— А что ему было надо в Шахрисябзе?
Брат у него там что-то натворил и попал в тюрьму, этот проклятый собрался туда проведать его.
Остонакул на миг перестал перебирать четки, что-то припоминая.
м Это когда было? Весной?
Да, досточтимый, в прошлом году весной, к лету уже.
Неужели он тот самый горец в рваной сыромятной одежде, что так дерзостно остановил меня на дороге в Каршах и жаловался на арест своего брата?» — подумал Остонакул.
Ас вами он до какого места доехал?
— До Каршей, досточтимый. Там я его отпустил. Как
раз в то время вы изволили , выехать из Шахрисябза в Карши, предоставляя себя к услугам его высочества. Этот Восэ, узнав о вашем приезде, намеревался встретиться с вами, подать жалобу на якобы несправедливый арест его брата.
Теперь Остонакул уверился, что Восэ — тот самый горец, и очень смутно припомнил его внешность: мужчина дородный, дюжий, мускулистый, черная борода, большие глаза, горящий взгляд... «Как смело он тогда вышел на середину дороги, как стойко сопротивлялся охранникам! Их было много, он — один, а им не удалось задержать его. И со мной разговаривал без страха, без подобострастия. Мне он тогда понравился. А теперь он вожак всех восставших, опасный враг. Пожалуй, не удивительно. А этот кисляй говорит: шайка воров, разбойников. Врет! И отлично ведь знает, что я понимаю его вранье!...Была бы шайка воров, не гонялись бы за ней столько времени тысяцкий с полусотней солдат!.. Нет, события гораздо серьезнее, чем этот льстец пытается мне изобразить...» Остонакул,. однако, ничем не выдал своих размышлений.-Иенытывая Мирзо Акрама, спокойно спросил:
— Почему вы не послали в погоню за ним своего караулбеги Давлята с его солдатами?
— Крепость и сам город Бальджуан оставить без солдат? Разве это не было бы опасно, досточтимый, если в окрестностях разбойничает шайка воров и убийц? Я подумал: мало ли что? Ведь, выбрав подходящий момент, могли бы напасть, натворить в Бальджуане дел.
Слуги внесли в шатер шашлык и хлеб. Остонакул и Мирзо Акрам несколько минут в молчании поглощали пищу. Остонакул думал о том, что своим последним ответом Мирзо Акрам только нечаянно подтвердил все его худшие предположения и донесения тайных агентов. А правитель Бальджуана, не догадываясь о ходе- мыслей Остонакула, стал, насмехаясь, рассказывать, как Восэ убегал от тысяцкого из ущелья в ущелье, из села в село, как уговаривал людей заготовлять длинные палки и по ночам следить за вершиной горы Сурх-Сакау, чтобы, увидев там сигнальный костер, всем вместе двинуться на Бальджуан, захватить город и крепость.
— Подумать только, чего захотелось этому наглецу: па вооруженный ружьями гарнизон крепости напасть с палками!
Остонакул молчал, а Мирзо Акрам хвастался все более...
Его разглагольствования прервал вбежавший в шатер приближенный кушбеги:
— Из Бальджуана гонец! Говорит, что-то должен сообщить почтенному правителю!
В шатер вошел усатый десятский из отряда Саидкула — неуклюжий, с покрасневшими от пыли глазами. Мирзо Акраму он был знаком,— неделю назад правитель отослал его с другими шестью солдатами в отряд Саидкула.
— Досточтимый! Мы вчера дрались с Восэ в Чорбоге,— торопливо заговорил он, стоя на пороге и загораживая огромным своим телом свет.— Восставших было много, нас мало. Тысяцкий Саидкул убит. Меня послал к вам караулбеги Давлят, сказал: «Господина бека найдешь в Нуреке!»
Не сводя глаз с говорящего, Мирзо Акрам непроизвольно вытер руки о скатерть. Пища встала комком в его горле, он словно окаменел, замер не дыша. Схватившись за горло, не своим голосом выкрикнул:
— А Восэ, Восэ! Восэ вы поймали или нет?
— Нас... нас было мало, а врагов много...— запинаясь повторил гонец. — Наших человек десять — двенадцать убито... И ранены... Ночь была темной... Ночь была тем- пой...— не отрывая глаз от земли, повторил гонец.
Его невразумительное донесение и подавленный вид объяснили и правителю Бальджуана и кушбеги все: несомненно, погиб не только тысяцкий, но разгромлен весь его отряд.
«Вот и случилось то, чего я так боялся!» — промелькнуло в мыслях Мирзо Акрама.
Кушбеги насмешливо посмотрел на Мирзо Акрама. Взгляд Остонакула был для правителя словно кинжал у горла. С презрением глядя на гонца, Остонакул спросил:
— Что, струсили? Сбежали? Поле боя осталось за Восэ?
Десятский от стыда и страха весь покрылся потом. Едва преодолев связавшую язык немоту, прошептал:
— Их... врагов... было в десять раз больше нас...
Рукой, на которой висели четки, Остонакул указал ему
на дверь:
— Иди! Убирайся!
В растерянности, пятясь, десятский исчез за порогом шатра.
В тишине, воцарившейся после его ухода, Мирзо Акрам почувствовал себя, как узник перед казнью. Легчайшее постукивание перебираемых Остонакулом четок казалось ему звуком оттачиваемого палачом ножа.
— Господин! Вот уж такого злополучного события раб ваш никак не предвидел,— заискивающе заговорил он.— Я опозорен перед его высочеством и перед вами. Виноват, заслужил всяческое порицание. Готов к любому наказанию, какому вы сочтете нужным подвергнуть меня. Но если на то будет ваша милость, если вы и на этот раз простите меня,— вот я сижу за предложенным вами угощением, клянусь вам этим хлебом-солью: как только вернусь, лично выйду на этих проклятых и, пока всех не искрошу, а вожаков не пришлю связанными к вам во дворец, не вернусь в крепость.
Остонакул долго молчал. Хоть он и был огорчен случившимся, но Мирзо Акрама винил не слишком. Правитель Бальджуана был виноват разве лишь в том, что доселе не понимал, насколько эти горцы своевольны, дерзки и отважны. Быть может, теперь он это поймет и сделает должные выводы? ,
Мирзо Акрам сидел в ожидании. Что-то кушбеги скажет?
— Так выходит, что борьба вашего тысяцкого с Восэ закончилась победой Восэ? — спросил иронически Остонакул.
— Победой? Не думаю, досточтимый. Просто Восэ успел удрать и на этот раз. Вот и все...
— Нет, почтенный мирохур! Тысяцкий пал жертвой в этой битве,— значит, победа за восставшими. Теперь они еще больше осмелеют. К Восэ примкнут новые и новые мятежники. В войне каждая маленькая победа возносит победителя, его кичливость и зазнайство возрастают все больше. Теперь вполне возможно, что Восэ вскоре разожжет обещанный им костер на вершине Сурх-Сакау и двинется на Бальджуан. Но... ничего, пусть нападает...
Последние слова были Мирзо Акраму непонятны.
— Пусть нападает? —переспросил он. — Как это, досточитимый?
— В военных делах вы неопытны,— спокойно произнес Остонакул.— Так уж поясню вам на примере. В тысяча двести восемьдесят седьмом году хиджры1,, после победы в Шахрисябзе и Китабе, покойный эмир двинул войско к Ширабаду и Гиссару. Ваш покорный слуга также был у стремени светлейшего. Гиссар был захвачен, но в тылу, в окрестностях Байсуна и Денау, подданные взбунтовались. К ним примкнули бежавшие с поля боя, побежденные ширабадские и гиссарские солдаты, объединились в отряды и напали на Байсун. Властительный повелитель приказал мне, рабу своему, отправиться на расправу с восставшими. Покорный бйуга собрал тысячу солдат, пошел походом туда, расположил стан в крепости Байсуна, с намерением разгромить и захватить мятежников. Несколько раз выходили мы в окрестности, грабили и казнили жителей восставших селений, но мятеж все продолжался, усмирить повстанцев мы никак не могли, летучими отрядами они рыскали по ущельям и склонам гор, казалось, стали неуловимы. Я понял, что погоня за ними ни к чему не приведет, потому что там их родные места, они знают каждый уголок, все тайные тропинки, а нам местность неведома. Я возвратился в Байсун, повременил, а затем, однажды утром, вывел войско из крепости и отправился в Гиссар, оставив для защиты города всего лишь тридцать солдат. Я знал, что тайные лазутчики восставших сообщат им о случившемся. Отойдя на два «камня» от города, мы остановились на гиссарской дороге в горах. Оставленные мною в Байсуне и в окрестных селах разведчики ночью донесли, что мятежники собираются с рассветом напасть на город. Тотчас я разделил войско на три отряда, тайно ночью вернулся и затаился в засаде в «полукамне» от города, по садам и оврагам. На рассвете толпа мятежников * и в самом деле окружила город, прорвалась в двух-трех местах на его улицы. И тогда я дал приказ своим отрядам: с трех сторон напасть на город. Мятежникам некуда было бежать, все выходы мы закрыли. За два часа мы убили и ранили четыреста или даже пятьсот человек, остальные сдались. Так закончился их бунт...
Остонакул помолчал, дав время Мирзо Акраму обдумать сказанное. Затем добавил:
— Там, где врага нельзя взять силой, нужны уловки, хитрость! Вот так-то, мирохур. Аминь! — Кушбеги провел ладонью по лицу, давая понять, что беседа закончена.
Если понадобится, могу послать вам на помощь какого- нибудь военачальника о отрядом солдат.
Мирзо Акрам вышел и, велев подать коня, сразу же отправился в Бальджуан. За ним скакали его спутники. Девочка и мальчик, привезенные в подарок, а также караковый жеребец остались в Нуреке.
Б шатер к Остонакулу вошел бородатый стольничий:
— Что прикажете относительно преподношения Мирзо Акрама?
— Сам знаешь! — ответил кушбеги.-
Это означало: доставить детей и коня в предгорный Каратаг, где правитель Гиссара проводил летние месяцы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Тот день народ горного Бальджуана назвал днем газавата. Впоследствии многие годы люди, отмечая значительные события своей жизни, отсчитывали время от этого дня.
Брезжит раннее утро. Вдали высится шра Чильдухтарон, похожая на крепость или старинный замок, с причудливыми зубцами и башнями, закрывающая горизонт. Солнце еще не показалось над этой естественною преградой, еще не прогревает прохладный воздух, но уже немного окрасило восточную половину видимого мира. Небосвод, однако, хмур, гневей. Дальние горы кажутся силуэтами каких-то фантастических огромных животных, припавших к водам моря, образованного линией горизонта.
Возвышенности, пригорки, тесно прижавшиеся друг к другу, один за другим, похожи на толпящиеся стада слонов, верблюдов, коров, которые сейчас лежат спокойно, но вот-вот, при первых лучах солнца, встанут пойдут, подминая под себя горные луга, на водопой. Утренняя тишина кажется насыщенной неведомым, сдерживаемым пока гневом и распрями. В этой тишине только монотонный шум реки и горных водопадов выдает слуху волнения и ярость, наполняющие мир. В это хмурое утро ласточки и воробышки поспешно, с усердием кружатся, их щебетание беспокойно, словно им грозит неведомая опасность...
На вершине Сурх-Сакау догорают щепки большого ночного костра. Более мелкие костры, всю ночь поддерживаемые повстанцами на склонах горы, вокруг селения и ущелья под ним, дымятся...
Толпа восставших по склонам гор спускается в ущелье. Люди торопятся, спешат за вожаком, едущим верхом, На его голове красная чалма, он одет в белый чекмень, опояска оттянута мечом. За небольшим отрядом движутся пешие, вооруженные самопалами люди. Позади вожака идет также свыше тысячи крестьян — это земледельцы, пастухи, садоводы, ремесленники, вооруженные палками, рогатинами, дубинками и дедовскими охотничьими луками. Люди — повсюду: на тропинках и дорожках, на каменистом ложе реки, на перевалах, в руслах пересохших горных ручьев. Воздух наполнен цокотом лошадиных копыт, перестуком мелких камней, шуршаньем сыромятных подошв и босых йог, гамом, создаваемым приглушенными голосами людей. Бальджуан далеко, но эти люди — бойцы всенародного ополчения, идущие без всякого строя, одетые по-разному,— не считаются с расстоянием, они готовы пойти за своим предводителем куда угодно, хоть до самой горы Каф
Восэ ведет свое войско полукружным путем — через Хам, Усто-Сафари, Дашт-и-Ёвон — Чорбог. На этом пути много больших и малых селений, нужно повести за собой и их жителей. И действительно, повсюду к Восэ присоединяются новые и новые повстанцы. Если, случается, кто- либо из жителей не выходит, земляки силой выводят его с собой. И всюду по горам и долам разносится громкая песня восставших:
Восэ, час похода настал! Наш дух охвачен гневом, Гром светопреставления Гремит над народом!
Часа два головной отряд повстанцев отдыхал в селении Усто-Сафари, на большой высоте, покрытой садами и виноградниками.
Восэ вместе с Саидом Али и Назимом сидел под тенью большого тутовника. Вдруг четверо селян подвели к нему босого мужчину.
— Восэ, вот мы привели к тебе Сангали. На склоне вон той горы захватили его.
Это действительно был Сангали — зять Восэ. Еще вчера вечером Фатима, сестра Восэ, пришла из своего селения Камоли к брату сообщить о непонятном исчезновении ее мужа Сангали: «Зять твой боялся, как бы твои люди не потащили его в поход. Трус ой, сбежал, спрятался. Опозорил меня перед людьми, стыд какой! Женщины надо мной смеются: «Наши мужья все пошли, а где же твой? Может, ты его сама спрятала?» Ты прикажи, пусть его поищут».
Восэ приказал крестьянам, если увидят зятька, привести его.
Сейчас повстанцы с любопытством ожидали, как поведет себя их начальник, их вождь со своим зятьком?
Восэ с отвращением посмотрел на него:
— Испугался?
— Да, испугался! — с дерзкой насмешкой ответил Сангали.— Как же мне не бояться, коли ты стал теперь правителем! Для тебя кровь бедняков стала дешевой. Ведь ты говоришь: в поход, а ведешь народ на смерть! У эмира и беков — войско, пушки, ружья, а у тебя что? Палки? Где твои солдаты? Твои солдаты — вот эти голые й босые несчастные? А что они могут? Ей-богу, ты и их и самого себя только погубишь!..
В руках у Восэ был кувшин, принесенный ему Ризо. Восэ хотел пить. Но, услышав эти подстрекательские слова зятя, поставил кувшин на землю, на лбу у него появились две резкие морщины.
— Я тебе отвечу, а ты слушай! — громко, чтобы слышали все, произнес.— Пустое говоришь, Сангали! Только неразумие свое показываешь. Прежде всего, я не собираюсь стать правителем. Бедняки выбрали меня главой похода в нашей народной борьбе. Если богу будет угодно и мы победим, захватим Бальджуан, то поем из Афганистана нашего прежнего рыжего эмира, который правил нами до захвата Бальджуана мангытами. Он жив. Пусть вернется, управляет своими подданными. Если же народ не захочет рыжего, пусть выбирает себе в правители любого достойного... Потом ты, Сангали, говоришь: «Что могут сделать эти бедняки с палками?» А я говорю: если этот народ, эти палочники будут в их правой войне бесстрашны, храбры, то и палки послужат им не хуже пушек и ружей! Ты ничего не слыхал о битве у Мазар-и-Додарака? Кто уничтожил тысяцкого, солдат, вооруженных ружьями и мечами? Кто разгромил и обратил их в бегство, если не эти самые палочники, босяки, голь? И кому, как не нам, достались с победой имущество, снаряжение, оружие и кони солдат?.. Ничего, даст бог, мы и в этой войне сдюжим! Не только мы, таджики, не можем терпеть мангытских эмиров, они опостылели и беднякам локайцам, марка, кунградцам. И кулябец Тугай пришел к нам, дал слово: «С вами вместе пойду на Бальджуан, помогу вам напасть на него!..» Я говорю, мангыт похож на вора, а вор — всегда трус. Пока хозяин дома не знает о нем —он храбрый, а как только хозяин дома узнал, что к нему забрался вор, как только смело взял в руки палку, да еще кликнул на подмогу соседей,— вор дрожит, не может сопротивляться, даже если кинется в бегство, он бывает схвачен! Разве не так, друзья?
— Так, так! Именно так! — раздалось с разных сторон.— Правильно говоришь, Восэ!
— Я говорю, братья,— громогласно продолжал Восэ,— мангыт — подлый вор, кровожадный грабитель, бессовестный подлец! Он не сможет противиться честным людям, будет побежден, посрамлен!
Со всех сторон зазвучали горячие возгласы:
— Будет побежден!.. Да стану я жертвой за такие слова твои!.. Прямо от сердца нашего говоришь, Восэ!.. Сам Хызр над Восэ святую руку простер!.. Что ты говоришь, то и мы говорим... Все святые наши поясом победы и славы опоясали нашего Восэ! Все они за нас!
Воспламеняясь, кричали со всех сторон. Восэ усмехнулся: он и не помнил даже, чтоб когда-либо посетил гробницы святых, даже ближайших к Ховалингу. Если даже духи этих святых и не гневались на Восэ, не приносившего никаких обетов и даров их гробницам, то уж во всяком случае все они ко взятым Восэ на себя высоким обязанностям вождя никакого отношения не имели...
Восэ поднял кувшин, выпил из него почти всю воду, вытер концом чалмы усы и бороду и снова обратился к бледному навлекшему на себя гнев толпы зятю:
— Ты, Сангали, поднимись-ка вот на эту скалу! Поднимись! И оттуда громко скажи народу: «Я подлец! Без чести я! Вы идите воевать с мангытом, а я не пойду! Пусть мангыт заберет все мое достояние за налоги, самого меня возьмет рабом, жену и дочь заберет в служанки, всех переморит голодом,— пусть, пусть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49