— О-эй! Отец Хасана! Выйди, послушай, что твои дети говорят!.. Ой-бо!.. Спасите нас от мангыта!
С тех пор как эмир Бухары Музаффар-хан силой меча эавоевал земли дарвазцев, бальджуанцев, каратегинцев, свободолюбивых горцев (а то горестное событие произошло лет пятнадцать назад) и, поработив местных жителей, насадил повсюду чиновников из того кочевого узбекского рода мангытов, к которому принадлежал сам,— и горах каждого притеснителя, каждого чиновника, большого и малого, горцы называли мангытом, превратив I» го слово в самое крепкое ругательство... Надзиратель и сборщик зернового налога Джобир, односельчанин Аноргуль Восэ, был таким же коренным горцем. Но он продался завоевателям, и кличка «мангыт» приварилась к нему как клеймо.
Восэ с некоторым усилием просунул свои широкие плечи, все свое крупное, плотное туловище сквозь узенький проем двери низкого и полутемного помещения маслобойни и появился с засученными рукавами и замасленными руками возле, все еще всхлипывающих детей, своей старшей дочери Гулизор и охваченной беспокойством жены. Его большие черные глаза сверкнули, на широком темноватом лбу сошлись две толстые морщины. Сжав узловатыми пальцами свою окладистую черную бороду, он из бессвязного рассказа Хасана вырвал то, что возмутило его больше, чем избиение детей: — Растоптал колосья?
Большего надругательства, чем в такое голодное время унизить хлеб, Восэ представить себе не мог.
— В грязь... бросил!.. Вот так топтал! — Ребенок, не утирая слез, стал топать по земле босыми, испачканными глиною ножонками.
— Дай бог, чтобы дом этого мангыта сгорел! Чтоб никогда он не видел хороших дней! — проклиная Джобира, выкрикнула Гулизор, повернулась, припала к груди отца: — Побей Джобира, отец! Не прощай ему. Пусть покается!..
Тут с улицы донесся гвалт, послышался топот копыт. Гулизор, выбежав из ворот, увидела Джобира, верхом, о плетью в руке, преследующего группу мальчиков и девочек, которые возвращались в селение со сбора трав. Кое у кого из детворы в руках виднелись пучки зеленых колосьев пшеницы. Дети убегали от сборщика, но он, нагнав их, спрыгнул с лошади, поймал двух малолетних девочек и, обругав их, надавал пощечин, бросил под ноги вырванные из детских ручонок колосья и втоптал в грязь своими сыромятной кожи рыжими сапогами. Затем вспрыгнул в седло, тронул коня. Но тут подскочила Гулизор, схватила коня за повод, закричала на все селение:
— Отец! Я поймала его... Иди сюда!!!
Сборщик стегнул было коня плетью, но сильная девушка повисла на поводе, на виду у привлеченных сюда криками и шумом селян. Восэ неторопливо подошел к коню, молча взял повод из рук дочери.
— Что хватаешь? Отпусти! Убирайся! — крикнул Джобир.
— По-дож-ди! — промолвил Восэ.— У меня к тебе есть разговор... Опять бил детей?
В гневе Восэ все еще была сдержанность, но энергия ого медленно произносимых слов предвещала взрыв.
— Бил! — пугаясь, однако веря в свою неприкосновенность, рискнул похорохориться представитель власти... Баранья физиономия, рыжеватая бородка, тонкие, грязные усы сборщика показались Восэ еще противнее, чем всегда.
— Вы слышали? — обвел собравшихся тяжелым взглядом Восэ.— Эта собака ничуть не кается в том, что кусает детей!
Толпа онемела. Доныне никто никогда не осмеливался сказать представителю эмирской власти «неуместно- . го» слова. Ведь этот прихлебатель амлякдара не только избивал всякого, кто не оказал ему полагающегося по чину почтения, но и клеветой, наветами добивался таких мер воздействия, какие приводили заподозренного в неугождении крестьянина к полному разорению.
— Что ты сказал? Собакой меня назвал? — побледнел, с угрозой проговорил Джобир.
Бешеном собакой назвал! — ответил Восэ.— Кусающуюся собаку побивают камнями!
Похожие па дынные семечки глаза Джобира налились кровью. Он наотмашь хватил Восэ плетью по голове.
И тут Восэ дал волю ярости. Вне себя, он набросился на всадника, стащил его с седла, свалил, подмял под себя стал беспощадно бить. Пока люди разнимали их, Джобир ударами тяжелых кулаков маслобойщика Восэ оказался избит до потери сознания. Друзья едва оторвали Восэ от его ненавистной жертвы — мог бы ведь и убить!
На следующий день два стражника с длинными посохами пришли за Восэ и повели его недальним путем — всего за «полкамня», в городок Ховалинг. Там, на окраине городка, над высоким левым берегом реки Оби-Мазар, как бы продолжая собою скалистый обрыв, лепилась старинная крепость. За ее полуторасаженными, сложенными из дикого камня стенами помещалось присутствие амлякдара Ховалинга.
Поденный в присутственное место, Восэ заметил за дверью в соседней комнате сидящего на грамотен на водителя вместе с писцом, переписчиком казенных бумаг. Но не успел разглядеть их, потому что оттуда же, навстречу ему, вышел амлякдар Абдукаюм — дородный, рябой, жидкобородый мужчина. Откуда-то появился и сборщик Джобир с распухшим от побоев лицом — в огромном синячище совсем заплыл его левый глаз.
Амлякдар Абукаюм — ховалингский богач, хорошо знавший маслобойщика Восэ, сына известного всей округе богатыря — силача Шакара,— выплюнул щепотку жевательного табака и спокойно, мирным тоном задал вопрос, в котором Восэ не уловил ни порицания, ни упрека:
— Что случилось, Восэ? За что ты избил моего чиновника?
— Спросите его самого! — коротко ответил Восэ.
Джобир, угодливо согнувшись, начал было: «Досточтимый, я посевы хлеба...», но управитель взмахом руки и коротким «Молчи!» замкнул ему рот и опять обратился к Восэ:
— Я тебя считал человеком разумным, достойным. Ужели нужно тебе было связываться с этим глупым служакой, вступать с ним в драку? Не стыдно тебе? Ай, ведь стыдно!
— Если бы этот служака в голове имел ум, я не побил бы его! — холодно молвил Восэ.— Виноваты вы, взяв себе в служаки безмозглого!
Амлякдар не только не рассердился на столь явную резкость ответа Восэ, но глянул на него еще милостивей:
— Да ведь умный человек не пойдет к нам в чинуши! Вот как! Ты, например, согласился бы стать сборщиком зернового налога, охранником ваших посевов?.. Можешь не отвечать: нет, конечно!
Восэ взглянул на Джобира: тот не только не принял себе в обиду слова управителя, но даже развел рот в глупой улыбке. Однако, встретившись взглядом с Восэ, что- то" сообразил и со злобой изрек:
— Он меня ругал, досточтимый, собакой назвал!
— Ты ошибся,— презрительно кинул ему Восэ.— Я назвал тебя кусающейся собакой!
— Слышали? Вы слышали, господин? — задохнулся Джобир.
— Ты, Восэ, его похвалил! — усмехнулся амлякдар.— Да, да! Ты его похвалил. Сборщик податей и должен быть вроде бешеной собаки, .а не то какой амлякдар взял бы его к себе на такую должность?.. Удивляюсь тебе, Восэ! Ты будто и умен, а требуешь от сборщика мягкосердечия! Ведь у сборщика-надзирателя только и
дел, что караулить посевы, хватать и лупить воров! Но так ли? Если все сборщики оказались бы жалостливыми, то как удалось бы сбирать налоги и подати? Бог наказал бы всех нас! Зря ты винишь Джобира, он старается, душу кладет, усердствуя... Служба! Ты одному из слуг его высочества, вместилища Вселенной, эмира нашего нагрубил, как бунтарь, побил государева чиновника за его работу! Большое преступление свершил!.. Я, амлякдар,— тоже сборщик государственных налогов и податей. И я должен наказать тебя за такое тяжкое преступление. Подумай сам: если не накажу, то подданные обнаглеют, станут уклоняться от уплаты всех вообще налогов и податей. Не так ли? Я и без того, взимая их, нарываюсь на тысячи скандалов, испытываю сотни трудностей!.. Как сам считаешь, Восэ, чего ты заслуживаешь, какое наказание дать тебе?.. Послать тебя в Бальджуан к высокому правителю нашего бекства? Ну, он тебя, конечно, посадит в тюрьму, твоя жена и твоя детвора окажутся без мужской опеки, станут бедствовать. Да и причитающиеся с тебя налоги останутся невзысканными, сгорят без пламени!.. Нет, так я не поступлю... Или приказать моим стражникам дать тебе полсотни ударов плетью и отпустить? Нет, от этого тоже не будет проку. Я знал твоего отца, он был хорошим человеком, силачом, богатырем, известным на всю округу! Зачем бесчестить почтенного человека? Ради памяти твоего отца я этого не сделаю, не так уж я несправедлив и недальновиден!.. Нет, Восэ, лучше мне наложить на тебя взыскание... Вот именно — денежное взыскание!.. И тебе будет наказанье, и государевой казне польза! Так! Ты уплатишь сто звонких тенег. Потом, ты еще не внес тягловый налог. И еще налог с садов и клеверника. И наверное, забыл внести налог за мельницу... Кроме того, за тобой еще и базарный сбор!.. Вот, все это посчитай, сложи, прибавь к ста монетам взыскания — и уплатишь все сразу до базарного дня. Вот именно: срок — до базарного дня. Сегодня какой день недели? Четверг. Значит, к среде где хочешь найди и внеси... Если вовремя не уплатишь, я по установлениям нашего богом любимого государства увеличу начет — за каждые пять дней просрочки причитающийся с тебя взыск будет удвоен. Вот именно — увеличен вдвое!.. Так! Все! Конец разговору. Иди, раб божий, не отлынивай от своего дела!
.Выйдя от управителя, Восэ встретился со своим соседом Назимом и с младшим братом Касымом. Прослышав, что Восэ уведен в Ховалинг, они, встревоженные, пришли туда же. Теперь все трое отправились в обратный путь. Касым по дороге свернул в сельцо Богча — приселок Дара-и-Мухтора. В этот присел он, недавно женившись, перебрался жить и обзавелся там своим хозяйством. Восэ и Назим во второй половине дня достигли своего селения.
Увидев усталого, бледного мужа, Аноргуль переполошилась,— она весь день провела в тревоге, ожидая большой беды.
— Что случилось? Что сделал тебе управитель?
Наложил взыскание.
— И больше ничего? — почти с радостью воскликнула Аноргуль, полагая, что отделаться небольшими деньгами не так уж страшно.— Сколько же потребовал?
— Сто монет «ради памяти моего отца». Абдукаюм, оказывается, весьма почитает дух моего отца! Поэтому он сказал: налоги за сад, за клевер, за мельницу, за тягло и не базарный сбор прибавить к этой сотне — и через пять дней внести, а не то мой долг за следующие каждые пять дней будет увеличиваться вдвое. Всего, получается, я должен внести триста монет. Ровно столько, сколько стоят до нынешним ценам восемьдесят пудов зерна!
У Аноргуль едва не помутился рассудок. Миска с пшеничной похлебкой, которую она налила из котла и принесла Восэ, чуть не выпала из ее #ук. Дрожащими руками поставив миску перед мужем, с острой жалостью она стала утешать его:
— Не смотри с таким отчаянием, не мучь себя... Давай подумаем, какой-нибудь выход найдется же!
Гулизор, опустившись на шерстяную плетенку рядом с отцом, молча обняла его. Пришел Даулят, а за ним Хасан, и оба взобрались на колени к отцу, но им было непонятно, почему он не целует их, как всегда, не ласкает.
Восэ не притронулся к пище, сказав: «Мне не хочется!» Снял ребят с колен, с усилием встал и направился к калитке во внешний двор. Миновав ее, он вошел в гостиный домик, закрыл за собой дверь и бросился ничком на застилавший пол войлок: Восэ необходимо было побыть наедине с самим собою.
Спустя несколько минут Гулизор неслышно вошла в ^домик вслед за отцом, разостлала возле него скатерку,
поставила миску с пшеничной похлебкой, глиняную чашку с кислым молоком, положила лепешку, испеченную из коры каркаса — железного дерева — с примесью ячменной муки, и, жалостливо поглядев на неподвижную спину отца, потихоньку вышла.
Восэ до вечера не выходил из гостиного домика. В горах темнота сгущается сразу после захода солнца. И когда Аноргуль с куском тлеющего угля в щипцах и пучком хвороста вошла в домик, она едва не споткнулась о ноги мужа. На ощупь нашла плоский камень в обмазанной глиною стенной нише, положила прутики на камень, прижала к ним уголек, раздула огонь и от него зажгла кусок льняного жмыха, что всегда в залитой льняным маслом глиняной мисочке находился в нише,— такие светильники были во всех домах горцев, считавших спички слишком для них дорогими.
В мерцающем тусклом свете Аноргуль увидела, что Восэ — лицом к стене — спит, что остывшая похлебка, кислое молоко и лепешка не тронуты... Прикоснувшись рукой к плечу мужа, Аноргуль спросила:
— Отец Хасана, ты спишь или бодрствуешь?
Восэ, просыпаясь, сел. Аноргуль притронулась к его лбу ладонью — не горячий ли?
— Я здоров,— сказал Восэ.
Разогреть еду?
— Сперва принеси воды.
Аноргуль вышла и принесла в носатом глиняном кувшине холодной родниковой воды из-под желоба. Восэ, прильнув губами к горлышку кувшина, жадно выпил почти всю воду. Аноргуль кликнула дочь, та, приняв из рук матерц миску с похлебкой, побежала разогревать ее* Аноргуль подсела к Восэ, заговорила ласково:
— Не принимай печаль к сердцу! Да прольет господь черноту на головы этих мангытов, чтоб им провалиться в могилу... Знаешь... Обойдется! Я все, как надо, придумала! Пойдешь на базар, продашь приданое Гулизор,— у меня в сундуке два ситцевых отреза на платье давно хранятся. И еще отрез домотканки на халат и два шелковых узорчатых платка... Мало?.. Есть пара бухарских туфель и два отреза красной материи для одеяла,— не такие уж мы бедняки, ведь всю жизнь накапливали дочке приданое!.. И еще у меня... Ты мне на нашу с тобой свадьбу коралловое ожерелье подарил... А другое, такое же, я сама припасла для Гулизор. Вот — два... И кроме того, слушай, отец Хасана, те мягкие сапожки с калошами, что в позапрошлом году ты привез из Гиссара, они ведь совсем новые, эти шахрисябзские сапожки, я их надевала только два раза,— помнишь, раз, когда был пир по случаю обрезания сына твоей сестры Фатимы, а другой раз — недавно, перед свадьбой Касыма... А, беды нет,— продай все это!.. Лучше же, чем попасть в тюрьму. Ты мангытов проклятых знаешь, от них, змей, никуда не денешься, уж если взялись за тебя, откупись!
Тут Гулизор внесла в домик разогретую похлебку, ушла. Восэ стал есть.
— Скажи, муж: продав все, что есть в сундуке, от зла откупиться нам денег хватит?
. Восэ с чувством благодарности положил руку на плечо жены:
— Хватит или не хватит, мы не тронем приданого нашей дочери, душенька ты моя! Приданое собирают на счастье дочери, а не для продажи в черный день. И твои новые сапожки с калошами так твоими и будут!
Аноргуль, доложив голову на колени мужа, вымолвила с тревогой:
— Тогда твой долг, этот взыск, чем покроешь? Знай, я не позволю продать мою телку-трехлеточку. У нас ведь и малые дети есть!..
Восэ промолчал. Рука его на плече Аноргуль, прижавшейся к его коленям, лучше слов передавала их полные любви чувства. Так они оба? в единящем их молчании сидели долго. Потом встали, пошли па внутренний двор, в комнату Аноргуль. Восэ чувствовал: тяжкий груз его забот стал как будто легче. Простые слова жены, ее удивительная душевность, ласкающая сердце Восэ, всегда укрепляли в нем веру в жизнь, возвращали хорошее наст- роение..«
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Стучит пест, скрипит ступа маслобойни. Однообразные, размеренные звуки делают еще более глубокой обступившую Восэ тишину. Аноргуль и Гулизор, уйдя в сад присмотреть за телкою и козой с козлятами, собирают хъедобную траву, чтоб испечь пирожки. В доме тихо и пусто. Стучит пест, скрипит ступа. В полутьме, вертя
маслобойку, ходит по кругу бык с завязанными глазами, Восэ сбивает масло, гонит его, но все думы его об одном: как, откуда добыть деньги для проклятого взыска?.. Продать своего коня? Нет, остаться без лошади нехорошо. Продать этого быка? Но тогда придется закрыть маслобойку — источник пропитания всей семьи!.. Продать сад?., Или не продать, а хотя бы заложить,— сад, или дом, или землю, взять под проценты деньги у какого-нибудь ростовщика? Но такой долг был бы в сто раз худшим бедствием, чем взыскание, наложенное амлякдаром, так как постепенно сделал бы должника нищим, собирающим милостыню для покупки савана...
Проклят будь этот злокозненный Джобир! Нужно же было связаться, взять за грудки этого подлеца!.. Если поразмыслить — может быть, и не нужно было... Но, с другой стороны, как мог Восэ не схватить Джобира — ведь всех, мерзавец, извел, на малых и старых лает, как остервенелый пес, всех кусает!..
Размышления Восэ прервал скрип ворот, Восэ услышал чьи-то шаги. Нет, это не Аноргуль с детьми. Может быть, это Касым, оседлавший утром коня Восэ и уехавший верхом на мельницу?
Но за открытой дверью маслобойни Восэ увидел шедшего к нему высокорослого мужчину с прямыми, как два кинжала, усами. За поясом моталась плеть. «Вот тебе раз, и в уголке моих мыслей этого человека не было. Это же Сайд Али из Зувайра!»
. Гость вошел прямиком в маслобойню, протянул Восэ обе руки, усмехнулся, открыв ряд великолепных белых зубов:
— Не предполагал, что приду к тебе? Путь мой лежал через это ущелье, заеду-ка, решил я, повидаю Восэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49