.. Потом пусть скроется и она, и снова настанет день. Кутуйану ни до чего нет дела, кроме удивительного мира, который оживает в песнях Асеина. Да, удивительного...
Кутуйану и сам Асеин кажется удивительным и необыкновенным. Хранителем несметных сокровищ. Асеин все знает, все умеет... Почему же он не такой богатый, как Бай? Не такой именитый, как Саты-бий? Почему до самой старости должен он изнурять себя тяжким трудом?
...Вскоре после ухода Сары пошел дождь, да какой — прямо ливень. Асеин досадовал: надо же как полил, не удалось пройти еще хоть пару загонов... Старик окликнул ребят:
— Эй, распрягайте-ка, освободите ремни, да бегите сюда.— Он перевернул плуг.— Теперь уже не поработаешь, скользко... Ну, живей, живей!
Тем временем прибежала Мээркан с пустыми сухими мешками.
— Аке, да вы так совсем промокнете! Нате, накройтесь.— Она протянула Асеину мешок, а два другие отдала ребятам.
С оглушительным треском раскатился гром, дождь еще усилился. Волы стояли тихо, только дышали тяжело, бока у них ходили ходуном.
Снова молния и новый удар грома. Ослепительно белым светом на мгновение озарило все кругом. Вот уж поистине божья мощь, да еще с самого утра.
Речка Джыламыш вздулась, ворочает и несет большие камни, и даже здесь, наверху, слышен их грохот. Кажется, где-то воет собака... Или это волк? Нет, конечно, собака, волки не могут прийти сюда весной. А вдруг и взаправду волки, им такая погода в самый раз.
Непогода не утихает. Все собрались в доме. Масляный светильник горит как-то особенно тускло, слабое пламя его, колеблемое воздухом, то и дело ложится набок, трепещет, и
мечутся по беленым стенам комнаты темные тени, то нелепо огромные, то маленькие, и кажется, что они о чем-то шепчутся между собой. В доме неприютно и мрачно.
Кутуйан молча прижимается к материнским коленям и смотрит на всех. Никто не говорит ни слова.
Мать почувствовала, что мальчик весь дрожит.
— Что с тобой, хороший мой, ты замерз? Выпей-ка горячего чаю.— И она накрывает его полой своей безрукавки, теснее прижимает к себе.
Кутуйана почти всю ночь бил озноб, он то засыпал, то пробуждался в испуге. Мээркан не смыкала глаз, обеспокоенная неожиданной болезнью сына: простудился, должно быть. Только под утро мальчик уснул более или менее спокойно, но сны ему снились один страшнее другого. Запомнился, правда, лишь последний. Он, Кутуйан, один и гонится за бабочкой с темными пятнами на крыльях, лениво и неуклюже перелетающей с места на место. Он не знает, где находится. Какая-то поляна, густо заросшая высокой травой. Кутуйану кажется, что он вот-вот догонит бабочку... Но нет... Она близко, совсем близко, и все-таки он не может ее поймать. Больше он не в силах двигаться. Останавливается и вдруг видит, что бабочка сама летит к нему, каждый миг увеличиваясь в размерах: туловище ее в рост человека, голова размером с голову теленка, а темные пятна на крыльях превращаются в живых птиц, в ворон, и взлетают в воздух целой тучей, закрывая свет солнца. Они кружат возле Кутуйана, хлопают крыльями, разевают огромные клювы, он видит их шевелящиеся языки. Глаза у птиц горят злобой. Кутуйану страшно, он чувствует себя беспомощным, слабым, топчется на месте и прикрывает руками макушку. Он кричит, зовет на помощь, зовет не мать, а отца. Вороны все кружатся над ним, все хлопают крыльями.
— Оте-ец! Отец!
Отец, должно быть, услыхал, потому что издалека, со стороны кладбища, доносится его голос:
— Кукента-а-ай! Родной мой! Единственный! Не бойся, я иду к тебе. Сейчас...
Вскоре отец и вправду появляется. При виде его вороны улетают прочь. Яркий свет заливает все кругом, в вышине поет жаворонок. Широко раскинулось чистое поле. Отец останавливается рядом с сыном. На нем все та же овчинная шуба с черным воротником. Лицо немного осунулось, но глаза по- прежнему сияют добротой.
— Где ты был, отец? Где пропадал?
Кутуйан безмерно рад встрече с отцом, о котором тосковал столько времени.
— Где мне пропадать, сынок. Я все время здесь.— И отец, обернувшись, показывает в сторону кладбища.
Но Кутуйан не понимает. Ему представляется, что отец говорит о предгорьях Джельди-Колота.
— Я очень по тебе соскучился, папа. Я соскучился по горам, по Кумбез-Ташу, который ты мне показывал, по нашему озеру и по Белому верблюжонку. Возьми меня с собой, отец.
— С собой? — Отец улыбается и грустно качает головой.— Горы... И горы, и Кумбез-Таш, и озеро... все это твое. Если будешь здоров, увидишь все, побродишь там вволю. Да сохранит тебя аллах от улетающих бабочек, от злых ворон. Будь осторожен, сынок, будь осмотрителен. Желаю тебе счастья и благополучия...
Кутуйан пробудился. Рядом сидела мать.
— Сыночек, да что это с тобой, у меня вся душа изболела...
Кутуйан приподнялся на подушке, огляделся. В глазах у
него стояли слезы, рыдание перехватило горло.
— Ляг, милый, ляг. Молочка выпьешь?
Но мальчик, должно быть, не слышал мать. Широко раскрыв глаза, он все смотрел по сторонам, будто бы искал кого-то. Мээркан в страхе следила за ним и, стараясь успокоить, взяла сына за руки. „
— Ну, что ты? Спал бы себе да спал. С кем это ты разговаривал?
Кутуйан, хмурый, сосредоточенный, разжал наконец губы:
— С отцом.
— Что?!
Мальчик начал рассказывать ей свой сон.
— Он так и сказал: «Желаю тебе счастья и благополучия»...— закончил мальчик свой рассказ и тяжело вздохнул.
Ему казалось, будто он второй раз потерял отца.
Мээркан слушала, вся замерев и почти не смея дышать. Сон ребенка представлялся ей полным тайного смысла. Должно быть, отец беспокоится на том свете о сыне... и о ней тоже. Потому он и привиделся мальчику осунувшимся с лица. А слова какие... хочет поддержать сына, благословить.
Женщина молилась, беззвучно шевеля губами. Следом за ней начал молиться и Кутуйан:
— Кланяюсь моему отцу Ормону и всем духам предков, аминь...
Мээркан обняла его и поцеловала в лоб.
— Встань-ка теперь, сынок, давай выйдем. Гроза прошла, утро-то какое...
Они вышли за дверь. Утро и впрямь начиналось погожее, ясное. Ярко зеленела освеженная дождем трава, усыпанная цветами. Птицы заливались, встречая зарю. Солнце только- только поднялось из-за гор. Чуть веял легкий ветер. Неподалеку, довольно пофыркивая, пасся на траве Чобур, рыжая корова еще не выходила из загона, но Мээркан уже успела ее подоить и подпустила теленка. Он то отбегал в сторонку, дурашливо взбрыкивая ногами и задрав хвост с белой кисточкой на конце, то снова возвращался к материнскому вымени и самозабвенно сосал, прижав уши.
Скоро все собрались за чаем.
— Ну как ты нынче, Кукентай? — участливо глядя на мальчика, спросил Асеин.
— Хорошо.
— Вот и слава богу. Жара у тебя нет?
— Н-нет...— не совсем уверенно отвечал Кутуйан.
— Нет, нет,— подтвердила Мээркан.— Во сне напугался чего-то. Ну и потом... Аке, я хочу вас попросить, чтобы вы почитали Коран по вашему младшему брату1.
— Почитаю, родная, почитаю. Как не почитать? — Асеин принял молитвенную позу и начал нараспев произносить суры2 Корана.
Все опустили глаза и слушали молча, в доме звучал лишь голос Асеина. Только Кутуйан поднял голову и смотрел в пустоту застывшим, немигающим взглядом. Все его мысли и чувства были в эти минуты с отцом, мальчик так живо представлял себе его, словно тот был рядом...
— Аминь,— закончил молитву Асеин, и все повторили за ним это слово.
— Пусть успокоится его душа,— продолжал Асеин и поклонился.— Рано ушел из жизни, такое несчастье.
Принялись было за чай, но тут послышался громкий лай Каралы и еще какой-то шум во дворе.
Асеин прислушался.
— Казаттай, погляди-ка, кто там,— обратился он к сыну.
Оказалось, что пришел Сары. Он и Казат вместе вошли в
комнату, причем Сары о чем-то препирался с парнишкой, забыв о разнице в возрасте.
1 Мээркан имеет в виду своего покойного мужа.
2 Отдельные главы Корана именуются сурами; каждая из них имеет свое название.
— Салам алейкум,— поздоровался Сары.— Асаке, ты только послушай, что говорит твой сын, а?
— Что такое? — Асеин подвинулся, освобождая гостю место рядом с собой.— Проходи.
— Не знаю, кажется, он в союзе с твоим псом. Нападает на меня! Хватит вам и одного сторожа или как?
Асеин засмеялся.
— А ну тебя!.. Чего ты о собаке речь завел, не стоит она того... Иди садись, выпей чаю. Что расшумелся? Или с женой поссорился?
— Пропади они пропадом, эти долговолосые! — Сары прошел на место рядом с хозяином.— Что собака, что баба, одна цена!
Асеин приосанился, нахмурил брови.
— Это ты зря. Дело, конечно, известное, что имеем — не храним, потерявши плачем. Смотри, как бы не лишил тебя бог жены. Что случилось, спрашиваю?
— Да чтоб ей, пилит меня с утра до вечера! И то, и это... Словно она одна обо всем заботу имеет, все на ней держится. Кто бы советы давал... Объясни поди ей, что в такой ливень идти невозможно. Завтра, говорю, тоже день будет, живы останемся, отнесу. Договорился ведь. Так нет, гудит и гудит. Деваться некуда.
— На то она и женщина, хочет, чтобы все было вовремя.— Асеин принял из рук Мээркан пиалу с чаем и протянул Сары.— Ладно, все в порядке. Пей чай. Значит, нынче ты принес соху?
— Попробуй не принеси...
— Ну вот и ладно.— Асеин с улыбкой оперся спиной на стопку одеял и подушек, уложенную у стены.
Допили чай и вышли во двор.
Время шло к полудню, но пахать было невозможно: земля раскисла после ливня. Не поле — болото... А речка-то, речка — разлилась вовсю и шумит, шумит. Следы дождевых потоков видны повсюду. Самое скверное — берега арыка во многих местах размыло, яма на яме... Эх, как говорится, не было печали! Прямо как назло... Сколько времени и сил надо, чтобы поправить дело. Эх-эх-эх!
Сары повернул соху, чтобы Асеин мог осмотреть поломку. Сошник своротило на сторону, деревянная колодка треснула по всей длине.
— А, чтоб тебе! Тут не чинить, а выбрасывать впору. Как тебе помогло? — Асеин с огорченным видом поворачивал соху так и эдак, ощупывал ее со всех сторон. Махнул рукой
и зашагал к мельнице.— Ладно, не бывает драки без побитых. За дело. Казат, сходи-ка принеси мехи, а я уголь поищу, оставался вроде.
8
Только через неделю закончил Асеин пахоту. Посеял пшеницу, просо, ячмень. Пшеница, конечно, вещь хорошая, да не годится она, чтобы приготовить максым1 или похлебку, тут ячмень подавай. Признаться, за долгие годы землепашества впервые так намаялся и устал Асеин. Поле увеличил, а после вспашки железным плугом боронить оказалось тяжело. Раньше протащишь по вспаханному ветки облепихи, и довольно. А тут земля целинная, за один раз ее не проборонишь. Надо два, а то и три раза пройти, иначе не посеешь как следует, останутся семена на поверхности, скормишь их полевым птицам, вся твоя работа насмарку. Думал он, думал и надумал: смастерил борону с деревянными колышками. Дело пошло было очень хорошо, да только и тут маета: корка толстая, плотная, камней попадается много — предгорье как-никак. Ломаются деревянные колышки, то и дело приходится заменять.
Ладно, худо ли хорошо, но закончил. Теперь только бы собрать добрый урожай, а без полива не будет его, никак не будет. Нужна вода, стало быть, приведи арык в порядок, да поскорей, пока земля еще мягкая, потом с ней не справишься. Асеин работал от зари до зари. Хорошо хоть ребята помогали.
Спасибо особое Мээркан. На ней все домашнее хозяйство, дела невпроворот. Старухе нипочем бы не справиться, совсем ослабела, вот Мээркан и крутится весь день допоздна, никто и не видит, когда она ложится, когда встает.
С начала весенней страды никто, кроме Сары, к ним не заглядывал, ни из верхних соседей, ни из нижних. Да и то сказать, у всех страда, некогда по гостям разъезжать.
Однако в горах пахота и сев кончаются позднее, чем в низине, потому что позднее и начинаются. Там, в долине, должно, уже закончили, почему же никто не появляется, вестей о себе не подает? Отдыхают от трудов или что?
Асеин не выдержал: на другой день после того, как все забороновал, оседлал Чобура и отправился вниз по дороге.
1 Максым — кисловатый напиток, для приготовления которого нужен дробленый ячмень.
Самым ближним его соседом был Санджар, который обосновался по левую сторону от Узун-Джала. Свернув с конной тропы, что шла вдоль по предгорью, Асеин двинулся через сай1, в котором после недавних дождей было немало воды.
Вскоре показалось и жилище Санджара — старая мазанка с плоской крышей, обнесенная полуразрушенной и растрескавшейся глинобитной стенкой.
Тропа теперь подымалась в гору. Едва Асеин выбрался из лощины и поехал вверх, навстречу ему с яростным лаем кинулась собака. Асеин прикрикнул на нее и продолжал путь. К столбику-коновязи привязаны были две лошади, значит, кто-то приехал к Санджару издалека: у здешних жителей таких коней не водится.
Жена Санджара, услышав, должно быть, собачий лай, выглянула из дверей, потом вышла во двор.
— Замолчи, Актеш, чего растявкался! Пошел прочь! — Женщина подняла с земли хворостину и только теперь заметила подъехавшего совсем уже близко Асеина. Смутилась, быстро поправила сползший с головы платок.— Ой, это вы... Добро пожаловать, здравствуйте.
— Здравствуй, Умсунай, ну как вы тут? Санджаке дома? Вижу, гости у вас.— Асеин спешился и передал Умсунай поводья коня.
— Спасибо. Сами-то вы как? Старушка ваша жива-здорова?
— Слава богу.— Асеин засунул камчу за голенище, освободил коню подпругу и зашагал к дому.
Народу в доме было полным-полно. Все соседи-джатаки2. На почетном месте сидел Санджар, справа от него — курносый Мисиралы из приближенных Саты-бия и еще какой-то человек, Асеину незнакомый, возраста среднего, толстый. Когда Асеин, пригнувшись, перешагнул порог, оба эти гостя повернули к нему головы. Он поздоровался, Санджар ответил, но в голосе его ясно прозвучала какая-то неловкость.
— Добро пожаловать, Асеин, проходи сюда,— пригласил он.— Хорошо, что ты сам приехал, а то уж я хотел посылать за тобой кого-нибудь из ребят. Как вы там, все у вас в порядке, все здоровы?
— Все вроде бы хорошо,— отвечал, усаживаясь, Асеин.—
'Сай— русло реки, обычно пересохшее или пересыхающее; ложбина.
2 Д ж а т а к,и ли джатакчи — неимущая прослойка киргизского аила. Джатаки летом не откочевывали на горные пастбища и продолжали жить на месте зимнего стойбища. В земледельческих районах на них ложилась охрана полей всего аила и в значительной мере уход за посевами.
От вас вот никаких известий не имели, как сквозь землю все провалились, я и приехал узнать, все ли в порядке...
— Да как тебе сказать...— Санджар помолчал, словно обдумывая ответ.— Мы тут, сам знаешь, в низине, а ливень-то какой прошел. Наделал нам бед — и арыки размыл, и посевы. Кое-где пришлось и перепахивать, и боронить заново. Как знать, чем это кончится.
— Ну теперь-то всё закончили?
— Слава богу. А ты?
— Я тоже закончил, вчера.
— А-а...— протянул Санджар и, бросив быстрый косой взгляд на тех двоих, снова повернулся к Асеину: — Мы чего за тобой посылать-то хотели, старик, вот эти люди к нам по шибко важному делу прибыли. Мы и собрались, чтобы всем вместе дело это обговорить.
— Ну?
Мисиралы подался вперед.
— Дело, значит, такое,— начал он, ухватившись пальцами левой руки за жирную ляжку.— Вы, конечно, помните, что прошлый год нас освободили от налога? А теперь бек Бишкека распорядился, чтобы собрали налог за нынешний год. Получен такой приказ из Коканда. Все уважаемые люди нашего Джети-Ата во главе с Базаркулом и почтенным Сатыке посоветовались и решили, что надо налог собрать.
В глазах у Асеина вспыхнуло негодование.
— «Собрать»! — повторил он.— Как это они решили, или у них разум помутился? Какой теперь налог, мы только-только отсеялись. До урожая эвон сколько времени. Подберем сейчас все остатки, а что есть будем до осени? У нас у каждого на руках старики, дети. Что ж нам, голодом их уморить?
Вмешался спутник Мисиралы:
— Всем своя доля, аксакал. Что вы так горячитесь? Живой человек без пропитания не останется, как-нибудь придется извернуться до нового урожая.
Асеин весь побелел, на скулах у него заходили желваки, он не сразу нашелся что ответить. Привычная сдержанность не позволила ему встряхнуть как следует этот надутый спесью бурдюк, а хотелось, ох как хотелось! Ишь, сидит, сытый, беззаботный... Асеин взял себя в руки, но высказался прямо:
— Пустыми словами не наполнишь голодный живот, братец. Вы тоже отцов сын и, наверное, сами отец. Думаете ли вы о своих близких? Конечно, думаете. И каждый так. У нас тоже есть родители, есть и дети такие же, как у вас. Как же можно предлагать «как-нибудь извернуться», не понимаю!
Толстяк налился кровью.
— Вы, аксакал, говорите, да не заговаривайтесь,— выдавил он, тяжело дыша.— Знаете поговорку: царь не бог, да от бога недалек? Мы не имеем права поступать вопреки воле и приказу правителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Кутуйану и сам Асеин кажется удивительным и необыкновенным. Хранителем несметных сокровищ. Асеин все знает, все умеет... Почему же он не такой богатый, как Бай? Не такой именитый, как Саты-бий? Почему до самой старости должен он изнурять себя тяжким трудом?
...Вскоре после ухода Сары пошел дождь, да какой — прямо ливень. Асеин досадовал: надо же как полил, не удалось пройти еще хоть пару загонов... Старик окликнул ребят:
— Эй, распрягайте-ка, освободите ремни, да бегите сюда.— Он перевернул плуг.— Теперь уже не поработаешь, скользко... Ну, живей, живей!
Тем временем прибежала Мээркан с пустыми сухими мешками.
— Аке, да вы так совсем промокнете! Нате, накройтесь.— Она протянула Асеину мешок, а два другие отдала ребятам.
С оглушительным треском раскатился гром, дождь еще усилился. Волы стояли тихо, только дышали тяжело, бока у них ходили ходуном.
Снова молния и новый удар грома. Ослепительно белым светом на мгновение озарило все кругом. Вот уж поистине божья мощь, да еще с самого утра.
Речка Джыламыш вздулась, ворочает и несет большие камни, и даже здесь, наверху, слышен их грохот. Кажется, где-то воет собака... Или это волк? Нет, конечно, собака, волки не могут прийти сюда весной. А вдруг и взаправду волки, им такая погода в самый раз.
Непогода не утихает. Все собрались в доме. Масляный светильник горит как-то особенно тускло, слабое пламя его, колеблемое воздухом, то и дело ложится набок, трепещет, и
мечутся по беленым стенам комнаты темные тени, то нелепо огромные, то маленькие, и кажется, что они о чем-то шепчутся между собой. В доме неприютно и мрачно.
Кутуйан молча прижимается к материнским коленям и смотрит на всех. Никто не говорит ни слова.
Мать почувствовала, что мальчик весь дрожит.
— Что с тобой, хороший мой, ты замерз? Выпей-ка горячего чаю.— И она накрывает его полой своей безрукавки, теснее прижимает к себе.
Кутуйана почти всю ночь бил озноб, он то засыпал, то пробуждался в испуге. Мээркан не смыкала глаз, обеспокоенная неожиданной болезнью сына: простудился, должно быть. Только под утро мальчик уснул более или менее спокойно, но сны ему снились один страшнее другого. Запомнился, правда, лишь последний. Он, Кутуйан, один и гонится за бабочкой с темными пятнами на крыльях, лениво и неуклюже перелетающей с места на место. Он не знает, где находится. Какая-то поляна, густо заросшая высокой травой. Кутуйану кажется, что он вот-вот догонит бабочку... Но нет... Она близко, совсем близко, и все-таки он не может ее поймать. Больше он не в силах двигаться. Останавливается и вдруг видит, что бабочка сама летит к нему, каждый миг увеличиваясь в размерах: туловище ее в рост человека, голова размером с голову теленка, а темные пятна на крыльях превращаются в живых птиц, в ворон, и взлетают в воздух целой тучей, закрывая свет солнца. Они кружат возле Кутуйана, хлопают крыльями, разевают огромные клювы, он видит их шевелящиеся языки. Глаза у птиц горят злобой. Кутуйану страшно, он чувствует себя беспомощным, слабым, топчется на месте и прикрывает руками макушку. Он кричит, зовет на помощь, зовет не мать, а отца. Вороны все кружатся над ним, все хлопают крыльями.
— Оте-ец! Отец!
Отец, должно быть, услыхал, потому что издалека, со стороны кладбища, доносится его голос:
— Кукента-а-ай! Родной мой! Единственный! Не бойся, я иду к тебе. Сейчас...
Вскоре отец и вправду появляется. При виде его вороны улетают прочь. Яркий свет заливает все кругом, в вышине поет жаворонок. Широко раскинулось чистое поле. Отец останавливается рядом с сыном. На нем все та же овчинная шуба с черным воротником. Лицо немного осунулось, но глаза по- прежнему сияют добротой.
— Где ты был, отец? Где пропадал?
Кутуйан безмерно рад встрече с отцом, о котором тосковал столько времени.
— Где мне пропадать, сынок. Я все время здесь.— И отец, обернувшись, показывает в сторону кладбища.
Но Кутуйан не понимает. Ему представляется, что отец говорит о предгорьях Джельди-Колота.
— Я очень по тебе соскучился, папа. Я соскучился по горам, по Кумбез-Ташу, который ты мне показывал, по нашему озеру и по Белому верблюжонку. Возьми меня с собой, отец.
— С собой? — Отец улыбается и грустно качает головой.— Горы... И горы, и Кумбез-Таш, и озеро... все это твое. Если будешь здоров, увидишь все, побродишь там вволю. Да сохранит тебя аллах от улетающих бабочек, от злых ворон. Будь осторожен, сынок, будь осмотрителен. Желаю тебе счастья и благополучия...
Кутуйан пробудился. Рядом сидела мать.
— Сыночек, да что это с тобой, у меня вся душа изболела...
Кутуйан приподнялся на подушке, огляделся. В глазах у
него стояли слезы, рыдание перехватило горло.
— Ляг, милый, ляг. Молочка выпьешь?
Но мальчик, должно быть, не слышал мать. Широко раскрыв глаза, он все смотрел по сторонам, будто бы искал кого-то. Мээркан в страхе следила за ним и, стараясь успокоить, взяла сына за руки. „
— Ну, что ты? Спал бы себе да спал. С кем это ты разговаривал?
Кутуйан, хмурый, сосредоточенный, разжал наконец губы:
— С отцом.
— Что?!
Мальчик начал рассказывать ей свой сон.
— Он так и сказал: «Желаю тебе счастья и благополучия»...— закончил мальчик свой рассказ и тяжело вздохнул.
Ему казалось, будто он второй раз потерял отца.
Мээркан слушала, вся замерев и почти не смея дышать. Сон ребенка представлялся ей полным тайного смысла. Должно быть, отец беспокоится на том свете о сыне... и о ней тоже. Потому он и привиделся мальчику осунувшимся с лица. А слова какие... хочет поддержать сына, благословить.
Женщина молилась, беззвучно шевеля губами. Следом за ней начал молиться и Кутуйан:
— Кланяюсь моему отцу Ормону и всем духам предков, аминь...
Мээркан обняла его и поцеловала в лоб.
— Встань-ка теперь, сынок, давай выйдем. Гроза прошла, утро-то какое...
Они вышли за дверь. Утро и впрямь начиналось погожее, ясное. Ярко зеленела освеженная дождем трава, усыпанная цветами. Птицы заливались, встречая зарю. Солнце только- только поднялось из-за гор. Чуть веял легкий ветер. Неподалеку, довольно пофыркивая, пасся на траве Чобур, рыжая корова еще не выходила из загона, но Мээркан уже успела ее подоить и подпустила теленка. Он то отбегал в сторонку, дурашливо взбрыкивая ногами и задрав хвост с белой кисточкой на конце, то снова возвращался к материнскому вымени и самозабвенно сосал, прижав уши.
Скоро все собрались за чаем.
— Ну как ты нынче, Кукентай? — участливо глядя на мальчика, спросил Асеин.
— Хорошо.
— Вот и слава богу. Жара у тебя нет?
— Н-нет...— не совсем уверенно отвечал Кутуйан.
— Нет, нет,— подтвердила Мээркан.— Во сне напугался чего-то. Ну и потом... Аке, я хочу вас попросить, чтобы вы почитали Коран по вашему младшему брату1.
— Почитаю, родная, почитаю. Как не почитать? — Асеин принял молитвенную позу и начал нараспев произносить суры2 Корана.
Все опустили глаза и слушали молча, в доме звучал лишь голос Асеина. Только Кутуйан поднял голову и смотрел в пустоту застывшим, немигающим взглядом. Все его мысли и чувства были в эти минуты с отцом, мальчик так живо представлял себе его, словно тот был рядом...
— Аминь,— закончил молитву Асеин, и все повторили за ним это слово.
— Пусть успокоится его душа,— продолжал Асеин и поклонился.— Рано ушел из жизни, такое несчастье.
Принялись было за чай, но тут послышался громкий лай Каралы и еще какой-то шум во дворе.
Асеин прислушался.
— Казаттай, погляди-ка, кто там,— обратился он к сыну.
Оказалось, что пришел Сары. Он и Казат вместе вошли в
комнату, причем Сары о чем-то препирался с парнишкой, забыв о разнице в возрасте.
1 Мээркан имеет в виду своего покойного мужа.
2 Отдельные главы Корана именуются сурами; каждая из них имеет свое название.
— Салам алейкум,— поздоровался Сары.— Асаке, ты только послушай, что говорит твой сын, а?
— Что такое? — Асеин подвинулся, освобождая гостю место рядом с собой.— Проходи.
— Не знаю, кажется, он в союзе с твоим псом. Нападает на меня! Хватит вам и одного сторожа или как?
Асеин засмеялся.
— А ну тебя!.. Чего ты о собаке речь завел, не стоит она того... Иди садись, выпей чаю. Что расшумелся? Или с женой поссорился?
— Пропади они пропадом, эти долговолосые! — Сары прошел на место рядом с хозяином.— Что собака, что баба, одна цена!
Асеин приосанился, нахмурил брови.
— Это ты зря. Дело, конечно, известное, что имеем — не храним, потерявши плачем. Смотри, как бы не лишил тебя бог жены. Что случилось, спрашиваю?
— Да чтоб ей, пилит меня с утра до вечера! И то, и это... Словно она одна обо всем заботу имеет, все на ней держится. Кто бы советы давал... Объясни поди ей, что в такой ливень идти невозможно. Завтра, говорю, тоже день будет, живы останемся, отнесу. Договорился ведь. Так нет, гудит и гудит. Деваться некуда.
— На то она и женщина, хочет, чтобы все было вовремя.— Асеин принял из рук Мээркан пиалу с чаем и протянул Сары.— Ладно, все в порядке. Пей чай. Значит, нынче ты принес соху?
— Попробуй не принеси...
— Ну вот и ладно.— Асеин с улыбкой оперся спиной на стопку одеял и подушек, уложенную у стены.
Допили чай и вышли во двор.
Время шло к полудню, но пахать было невозможно: земля раскисла после ливня. Не поле — болото... А речка-то, речка — разлилась вовсю и шумит, шумит. Следы дождевых потоков видны повсюду. Самое скверное — берега арыка во многих местах размыло, яма на яме... Эх, как говорится, не было печали! Прямо как назло... Сколько времени и сил надо, чтобы поправить дело. Эх-эх-эх!
Сары повернул соху, чтобы Асеин мог осмотреть поломку. Сошник своротило на сторону, деревянная колодка треснула по всей длине.
— А, чтоб тебе! Тут не чинить, а выбрасывать впору. Как тебе помогло? — Асеин с огорченным видом поворачивал соху так и эдак, ощупывал ее со всех сторон. Махнул рукой
и зашагал к мельнице.— Ладно, не бывает драки без побитых. За дело. Казат, сходи-ка принеси мехи, а я уголь поищу, оставался вроде.
8
Только через неделю закончил Асеин пахоту. Посеял пшеницу, просо, ячмень. Пшеница, конечно, вещь хорошая, да не годится она, чтобы приготовить максым1 или похлебку, тут ячмень подавай. Признаться, за долгие годы землепашества впервые так намаялся и устал Асеин. Поле увеличил, а после вспашки железным плугом боронить оказалось тяжело. Раньше протащишь по вспаханному ветки облепихи, и довольно. А тут земля целинная, за один раз ее не проборонишь. Надо два, а то и три раза пройти, иначе не посеешь как следует, останутся семена на поверхности, скормишь их полевым птицам, вся твоя работа насмарку. Думал он, думал и надумал: смастерил борону с деревянными колышками. Дело пошло было очень хорошо, да только и тут маета: корка толстая, плотная, камней попадается много — предгорье как-никак. Ломаются деревянные колышки, то и дело приходится заменять.
Ладно, худо ли хорошо, но закончил. Теперь только бы собрать добрый урожай, а без полива не будет его, никак не будет. Нужна вода, стало быть, приведи арык в порядок, да поскорей, пока земля еще мягкая, потом с ней не справишься. Асеин работал от зари до зари. Хорошо хоть ребята помогали.
Спасибо особое Мээркан. На ней все домашнее хозяйство, дела невпроворот. Старухе нипочем бы не справиться, совсем ослабела, вот Мээркан и крутится весь день допоздна, никто и не видит, когда она ложится, когда встает.
С начала весенней страды никто, кроме Сары, к ним не заглядывал, ни из верхних соседей, ни из нижних. Да и то сказать, у всех страда, некогда по гостям разъезжать.
Однако в горах пахота и сев кончаются позднее, чем в низине, потому что позднее и начинаются. Там, в долине, должно, уже закончили, почему же никто не появляется, вестей о себе не подает? Отдыхают от трудов или что?
Асеин не выдержал: на другой день после того, как все забороновал, оседлал Чобура и отправился вниз по дороге.
1 Максым — кисловатый напиток, для приготовления которого нужен дробленый ячмень.
Самым ближним его соседом был Санджар, который обосновался по левую сторону от Узун-Джала. Свернув с конной тропы, что шла вдоль по предгорью, Асеин двинулся через сай1, в котором после недавних дождей было немало воды.
Вскоре показалось и жилище Санджара — старая мазанка с плоской крышей, обнесенная полуразрушенной и растрескавшейся глинобитной стенкой.
Тропа теперь подымалась в гору. Едва Асеин выбрался из лощины и поехал вверх, навстречу ему с яростным лаем кинулась собака. Асеин прикрикнул на нее и продолжал путь. К столбику-коновязи привязаны были две лошади, значит, кто-то приехал к Санджару издалека: у здешних жителей таких коней не водится.
Жена Санджара, услышав, должно быть, собачий лай, выглянула из дверей, потом вышла во двор.
— Замолчи, Актеш, чего растявкался! Пошел прочь! — Женщина подняла с земли хворостину и только теперь заметила подъехавшего совсем уже близко Асеина. Смутилась, быстро поправила сползший с головы платок.— Ой, это вы... Добро пожаловать, здравствуйте.
— Здравствуй, Умсунай, ну как вы тут? Санджаке дома? Вижу, гости у вас.— Асеин спешился и передал Умсунай поводья коня.
— Спасибо. Сами-то вы как? Старушка ваша жива-здорова?
— Слава богу.— Асеин засунул камчу за голенище, освободил коню подпругу и зашагал к дому.
Народу в доме было полным-полно. Все соседи-джатаки2. На почетном месте сидел Санджар, справа от него — курносый Мисиралы из приближенных Саты-бия и еще какой-то человек, Асеину незнакомый, возраста среднего, толстый. Когда Асеин, пригнувшись, перешагнул порог, оба эти гостя повернули к нему головы. Он поздоровался, Санджар ответил, но в голосе его ясно прозвучала какая-то неловкость.
— Добро пожаловать, Асеин, проходи сюда,— пригласил он.— Хорошо, что ты сам приехал, а то уж я хотел посылать за тобой кого-нибудь из ребят. Как вы там, все у вас в порядке, все здоровы?
— Все вроде бы хорошо,— отвечал, усаживаясь, Асеин.—
'Сай— русло реки, обычно пересохшее или пересыхающее; ложбина.
2 Д ж а т а к,и ли джатакчи — неимущая прослойка киргизского аила. Джатаки летом не откочевывали на горные пастбища и продолжали жить на месте зимнего стойбища. В земледельческих районах на них ложилась охрана полей всего аила и в значительной мере уход за посевами.
От вас вот никаких известий не имели, как сквозь землю все провалились, я и приехал узнать, все ли в порядке...
— Да как тебе сказать...— Санджар помолчал, словно обдумывая ответ.— Мы тут, сам знаешь, в низине, а ливень-то какой прошел. Наделал нам бед — и арыки размыл, и посевы. Кое-где пришлось и перепахивать, и боронить заново. Как знать, чем это кончится.
— Ну теперь-то всё закончили?
— Слава богу. А ты?
— Я тоже закончил, вчера.
— А-а...— протянул Санджар и, бросив быстрый косой взгляд на тех двоих, снова повернулся к Асеину: — Мы чего за тобой посылать-то хотели, старик, вот эти люди к нам по шибко важному делу прибыли. Мы и собрались, чтобы всем вместе дело это обговорить.
— Ну?
Мисиралы подался вперед.
— Дело, значит, такое,— начал он, ухватившись пальцами левой руки за жирную ляжку.— Вы, конечно, помните, что прошлый год нас освободили от налога? А теперь бек Бишкека распорядился, чтобы собрали налог за нынешний год. Получен такой приказ из Коканда. Все уважаемые люди нашего Джети-Ата во главе с Базаркулом и почтенным Сатыке посоветовались и решили, что надо налог собрать.
В глазах у Асеина вспыхнуло негодование.
— «Собрать»! — повторил он.— Как это они решили, или у них разум помутился? Какой теперь налог, мы только-только отсеялись. До урожая эвон сколько времени. Подберем сейчас все остатки, а что есть будем до осени? У нас у каждого на руках старики, дети. Что ж нам, голодом их уморить?
Вмешался спутник Мисиралы:
— Всем своя доля, аксакал. Что вы так горячитесь? Живой человек без пропитания не останется, как-нибудь придется извернуться до нового урожая.
Асеин весь побелел, на скулах у него заходили желваки, он не сразу нашелся что ответить. Привычная сдержанность не позволила ему встряхнуть как следует этот надутый спесью бурдюк, а хотелось, ох как хотелось! Ишь, сидит, сытый, беззаботный... Асеин взял себя в руки, но высказался прямо:
— Пустыми словами не наполнишь голодный живот, братец. Вы тоже отцов сын и, наверное, сами отец. Думаете ли вы о своих близких? Конечно, думаете. И каждый так. У нас тоже есть родители, есть и дети такие же, как у вас. Как же можно предлагать «как-нибудь извернуться», не понимаю!
Толстяк налился кровью.
— Вы, аксакал, говорите, да не заговаривайтесь,— выдавил он, тяжело дыша.— Знаете поговорку: царь не бог, да от бога недалек? Мы не имеем права поступать вопреки воле и приказу правителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31