахидон, в дом к амдякдару Сари-Хосора, принялась там чернить и обвинять в смертных грехах Назира. Наплела,
будто Назир продал десятки лисьих шкур, заработал большие деньги, скрыл это от сборщика налогов. Обливала Назира грязью и клеветой: он, дескать, дурно отзывался об амлякдаре, строил против него козни, дружил с его врагами; вынес из тока, скрыл собранный урожай зерна до того, как сборщик успел обмерить его. Да и мало ли что еще может придумать в лютой ярости своей скверная женщина!..
Затем Марзия во время отсутствия Назира привела с собою в Афарди своих зятьев с вьючными ослами, все перевернула в доме, вывезла на ослах все, что ей захотелось прибрать к рукам.
Охотник и это стерпел; не было такой цены, какую он не дал бы, чтоб только избавиться от этой скандальной женщины. Когда не амлякдар, ставший свирепым недоброжелателем, наложил на обездоленного Назира такую поземельную подать, какую тот не в силах был уплатить, даже заложив дом, то он понял, что медлить ему нельзя. В течение нескольких дней Назир продал свой сад, осла, быка, ружье и уплатил половину требуемого. В опустевшем доме он оставил сына с впавшей в отчаяние Гульчехрой, а сам, молчаливый, заговаривающийся, ушел в горы, уподобившись странствующему дервишу.
Назир и услышал от Восэ добрый совет: оставить на некоторое время родные места, уйти в какой-либо из далеких северных городов — в Бухару, Самарканд или Ходжент — на поденщину. Может быть, на чужбине, вдали от амлякдара и налоговзимателей, не видя их насупленных бровей и не испытывая на себе их ненависти, он придет в себя, скопит немного денег...
Решив уйти в Бухару, а если не устроится там, то и далее — в Самарканд, Назир двинулся в путь, остановился в Шахрисябзе. Тут его взял в работники некто по имени Иноятулло, богатый человек, лет сорока, низкорослый и коренастый, с большими глазами навыкате, с рыжеватой жиденькой бородкой и короткими, дугою, ногами, как у тех, кто измлада стал лошадником. Роскошный дом этого богача красовался за крепостью, со двора дома были хорошо видны величавые развалины Тимурова Ак-Сарая.
В Яккабаге и в Ташкургане Иноятулло владел большими земельными угодьями и оросительными каналами. На всех его землях занимались хлебопашеством испольщики. На городском базаре у него были свои чайная, лепешечная и харчевня. Он давал деньги в рост кустарям, купцам, садоводам и земледельцам, взимая с суммы одолженных денег от трех до четырех процентов, но, если кто-либо осмеливался назвать его ростовщиком, сердился, считал того своим врагом.
Он был человеком суровым и резким, с женами, дочерьми и служанками обходился жестко и грубо. Его старшая жена Хурматой, мать двух не достигших совершеннолетия дочерей, женщина по годам «молодая — тридцати пяти лет, но похожая на пятидесятилетнюю, вела благочестивый образ жизни, не требовала от мужа выполнения супружеских обязанностей и даже согласилась с тем, что богач заведет новую жену. Можно сказать, что она сама подыскала мужу красивую женщину — дочь одного торговца мануфактурой — Лютфию, разведенную с первым мужем. Красивая, стройная восемнадцатилетняя Лютфия вышла замуж за сорокапятилетнего богача Иноятулло, от него родила двоих детей, но оба в младенчестве умерли. В течение пяти лет супружеской жизни Лютфия была вполне довольна любовью мужа, но затем его сердце стало заметно остывать к ней, любовные ласки — пугающе исчезать и все чаще стала проявляться жестокость и грубость его характера.
Причиной тому была Хайри.
Ризки-хола, поступив в дом Иноятулло служанкою, привела с собой и свою одиннадцатилетнюю дочь Хайрц, Чернявенькая, худенькая Хайри была тогда некрасивой, непривлекательной девочкой, с длинными руками, всегда спутанными грязными волосами и измазанным личиком, и одежка у нее была всегда рваная, испачканная... С течением лет она постепенно изменялась откуда только взялась красота, и в тринадцати-четырнадцатилетнем возрасте девочка стала уже такой, что глядеть на нее да не наглядеться! Мать закрыла ее лицо сеткой из конского волоса, надела на девушку паранджу. Но и этого матери показалось мало: она повесила на шею дочке талисман от дурного глаза. Теперь никто из мужчин не мог увидеть нежное лицо Хайри, белизны ее выразительной шеи, ее стана, словно тонко выточенного из мягкого горного камня... Всякий, кто увидел бы эту девушку, когда она достигла пятнадцати лет, сказал бы старинною поговоркой! «Она стоит подати целой страны!»
Но никто, кроме матери и девочек, с которыми Хайрц играла, которым шила куклы и за которыми ухаживала она, как вторая служанка, не должен был видеть за безобразной паранджой и чачваном ни лица ее, ни фигуры. Вместе с матерью Хайри занималась уборкой дома, приготовлением пищи, всем, что полагается делать служанке.
Хайри, разумеется, стеснялась хозяина, хотя и не слишком тщательно скрывала свое лицо от него, потому что привыкла к нему с малолетства. Иноятулло посматривал на нее украдкой. Женщины не могли не заметить обращенных к девушке вожделенных взглядов хозяина, сопровождаемых иной раз вздохами. Ризки-хола, мать Хайри, испытывала по этому поводу особенное беспокойство...
Ризки-хола со своей дочерью жила в убогой лачуге у больших ворот глухой глинобитной стены усадьбы Иноятулло, где была прорезана узенькая калитка. Однажды вечером хозяин без предупреждения вошел в тесный дворик своей служанки с большим свертком. Хайри, поливавшая из ведра дворик, увидев хозяина, бросила ведро и побежала в дом.
— Ты почему убегаешь, Хайри, дорогая? — ласково и нежно прозвучал голос Иноятулло. Выйди, я тебе подарок принес!
Вместо Хайри вышла ее мать.
— Ой, чтоб умереть мне. Сами пришли, ой-ой, откуда солнце взошло? Проходите сюда, вот сюда!..— Ризки-хола растерялась еще больше, чем дочь, быстро стряхнула грязное одеяло и, сложив его вдвое, кинула на покрывавшую глинобитное возвышение старую войлочную подстилку. За свою пятидесятилетнюю жизнь никогда не принимала Ризки-хола в своей нищенской лачуге такого большого и уважаемого гостя.
Хозяин присел, протянул женщине сверток, но она не решилась принять его, тогда, наклонившись, он развернул его: на одеяло выпало несколько отрезов атласа, парчи, европейские калоши, бухарские сапожки...
— На! — сказал Иноятулло.— Это тебе и твоей дочери подарок.
— Подарок? От кого же? Откуда?
— От меня.
На минуту воцарилось молчание. Прикусив кончик рукава, Ризки-хола испуганным взглядом смотрела то на невиданно богатый подарок,— то — ниже глаз — на мясистый нос, на обросшие жесткой бородой вялые щеки, па мятые губы хозяина.
— Закаляй для Хайри свадебное платье! — твердым голосом сказал гость. Чуточку помолчал и добавил: — До каких же пор ты будешь держать при себе подросшую дочь? Не хорошо так!.. Сама знаешь, дети от Лютфии не живут. Может быть, у меня будет сын от Хайри... Я выделю ей дом и тебя возьму туда... Ну, чего ты стоишь, как в землю вросла, старушка?
Но ведь... Господин... Неужели так сразу... Как гром с небес...
— Разговор, Ризки, окончен. Займись всём необходимым. А я к себе пойду...
Бросив взгляд на открытую дверь, за которой комнатенка лачуги темнела, как пасть пещеры, Иноятулло постоял немного, ожидая, по-видимому, появления Хайри, но, обманувшись в своем ожидании, удалился, неторопливо и солидно передвигая свои дугообразные ноги... Впоследствии люди города говорили, что Иноятулло, которому невтерпеж было скорее завершить свое доброе дело, очень обидел всех тетушек города, которые неплохо кормятся, подыскивая невест для женихов и женихов для невест,— как, мол, это так: такой богатей и не послал сватов, самолично стал свататься. Ну, и язвили, конечно: очень, видно, его заело!..
Когда Ризки-хола заговорила с дочерью об этом неожиданном сватовстве, озорница, вопреки ожиданию матери, не стала возражать. Девушка ради своей матери и соблюдения обычая даже слезинки не пролила в знак несогласия, а, напротив, увидев атлас, парчу, калоши и сапожки, пришла в восторг. Впрочем, она, должно быть, еще не понимала, что такое замужество и супружеская жизнь, и представляла себе все лишь как увеселительный обряд — с танцами, играми, подарками, музыкою и песнями...
Когда было сшито много свадебных платьев, она в них наряжалась по одному, надевала поверх них узорчатые камзолы, которых дотоле никогда не носила, примеряла дорогие браслеты, кольца и ожерелья, несчетно даримые ей богатеем, гляделась в зеркало, весело напевала песни и думала: «Хорошее дело быть невестой!» Даже у двух дочерей хозяина, за которыми — еще совсем маленькой служанкой — Хайрд ухаживала, не нашлось бы таких
красивых, разноцветных платьев,— как уж тут было не гордиться привалившим вдруг сразу счастьем?
Иноятулло купил для невесты и ее матери отличный дом на соседней улице и пышно справил в нем свадьбу. Вчерашняя служанка стала госпожой, владелицей красивого дома, большого двора с великолепным садом. И сам Иноятулло, большой человек, у которого еще вчера подметала полы Хайри, не осмеливаясь поднять голову и взглянуть на него, сегодня валяется перед Хайри на роскошных коврах и, бережно снимая сапожки с ее ног, целует эти маленькие, пленительные ноги!
Огонь любви молодожена с каждым днем все более разгорался. Иноятулло весь отдался страсти. Он почти забыл свой прежний дом — Лютфию, Хурмат-Ой, дочерей... Приходил он туда едва ли не раз в неделю и денег прежней семье давал в обрез.
Хурмат-Ой и ее дочери, конечно, негодовали, ворчали, но мирились со своей судьбой,— суровость и скупость мужа не была для них чем-либо новым. А вот Лютфия перенести свою тяжкую долю не могла никак. Про такое беспокойство, в каком она коротала одинокие темные ночи, у нас говорят: так мечется курица, у которой опалены ноги. В бессоннице, она ворочалась с боку на бок в постели, мучаясь так, словно постель стала терновником, а подушка камнем. Каждое утро, со страхом и трепетом смотрясь в зеркало, она замечала, что красота ее лица вянет, на лбу и вокруг глаз появляются морщины... Прикусив пальцы, она молча, в невыносимых страданиях, плакала. О, если бы Хайри попалась ей в руки,— вырвать бы ей глаза!.. Но Хайри была недоступна. Иноятулло решительно запретил старым женам, дочерям, родственникам приходить в дом к Хайри, а ей не разрешал сделать и шага за ворота.
Так прошло два месяца.
Однажды Лютфия пошла на базар купить калоши. Торговец обуви Иномджан, щеголь с красивыми усами, особенно учтиво и любезно встретил ее — не много мудрости требовалось, чтобы догадаться: покупательница молода и богата. Роскошная бархатная паранджа, белые, украшенные дорогими кольцами и браслетами руки свидетельствовали о том!
Выкладывая перед женщиной товар, продавец краем глаза, за случайно отклонившейся чуть в сторону сеткой
из конского волоса, увидел красивое лицо покупательницы. Подобострастная любезность торговца удвоилась, женщине было предложено множество калош — индийских, английских.
—- Выбирайте, уважаемая сестрица, какие вам нравятся, и идите с миром, йенег можете не платить. Для вашего покорного раба приход такой женщины, как вы, все равно что подарок в сто золотых... По-моему, вот эти вам вполне подходящи, как нельзя лучше!
Много ли заискивания, сладости в речах, клятвенного прикладывания рук к груди надо женщине в положении Лютфии, чтобы понравился столь попугаеподобный молодец с черными усами? Завернув калоши в платок, Лютфия убрала их под паранджу и, будто нечаянно, вновь чуточку оттянула край сетки, показав мужчине один глаз и половину милой улыбки. Паранджа, конечно, хорошее защитное одеяние, и обычаи шариата высоко чтимы, но... какая красивая женщина не захочет хотя бы на миг показать прелесть своей красоты молодому мужчине?
Иномджан не относился к числу тех молодых людей, какие не понимали бы намеков или оставляли бы их без внимания. Поручив лавку своему племяннику, который был у него сидельцем, он тут же последовал за женщиной. Запомнив ее паранджу, он шел на достаточно почтительном расстоянии. На малолюдных поворотах и на своей улице, пересекавшей сад, Лютфия три-четыре раза оглядывалась, словно давая понять Иномджану, чтобы тот следовал за ней. В укромном месте она замедлила шаги. Иномджан сразу же поравнялся с ней.
— Простите, сестрица... Я не ошибаюсь? Вы, кажется, приходитесь родней вашему покорному рабу?
— Вы только посмотрите на этого бесстыдного мужчину! — сердито воскликнула Лютфия.— Никакой родни, похожей на вас, у меня нет и не может быть!
Но в голосе Лютфии Иномджан вовсе -не уловил недовольства или желания прекратить разговор, а потому продолжал смело:
— Нет, сестрица, я отчетливо вспомнил: мы с вами родственники! Познакомьтесь со мной, и вы узнаете, что вы — родственники. Да приму я все ваши боли и беды, сестрица, ну неужели мог бы ваш раб говорить вам неправду?
Сказав это, Иномджан догадался, что женщина улыбается под паранджой.
— Поговорили! Идите теперь отсюда! — сказала Лютфия.— Вот когда я еще раз приду покупать калоши, тогда узнаю — родственники мы с вами или нет.
Усатый красавчик постоял на повороте, следя взором за поспешно удалявшейся Лютфией,— в конце улицы она вошла в калитку, врезанную в массивные деревянные ворота.
«— Ого,— молвил себе торговец,— эта женщина, оказывается, жена богатея Иноятулло! Муж ее, конечно, теперь не в ладах с нею, потому что недавно взял себе новую жену! Стать мне жертвой ее пристрастий, ведь сказала же она сейчас: «Когда еще раз приду покупать калоши...» Разве это не обещание? Обещание, весьма деловое! Ах, хоть бы скорее пришла!»
...Женщина не заставила себя долго ждать. Спустя два дня она снова появилась в лавке Иномджана. На этот раз ей, оказывается, понадобилось купить сапожки для «маленькой Рафохат» — дочери первой жены своего мужа..
Лютфия благоухала духами. Показывая ей обувь, Иномджан тихо спросил: «Так как же — родственники мы с вами или нет?» Лютфия промолчала. «Мне приходить, сестрица?» — снова прошептал он. Лютфия опять не ответила. Приняв ее молчание за знак согласия, Иномджан, как и в прошлый раз, последовал за ней. На улице, пролегавшей между садами, женщина, так же как и тогда, замедлила шаги и, пропустив мимо себя преследователя, тихонько сказала:
— Завтра, после вечерней молитвы, здесь.
Иномджан возвращался в лавку, забыв от радости свою
тюбетейку в руке. Ему казалось, что в городе нет человека счастливей его. И не было до сих пор в его жизни суток, в какие колесо времени крутилось бы столь невыносимо медленно.
С утра Иномджан отправился в баню, велел цирюльнику тщательно выбрить голову, подправить бороду и усы. Весь день он почти не мог есть, нигде не находил себе места и, едва стало смеркаться, поспешил на свидание.
Увидев выскользнувшую из переулка Лютфию, Иномджан последовал за нею как тень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49