Помолчав, сказал:
— Да, дедушку или отца надо любить. Только плохие дети не любят родных. У меня есть Асеин-ата, он мне вместо отца. И мама. Завтра я к ним уеду.
Айдай широко раскрыла глаза.
— Не уезжай! — попросила она.— Без тебя мы с Бегаим- джене совсем одни останемся. Не уезжай, а? Ты хороший, ты лучше всех...
Чтобы не огорчать ее, Кутуйан улыбнулся и кивнул.
Наутро Садак увез его с собой. Айдай еще спала и не видела, как они уезжали.
12
Они вдвоем в Больной юрте.
Бегаим сильно исхудала, осунулась. Бессонница сделалась для нее привычной. Беспокойно ворочаясь на постели,
она, чтобы уснуть, принималась считать до тысячи, да что там до тысячи, считала неведомо до какого числа, но это не помогало. Вздремнет ненадолго уже под утро и вскакивает с постели, выходит из юрты. Кругом все тихо, аил спит, ни души не видать. Бегаим стоит и, постепенно успокаиваясь, слушает монотонный шум реки и крик кукушки. Потом она подымается на самую высокую точку холма и глядит на восток — туда, куда уехал Казат. «Где-то он теперь? Хоть бы заехал сюда разок, показался. Может, там воспользовались его молодостью, безотказностью в работе и услали еще куда-нибудь. С них все станется! Если бы не так, то он, наверное, прислал бы о себе весточку. Вспоминает ли, скучает ли, боль моя сердечная! О господи, исполни мое заветное желание, извелась я совсем!»
Ах, должно быть, и вправду есть на небе бог, Бегаим уверовала в него всей душой. Как-то раз, когда она, набросив на себя белый бешмет, поднялась на заре на вершину холма, то увидала на горе Тескей-Тоо, на той самой лесистой горе, где кричала кукушка, одинокого всадника. И тотчас узнала его — Казат! Еще и не рассвело как следует, кому там быть, кроме него.
«Казат!» — крикнула Бегаим — но крикнула беззвучно. Не могла бы она сейчас произнести ни звука, задохнулась, в горле пересохло, а сердце! Оно готово было выскочить из груди. В глазах помутилось, ей чудилось, что не стоит она на земле, а плывет куда-то на белом облаке.
Но вот посветлело вокруг, расцветилось яркими красками, засверкало, словно покрытое небывалым полотнищем серебристой дарчи,— то вспыхнули в лучах показавшегося на восходе солнца бесчисленные капли росы. Вот каково оно, счастье Бегаим!
Всадник на горе не двигался, застыл, будто каменное изваяние.
«Казат...» Бегаим казалось, что она видит его лицо, слышит стук его сердца, хотя ни он, ни она не двинулись с места и лишь смотрели друг на друга издали.
Но вот наконец всадник тронул коня и стал спускаться с горы. Беззвучно он двигался по высокому ковылю наискосок через склон, свернул вправо, к заросшему арчой невысокому гребню, скрылся и вскоре вновь появился на верхнем отроге. Натянул поводья. Конь не хотел стоять на месте, нетерпеливо грыз удила. И все это неслышно. Только видимый образ самого прекрасного в мире — движения.
Всадник отпустил поводья и скоро снова был у верши
ны. Там он замер ненадолго — четкая черная тень, над которой все выше подымалось солнце, — и исчез, словно растаял.
Какой счастливый это был день для Бегаим! Никогда до тех пор не изведанный, истинный праздник. Она не в силах была оставаться дома, забрала с собой Айдай и ушла в горы. Ей казалось, что со всех сторон ее окружают цветы, каждый камень превратился в драгоценный изумруд. Бывает же такое счастье, такое беззаботное, безмятежное состояние души! Айдай смотрела на свою джене и не могла понять, что с ней такое происходит. Когда они вернулись в аил, Бегаим, к удивлению Айдай, навестила нескольких соседей в их юртах. Девочка не знала, конечно, что ее джене нужно найти хоть какой-то исход обуревавшей ее радости. Даже с Тоодак, с которой она старалась держаться как можно прохладней и отдаленней, Бегаим сегодня поговорила сердечно.
Бая в аиле не было, он на несколько дней уехал в Пишпек. Бегаим и Айдай довольно долго просидели в юрте у Тоодак. Сначала им подали гульчетай1, потом чай с молоком. Ну, чай был как чай, но гульчетай совсем не понравился Айдай. Девочка вообще не любила вторую жену Бая: года не прошло, как вышла замуж, а растолстела, голос какой-то хриплый, на женский не похож... Ну ее! Тесто в гульчетае нарезано толстыми кусками, похожими на мясистые оттопыренные губы Тоодак, да и не проварено как следует, жесткое, невкусное. Бегаим тоже заметила это, но и виду не подала, даже похвалила с улыбкой:
— Как хорошо, Токуш, что ты приготовила гульчетай, наши молодухи что-то о нем в последнее время позабыли. А ведь от однообразной пищи тоже устаешь. Утром мясо, вечером мясо.
Тоодак издала своим приплюснутым на переносице, ноздрястым носом нечто вроде удовлетворенного фырканья.
— Мука попалась хорошая,— сказала она, как видно очень довольная собой.— Молодухи-то и нам все мясо да мясо подают, хотят как лучше, попробуй-ка скажи им, что так не надо! Вот я иногда сама и готовлю для нас со стариком.
— Правильно делаешь,— поддержала ее Бегаим.— Раз
1 Г у льчетай — тонко раскатанное тесто, нарезанное кусочками и спаренное в мясном бульоне. Подается вместе с мясом.
ты хозяйка, сама все и решай по хозяйству. Иначе не утерпит человек.
Тоодак поняла это по-своему.
— Куда там утерпеть! Я тебе скажу, эдже, что дома у нас знали мой нрав, всегда оставляли в ашкане что-нибудь на мою долю. Не знаю, как вы, а я-то уж очень нетерпеливая! — И она захохотала, сотрясаясь всем своим жирным телом.— Я тут как-то просыпаюсь ночью, чувствую — голодная! Ха-ха-ха, встаю, значит. Старик проснулся: «Ты куда?» Думал, видать, совсем про другое, про какого-нибудь холостого джатака, ха-ха! Я ему: «Есть захотелось!» —- а он тогда и говорит, боже, говорит, благослови, ешь на здоровье, только накинь на себя что-нибудь, ха-ха-ха! Не узнал еще мой нрав.
Посидели еще, поговорили о том о сем и отправились наконец домой.
Настала ночь.
Бегаим с нетерпением ждала рассвета. Задремала она лишь ненадолго, даже не заметила, как и когда. Пробудившись, подняла глаза на тундюк: небо уже посветлело. Ни о чем не думая, ни в чем не сомневаясь, встала с постели и надела все тот же белый бешмет. Вышла, поднялась на холм — и тотчас увидела всадника. На этот раз он медленно разъезжал туда-сюда. Кажется, заметил ее — и тотчас остановился. Не двигалась и Бегаим.
Всадник так же, как и в прошлый раз, спустился ниже, свернул вправо, показался на том же отроге.
Но это, конечно, Казат! Что же ты замер, Казат? Почему не приближаешься? Здесь оно, твое счастье. Неужели ты выпустишь его из рук? Ну?
Первый советчик женщины — ее сердце. Она всегда слушает его. Сознание, разум отступают перед велениями сердца. Так было всегда.
Сердце повело за собой Бегаим. Она пошла вниз по дороге, вся отдавшись, подчинившись неведомой и непреодолимой силе, что толкала ее вперед. Спустившись к берегу реки, она увидела на другом берегу Казата. Река быстро, как всегда, несла свои шумные воды, ворочала камни, бурная и грозная.
Они стояли каждый на своем берегу и смотрели друг на друга. Оба молчали. Но сколько можно так стоять? Казат резким движением кинул поводья коню на шею, шагнул к берегу и вошел в реку. Оступаясь и с трудом сохраняя равновесие в бешено несущейся воде, он перешел на этот берег и
остановился перед Бегаим. Лицо у него было бледное, какое- то оцепеневшее, но глаза! Такой огонь полыхал в них, что, казалось, освободи его — и он спалит весь мир.
Бегаим подступила совсем близко к нему и положила руку ему на грудь.
— Казат, здравствуй, как ты?
Молчание. В ответ только вздох, тяжелый, прерывистый.
— Ты здоров?
Казат кивнул, но опять не сказал ни слова.
Бегаим положила ему на грудь вторую ладонь. Бешмет соскользнул с ее плеч и упал на землю. Она не заметила. Тесно прижалась к Казату. Слышала частые удары его сердца, его горячее дыхание.
— Приехал...— Бегаим запрокинула голову, поглядела Казату прямо в глаза.
— Как же... я...— Казат наконец смог заговорить.— Я каждую ночь приезжал.
— Правда?
— Правда... Как...— Он не знал, можно ли назвать ее по имени или ласковым словом, но не решился ни на то, ни на другое.— Как ваше здоровье?
— Слава богу.— Бегаим вздохнула.— Что об этом спрашивать, жива, и ладно.
— Да ведь и болезнь тоже ни к чему.
— Ты моя болезнь... Боялась, не заслали бы куда-нибудь далеко.
— Куда им посылать, дали табун полукровок, вот и все.
— Значит, ты все время крутился тут поблизости.
— Да я... Не хотелось мне быть далеко от вас.
Бегаим прижалась к нему еще крепче.
— Так ты ради меня...
Казат впервые в жизни обнимал женщину; захваченный небывалыми ощущениями, он ничего не ответил Бегаим — не в силах был ответить, слова не шли с языка. Она опомнилась первая. Уже совсем рассвело, и Бегаим разжала руки, отступила.
— Казат, тебе нужно уйти сейчас... Иди.
Он хотел возразить, но она зажала ему ладонью рот.
— Нет, нет... Уходи и возвращайся ночью. Буду ждать тебя в юрте. Коня оставь здесь.
Казат молча повернулся, быстро перешел речку, сел на коня и ускакал. Бегаим опомниться не успела, как осталась одна. Неужели она обидела, рассердила его? Неужели? Но в глубине души верила: он придет. Непременно.
О О. Даникеев
161
До самого вечера она не находила себе места. Долго- долго убирала юрту — так убирают, когда ждут самого дорогого человека. Делала все сама, никого не позвала на помощь. Еще днем попросила молодух пораньше управиться с приготовлением еды на вечер. Они и вправду управились рано и подали ужин засветло. Айдай так устала за день, против воли принимая участие в хлопотах Бегаим, что даже есть не хотела — только бы поскорее лечь и уснуть. Бегаим, занятая делом и погруженная в свои мысли, не замечала этого, и Айдай в конце концов прикорнула возле нее, уткнув голову ей в колени, едва та присела у очага. Тогда женщина спохватилась, уложила девочку на постель и, опустившись рядом на ковер, долго о чем-то думала, рассеянно обводя пальцем узоры ковра. Легкая улыбка тронула губы, Бегаим тихонько запела старинную песню, медленную, протяжную. Потом она долго ходила босая по юрте и перебирала пальцами кончик перекинутой на грудь косы. Остановилась, глянула на чамгарак, подошла и расправила белую шелковую занавеску, которой отделена была ее постель.
Звезды высыпали на небе.
А Казата все не было.
Бегаим вышла из юрты, вгляделась в ночную тьму. Прислушалась. Ничего не видно и не слышно. Неужто и вправду он обиделся? Не придет? Глаза постепенно привыкли к темноте, и Бегаим наконец разглядела неподвижно застывшую фигуру.
— Кто здесь?
Человек молча шагнул к ней. Она не отступила), только почему-то крепче запахнула на себе безрукавку.
— Я это, я, — очень тихо произнес Казат, остановившись совсем рядом.
— Когда ты пришел?
— Только что.
— Почему не заходишь? Идем.— Бегаим повернулась и пошла к юрте.
Казат пошел за ней. Зажмурился от света, ударившего в глаза.
— Ты голоден? — спросила Бегаим, но он только головой качал: какая там еда!
— Ну тогда...— Она улыбнулась Казату ласково и загадочно, взяла светильник и унесла его за занавеску. Там она поставила его и начала раздеваться.
Сквозь тонкую ткань белого занавеса Казат видел каждое ее движение и не мог отвести глаз. Он и сам не заметил, как
стянул с себя сапоги, развязал пояс... Тихо ступая, подошел к занавеске и отодвинул ее. Бегаим быстро повернулась к нему и прикрыла руками грудь, хотела что-то сказать, но не успела. Казат обнял ее и начал жадно целовать.
Самой короткой, но и самой счастливой в жизни стала для Бегаим эта ночь — в один миг она унесла и тоску, и неудовлетворенные желания, все ее горести унесла, смахнула прочь. Одной такой ночи довольно, чтобы не сетовать на судьбу. Пройдут года, хорошие или дурные, полные забот, но сколько бы их ни пришлось пережить, на каждый ляжет свет нынешнего счастья, вечный, как свет Полярной звезды, указующей путь. Он навсегда сохранится на небосклоне жизни Бегаим.
Ночь кончалась, забрезжил рассвет.
Казат, облокотившись на подушку, смотрел на задремавшую Бегаим. Темные тонкие волосы разметались по изголовью, ровно, спокойно дышала грудь, крошечные бисеринки пота выступили под глазами и над верхней губой. Он жадно вдохнул запах ее тела — нежный, волнующий.
Казат шевельнулся, собираясь встать. Бегаим мгновенно пробудилась, обняла его за шею.
— Подожди, Казат. Не уходи.
Он наклонился, поцеловал ее в лоб.
Бегаим вздохнула:
— Что, уже утро?
Из юрты они вышли вдвоем. Утро еще только начиналось, свежее и ясное, но Бегаим ничего не видела, не замечала. Тесно прижавшись к Казату, шла рядом с ним. Остановилась у самого спуска.
— Иди, любовь моя. Я жду тебя. Помни, я жду тебя каждый день в тот час, как на небе загорятся звезды...
Одним движением вскочил Казат на спину своему Баиру и погнал коня в лощину. Выбравшись вскоре затем на гребень, оглянулся. В предутренней дымке, окутавшей все вокруг — и горы, и дол, увидел он Бегаим. Она стояла на холме в накинутом на плечи белом бешмете и казалась ему лучом волшебного света, озарившего его жизнь.
13
Лето катилось к осени. К той самой осени, которая принесла племени кунту многие беды и обиды, к осени безрадостной, злосчастной. И первопричиной всех бед были междоусобицы «отцов народа».
По обычаю, ни один манап, будь он мелкий или крупный, не мог только по своей прихоти сживать людей с места. Никто не понимал, какой черный козел боднул Байтика, да и Базаркул тоже как с цепи сорвался. Чего им, спрашивается, не хватает? Выслушали бы друг друга, нашли путь к согласию — прекрасно, а не нашли — созвали бы общий совет. Но их такой выход не устраивает, нет, ни в какую. Каждый считает себя правым, каждому только своя слава, своя честь дорога.
Рано или поздно такие раздоры становятся всем очевидны. Базаркул никак не хотел уступать, отправился в уезд доказывать свои преимущества, свои стародавние права. Он требовал, чтобы именно его сделали болушем. Но там же, в уезде, оказался и Байтик. Он доказывал свое. Переругались они с Базаркулом, спорили остервенело, но, конечно, победил сильнейший. Дело было решено в пользу Байтика.
Что теперь недоступно Байтику? Все доступно. Руки у него длинные, слово непреложно. Что ему Базаркул, ежели, несмотря на затеянные им смуты и совершенные убийства, он вершит суд и расправу от имени его величества Белого царя, который поставил его на высокую должность? Базаркул для него все равно что муха.
А что осталось Базаркулу? Остались ему его земли, сиди себе на них да терпи, пока терпится. Молча сноси, если у тебя забирают в табунщики к Байтику молодых джигитов вроде Казата. Но хуже всех пришлось джатакам в предгорьях — Байтик наложил лапу на их пахотные земли. Одним из первых пострадал Санджар.
Он возвращался после работы на току, который надо было очистить от сора и камней, привести перед молотьбой в порядок. Еще издали услыхал какой-то шум у своего дома, потом увидал возле загона человек пять верховых, которые вроде бы о чем-то спорят, размахивая руками. Санджару стало любопытно, кто это сюда пожаловал. Присмотрелся — люди незнакомые, но кое-кого из них он раньше где-то встречал. Один из них, похоже, купец... нет, не один, а двое, да еще рыжебородый крупный мужчина и джигит помоложе. Кажется, они-то и спорят о чем-то, тыча то и дело руками в сторону Санджарова пшеничного поля. Вот они, окончательно распалившись, направили коней прямо на спелую ниву. У Санджара так и захолонуло внутри: что же они делают? Спятили?
— Э-эй! — закричал он что было силы.— Вы что, ослепли? Убирайтесь с поля!
И он, по-стариковски неуклюже переваливаясь, побежал
за ними, но на него даже не оглянулись. Санджар крикнул еще раз:
— Остолопы, убирайтесь, вам говорят!
Тогда всадники натянули поводья и остановились. Старик, весь запыхавшись и вытаращив глаза, подбежал к ним. Борода у него тряслась.
— Что вы творите, непутевые? — Санджар, чуть не плача, пригнулся к земле и попытался выпрямить примятые колосья.— Не нашли другого места на конях гарцевать?
Рыжебородый усмехнулся:
— А это чем не место?
— Здесь хлебное поле, байбача1. Разве ты не видишь?
— До слепоты мне, слава богу, далеко. Глаза пока на месте. Ты лучше свои открой пошире! — Рыжебородый привстал на стременах и заорал: — Открой пошире, говорю! Ну! Вот уж истинно, что худая собака на хозяина лает. Не видишь, кто перед тобой?
И тут Санджар его узнал: мирза в куньей шапке, который ехал вместе с Саты-бием в злосчастный для Санджара и Асеина базарный день. От неожиданности и страха у старика язык отнялся. Рыжебородый был явно доволен, что так его напугал.
— Н-ну? — процедил он.— Ты еще не совсем потерял разум. Хлебное поле, видите ли... Если понадобится, не только поле твое, а и тебя самого заберем. А? Если ты такой жалостливый, убирай свой хлеб поживей. Мы не жадные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Да, дедушку или отца надо любить. Только плохие дети не любят родных. У меня есть Асеин-ата, он мне вместо отца. И мама. Завтра я к ним уеду.
Айдай широко раскрыла глаза.
— Не уезжай! — попросила она.— Без тебя мы с Бегаим- джене совсем одни останемся. Не уезжай, а? Ты хороший, ты лучше всех...
Чтобы не огорчать ее, Кутуйан улыбнулся и кивнул.
Наутро Садак увез его с собой. Айдай еще спала и не видела, как они уезжали.
12
Они вдвоем в Больной юрте.
Бегаим сильно исхудала, осунулась. Бессонница сделалась для нее привычной. Беспокойно ворочаясь на постели,
она, чтобы уснуть, принималась считать до тысячи, да что там до тысячи, считала неведомо до какого числа, но это не помогало. Вздремнет ненадолго уже под утро и вскакивает с постели, выходит из юрты. Кругом все тихо, аил спит, ни души не видать. Бегаим стоит и, постепенно успокаиваясь, слушает монотонный шум реки и крик кукушки. Потом она подымается на самую высокую точку холма и глядит на восток — туда, куда уехал Казат. «Где-то он теперь? Хоть бы заехал сюда разок, показался. Может, там воспользовались его молодостью, безотказностью в работе и услали еще куда-нибудь. С них все станется! Если бы не так, то он, наверное, прислал бы о себе весточку. Вспоминает ли, скучает ли, боль моя сердечная! О господи, исполни мое заветное желание, извелась я совсем!»
Ах, должно быть, и вправду есть на небе бог, Бегаим уверовала в него всей душой. Как-то раз, когда она, набросив на себя белый бешмет, поднялась на заре на вершину холма, то увидала на горе Тескей-Тоо, на той самой лесистой горе, где кричала кукушка, одинокого всадника. И тотчас узнала его — Казат! Еще и не рассвело как следует, кому там быть, кроме него.
«Казат!» — крикнула Бегаим — но крикнула беззвучно. Не могла бы она сейчас произнести ни звука, задохнулась, в горле пересохло, а сердце! Оно готово было выскочить из груди. В глазах помутилось, ей чудилось, что не стоит она на земле, а плывет куда-то на белом облаке.
Но вот посветлело вокруг, расцветилось яркими красками, засверкало, словно покрытое небывалым полотнищем серебристой дарчи,— то вспыхнули в лучах показавшегося на восходе солнца бесчисленные капли росы. Вот каково оно, счастье Бегаим!
Всадник на горе не двигался, застыл, будто каменное изваяние.
«Казат...» Бегаим казалось, что она видит его лицо, слышит стук его сердца, хотя ни он, ни она не двинулись с места и лишь смотрели друг на друга издали.
Но вот наконец всадник тронул коня и стал спускаться с горы. Беззвучно он двигался по высокому ковылю наискосок через склон, свернул вправо, к заросшему арчой невысокому гребню, скрылся и вскоре вновь появился на верхнем отроге. Натянул поводья. Конь не хотел стоять на месте, нетерпеливо грыз удила. И все это неслышно. Только видимый образ самого прекрасного в мире — движения.
Всадник отпустил поводья и скоро снова был у верши
ны. Там он замер ненадолго — четкая черная тень, над которой все выше подымалось солнце, — и исчез, словно растаял.
Какой счастливый это был день для Бегаим! Никогда до тех пор не изведанный, истинный праздник. Она не в силах была оставаться дома, забрала с собой Айдай и ушла в горы. Ей казалось, что со всех сторон ее окружают цветы, каждый камень превратился в драгоценный изумруд. Бывает же такое счастье, такое беззаботное, безмятежное состояние души! Айдай смотрела на свою джене и не могла понять, что с ней такое происходит. Когда они вернулись в аил, Бегаим, к удивлению Айдай, навестила нескольких соседей в их юртах. Девочка не знала, конечно, что ее джене нужно найти хоть какой-то исход обуревавшей ее радости. Даже с Тоодак, с которой она старалась держаться как можно прохладней и отдаленней, Бегаим сегодня поговорила сердечно.
Бая в аиле не было, он на несколько дней уехал в Пишпек. Бегаим и Айдай довольно долго просидели в юрте у Тоодак. Сначала им подали гульчетай1, потом чай с молоком. Ну, чай был как чай, но гульчетай совсем не понравился Айдай. Девочка вообще не любила вторую жену Бая: года не прошло, как вышла замуж, а растолстела, голос какой-то хриплый, на женский не похож... Ну ее! Тесто в гульчетае нарезано толстыми кусками, похожими на мясистые оттопыренные губы Тоодак, да и не проварено как следует, жесткое, невкусное. Бегаим тоже заметила это, но и виду не подала, даже похвалила с улыбкой:
— Как хорошо, Токуш, что ты приготовила гульчетай, наши молодухи что-то о нем в последнее время позабыли. А ведь от однообразной пищи тоже устаешь. Утром мясо, вечером мясо.
Тоодак издала своим приплюснутым на переносице, ноздрястым носом нечто вроде удовлетворенного фырканья.
— Мука попалась хорошая,— сказала она, как видно очень довольная собой.— Молодухи-то и нам все мясо да мясо подают, хотят как лучше, попробуй-ка скажи им, что так не надо! Вот я иногда сама и готовлю для нас со стариком.
— Правильно делаешь,— поддержала ее Бегаим.— Раз
1 Г у льчетай — тонко раскатанное тесто, нарезанное кусочками и спаренное в мясном бульоне. Подается вместе с мясом.
ты хозяйка, сама все и решай по хозяйству. Иначе не утерпит человек.
Тоодак поняла это по-своему.
— Куда там утерпеть! Я тебе скажу, эдже, что дома у нас знали мой нрав, всегда оставляли в ашкане что-нибудь на мою долю. Не знаю, как вы, а я-то уж очень нетерпеливая! — И она захохотала, сотрясаясь всем своим жирным телом.— Я тут как-то просыпаюсь ночью, чувствую — голодная! Ха-ха-ха, встаю, значит. Старик проснулся: «Ты куда?» Думал, видать, совсем про другое, про какого-нибудь холостого джатака, ха-ха! Я ему: «Есть захотелось!» —- а он тогда и говорит, боже, говорит, благослови, ешь на здоровье, только накинь на себя что-нибудь, ха-ха-ха! Не узнал еще мой нрав.
Посидели еще, поговорили о том о сем и отправились наконец домой.
Настала ночь.
Бегаим с нетерпением ждала рассвета. Задремала она лишь ненадолго, даже не заметила, как и когда. Пробудившись, подняла глаза на тундюк: небо уже посветлело. Ни о чем не думая, ни в чем не сомневаясь, встала с постели и надела все тот же белый бешмет. Вышла, поднялась на холм — и тотчас увидела всадника. На этот раз он медленно разъезжал туда-сюда. Кажется, заметил ее — и тотчас остановился. Не двигалась и Бегаим.
Всадник так же, как и в прошлый раз, спустился ниже, свернул вправо, показался на том же отроге.
Но это, конечно, Казат! Что же ты замер, Казат? Почему не приближаешься? Здесь оно, твое счастье. Неужели ты выпустишь его из рук? Ну?
Первый советчик женщины — ее сердце. Она всегда слушает его. Сознание, разум отступают перед велениями сердца. Так было всегда.
Сердце повело за собой Бегаим. Она пошла вниз по дороге, вся отдавшись, подчинившись неведомой и непреодолимой силе, что толкала ее вперед. Спустившись к берегу реки, она увидела на другом берегу Казата. Река быстро, как всегда, несла свои шумные воды, ворочала камни, бурная и грозная.
Они стояли каждый на своем берегу и смотрели друг на друга. Оба молчали. Но сколько можно так стоять? Казат резким движением кинул поводья коню на шею, шагнул к берегу и вошел в реку. Оступаясь и с трудом сохраняя равновесие в бешено несущейся воде, он перешел на этот берег и
остановился перед Бегаим. Лицо у него было бледное, какое- то оцепеневшее, но глаза! Такой огонь полыхал в них, что, казалось, освободи его — и он спалит весь мир.
Бегаим подступила совсем близко к нему и положила руку ему на грудь.
— Казат, здравствуй, как ты?
Молчание. В ответ только вздох, тяжелый, прерывистый.
— Ты здоров?
Казат кивнул, но опять не сказал ни слова.
Бегаим положила ему на грудь вторую ладонь. Бешмет соскользнул с ее плеч и упал на землю. Она не заметила. Тесно прижалась к Казату. Слышала частые удары его сердца, его горячее дыхание.
— Приехал...— Бегаим запрокинула голову, поглядела Казату прямо в глаза.
— Как же... я...— Казат наконец смог заговорить.— Я каждую ночь приезжал.
— Правда?
— Правда... Как...— Он не знал, можно ли назвать ее по имени или ласковым словом, но не решился ни на то, ни на другое.— Как ваше здоровье?
— Слава богу.— Бегаим вздохнула.— Что об этом спрашивать, жива, и ладно.
— Да ведь и болезнь тоже ни к чему.
— Ты моя болезнь... Боялась, не заслали бы куда-нибудь далеко.
— Куда им посылать, дали табун полукровок, вот и все.
— Значит, ты все время крутился тут поблизости.
— Да я... Не хотелось мне быть далеко от вас.
Бегаим прижалась к нему еще крепче.
— Так ты ради меня...
Казат впервые в жизни обнимал женщину; захваченный небывалыми ощущениями, он ничего не ответил Бегаим — не в силах был ответить, слова не шли с языка. Она опомнилась первая. Уже совсем рассвело, и Бегаим разжала руки, отступила.
— Казат, тебе нужно уйти сейчас... Иди.
Он хотел возразить, но она зажала ему ладонью рот.
— Нет, нет... Уходи и возвращайся ночью. Буду ждать тебя в юрте. Коня оставь здесь.
Казат молча повернулся, быстро перешел речку, сел на коня и ускакал. Бегаим опомниться не успела, как осталась одна. Неужели она обидела, рассердила его? Неужели? Но в глубине души верила: он придет. Непременно.
О О. Даникеев
161
До самого вечера она не находила себе места. Долго- долго убирала юрту — так убирают, когда ждут самого дорогого человека. Делала все сама, никого не позвала на помощь. Еще днем попросила молодух пораньше управиться с приготовлением еды на вечер. Они и вправду управились рано и подали ужин засветло. Айдай так устала за день, против воли принимая участие в хлопотах Бегаим, что даже есть не хотела — только бы поскорее лечь и уснуть. Бегаим, занятая делом и погруженная в свои мысли, не замечала этого, и Айдай в конце концов прикорнула возле нее, уткнув голову ей в колени, едва та присела у очага. Тогда женщина спохватилась, уложила девочку на постель и, опустившись рядом на ковер, долго о чем-то думала, рассеянно обводя пальцем узоры ковра. Легкая улыбка тронула губы, Бегаим тихонько запела старинную песню, медленную, протяжную. Потом она долго ходила босая по юрте и перебирала пальцами кончик перекинутой на грудь косы. Остановилась, глянула на чамгарак, подошла и расправила белую шелковую занавеску, которой отделена была ее постель.
Звезды высыпали на небе.
А Казата все не было.
Бегаим вышла из юрты, вгляделась в ночную тьму. Прислушалась. Ничего не видно и не слышно. Неужто и вправду он обиделся? Не придет? Глаза постепенно привыкли к темноте, и Бегаим наконец разглядела неподвижно застывшую фигуру.
— Кто здесь?
Человек молча шагнул к ней. Она не отступила), только почему-то крепче запахнула на себе безрукавку.
— Я это, я, — очень тихо произнес Казат, остановившись совсем рядом.
— Когда ты пришел?
— Только что.
— Почему не заходишь? Идем.— Бегаим повернулась и пошла к юрте.
Казат пошел за ней. Зажмурился от света, ударившего в глаза.
— Ты голоден? — спросила Бегаим, но он только головой качал: какая там еда!
— Ну тогда...— Она улыбнулась Казату ласково и загадочно, взяла светильник и унесла его за занавеску. Там она поставила его и начала раздеваться.
Сквозь тонкую ткань белого занавеса Казат видел каждое ее движение и не мог отвести глаз. Он и сам не заметил, как
стянул с себя сапоги, развязал пояс... Тихо ступая, подошел к занавеске и отодвинул ее. Бегаим быстро повернулась к нему и прикрыла руками грудь, хотела что-то сказать, но не успела. Казат обнял ее и начал жадно целовать.
Самой короткой, но и самой счастливой в жизни стала для Бегаим эта ночь — в один миг она унесла и тоску, и неудовлетворенные желания, все ее горести унесла, смахнула прочь. Одной такой ночи довольно, чтобы не сетовать на судьбу. Пройдут года, хорошие или дурные, полные забот, но сколько бы их ни пришлось пережить, на каждый ляжет свет нынешнего счастья, вечный, как свет Полярной звезды, указующей путь. Он навсегда сохранится на небосклоне жизни Бегаим.
Ночь кончалась, забрезжил рассвет.
Казат, облокотившись на подушку, смотрел на задремавшую Бегаим. Темные тонкие волосы разметались по изголовью, ровно, спокойно дышала грудь, крошечные бисеринки пота выступили под глазами и над верхней губой. Он жадно вдохнул запах ее тела — нежный, волнующий.
Казат шевельнулся, собираясь встать. Бегаим мгновенно пробудилась, обняла его за шею.
— Подожди, Казат. Не уходи.
Он наклонился, поцеловал ее в лоб.
Бегаим вздохнула:
— Что, уже утро?
Из юрты они вышли вдвоем. Утро еще только начиналось, свежее и ясное, но Бегаим ничего не видела, не замечала. Тесно прижавшись к Казату, шла рядом с ним. Остановилась у самого спуска.
— Иди, любовь моя. Я жду тебя. Помни, я жду тебя каждый день в тот час, как на небе загорятся звезды...
Одним движением вскочил Казат на спину своему Баиру и погнал коня в лощину. Выбравшись вскоре затем на гребень, оглянулся. В предутренней дымке, окутавшей все вокруг — и горы, и дол, увидел он Бегаим. Она стояла на холме в накинутом на плечи белом бешмете и казалась ему лучом волшебного света, озарившего его жизнь.
13
Лето катилось к осени. К той самой осени, которая принесла племени кунту многие беды и обиды, к осени безрадостной, злосчастной. И первопричиной всех бед были междоусобицы «отцов народа».
По обычаю, ни один манап, будь он мелкий или крупный, не мог только по своей прихоти сживать людей с места. Никто не понимал, какой черный козел боднул Байтика, да и Базаркул тоже как с цепи сорвался. Чего им, спрашивается, не хватает? Выслушали бы друг друга, нашли путь к согласию — прекрасно, а не нашли — созвали бы общий совет. Но их такой выход не устраивает, нет, ни в какую. Каждый считает себя правым, каждому только своя слава, своя честь дорога.
Рано или поздно такие раздоры становятся всем очевидны. Базаркул никак не хотел уступать, отправился в уезд доказывать свои преимущества, свои стародавние права. Он требовал, чтобы именно его сделали болушем. Но там же, в уезде, оказался и Байтик. Он доказывал свое. Переругались они с Базаркулом, спорили остервенело, но, конечно, победил сильнейший. Дело было решено в пользу Байтика.
Что теперь недоступно Байтику? Все доступно. Руки у него длинные, слово непреложно. Что ему Базаркул, ежели, несмотря на затеянные им смуты и совершенные убийства, он вершит суд и расправу от имени его величества Белого царя, который поставил его на высокую должность? Базаркул для него все равно что муха.
А что осталось Базаркулу? Остались ему его земли, сиди себе на них да терпи, пока терпится. Молча сноси, если у тебя забирают в табунщики к Байтику молодых джигитов вроде Казата. Но хуже всех пришлось джатакам в предгорьях — Байтик наложил лапу на их пахотные земли. Одним из первых пострадал Санджар.
Он возвращался после работы на току, который надо было очистить от сора и камней, привести перед молотьбой в порядок. Еще издали услыхал какой-то шум у своего дома, потом увидал возле загона человек пять верховых, которые вроде бы о чем-то спорят, размахивая руками. Санджару стало любопытно, кто это сюда пожаловал. Присмотрелся — люди незнакомые, но кое-кого из них он раньше где-то встречал. Один из них, похоже, купец... нет, не один, а двое, да еще рыжебородый крупный мужчина и джигит помоложе. Кажется, они-то и спорят о чем-то, тыча то и дело руками в сторону Санджарова пшеничного поля. Вот они, окончательно распалившись, направили коней прямо на спелую ниву. У Санджара так и захолонуло внутри: что же они делают? Спятили?
— Э-эй! — закричал он что было силы.— Вы что, ослепли? Убирайтесь с поля!
И он, по-стариковски неуклюже переваливаясь, побежал
за ними, но на него даже не оглянулись. Санджар крикнул еще раз:
— Остолопы, убирайтесь, вам говорят!
Тогда всадники натянули поводья и остановились. Старик, весь запыхавшись и вытаращив глаза, подбежал к ним. Борода у него тряслась.
— Что вы творите, непутевые? — Санджар, чуть не плача, пригнулся к земле и попытался выпрямить примятые колосья.— Не нашли другого места на конях гарцевать?
Рыжебородый усмехнулся:
— А это чем не место?
— Здесь хлебное поле, байбача1. Разве ты не видишь?
— До слепоты мне, слава богу, далеко. Глаза пока на месте. Ты лучше свои открой пошире! — Рыжебородый привстал на стременах и заорал: — Открой пошире, говорю! Ну! Вот уж истинно, что худая собака на хозяина лает. Не видишь, кто перед тобой?
И тут Санджар его узнал: мирза в куньей шапке, который ехал вместе с Саты-бием в злосчастный для Санджара и Асеина базарный день. От неожиданности и страха у старика язык отнялся. Рыжебородый был явно доволен, что так его напугал.
— Н-ну? — процедил он.— Ты еще не совсем потерял разум. Хлебное поле, видите ли... Если понадобится, не только поле твое, а и тебя самого заберем. А? Если ты такой жалостливый, убирай свой хлеб поживей. Мы не жадные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31