А может, они там ничего не достали, спустились в Сокулук? Или же... Хотя люди говорят, что Саты-бий и его присные вели себя тихо.
Разделились надвое, одни поехали к Джетим-Дебе, другие — к Ак-Кучуку. И, слава богу, где-то к утру Кутуйан увидел: едут. Они или нет? Они! И вьючные идут с грузом, медленно и тяжело. Кутуйан кинулся к Бекболоту:
— Беке, все у вас в порядке, живы? Мы тут чуть с ума не сошли из-за вас.
— Везем,— усталым голосом ответил Бекболот.— Вы-то купили?
— Купили, Беке. Все в порядке. А вы что, в Сокулук ездили?
— В Сокулук.
Значит, им пришлось пройти куда более долгий путь.
— Ладно, все хорошо, что хорошо кончается.— Кутуйан повернул коня и поехал рядом с Бекболотом.
1 Батман — мера веса от шести до двенадцати пудов (в разное время и в разных районах).
Весть о том, что привезли зерно, птицей разнеслась по аилам. И с самого раннего утра потянулся со всех сторон народ к юртам, где были сложены мешки. Шли все, кто мог передвигать ноги. Позади всех тащились, опираясь на палки, старики и старухи. Малые ребятишки топали, ухватившись за подолы матерей. В руках у всех торбы, торбочки, на плечах — курджуны. На уме у людей одно — хлеб. Скорее бы, скорее добраться до места... Успеть раньше других.
Кутуйан, можно сказать, и не спал, так, вздремнул по- птичьи. Куда там сон, когда такое дело, когда нужно справедливо наделить хлебом множество людей — целую волость.
Работали до ночи, и всюду поспевал Кутуйан. Сколько аилов... Последними получили зерно одноаильцы Кутуйана. Он и рад был успеху дела, и горечь сжимала сердце: волей-неволей повидал он чуть ли не всех людей своего племени, и были эти люди плохо одеты, истощены, обнищали, не имели или почти не имели скота. Когда теперь они прочно встанут на ноги? Когда?
Тяжелый то выдался день, ох, тяжелый! Для изголодавшихся людей Кутуйан нынче был выше пророка и Белого царя. И почти каждый просил: добавь хоть немного. Как просил! Кутуйану целовали полы чапана люди втрое старше него, целовали и умоляли дать еще зерна.
Долго после того не мог он забыть старика с бельмом и мальчугана, которого старик привел с собой. Они пришли последними. Отдав старику его долю, Кутуйан сказал:
— Аксакал, вы тогда подняли тревогу насчет денег... Вот, возьмите то, что вам положено, хватит вам теперь до осени на лепешки вашим внукам.
Вместо Того чтобы поблагодарить, старик накинулся на него с невероятной злостью:
— Как это «хватит»?! — кричал он, и глаза у него чуть ли не вылезали из орбит.— Чем мы хуже других? Я видел, как отсюда мешками выносили!
Кутуйан попытался успокоить:
— Аксакал, все это по точному расчету. Вам столько полагается.
— Не знаю я никаких твоих счетов и расчетов! Каждому свою доля, но у каждого своя удача. Я тут последний, и у тебя зерно еще осталось. Стало быть, так мне повезло. На- гы пай!
Зерна оставалось меньше полмешка, да и то небольшого. Мальчик, которого привел с собой старик, вдруг кинулся к тому мешку и вцепился в него мертвой хваткой.
— Это наше! Отдай!
Кутуйан, досадуя в душе на необузданного парнишку, взял его за плечи и оттащил в сторону. Тот вырвался и снова ухватился за мешок.
— Ах ты! — Не сдержавшись, Кутуйан хлестнул камчой мальчишку по спине.
Тот всхлипнул и повалился на землю.
— Кутуйан-байке... за что ты меня? — По худому и грязному ребячьему лицу градом катились слезы.
Кутуйан застыл на месте, словно громом пораженный. Случай возле брода через Кара-Су, когда его ни за что ни про что ударили плетью по голове, вспомнился ему так ясно, так ощутимо, словно это было вчера. «Боже ты мой, сам-то я что творю? Чем провинился голодный ребенок? Кто я такой, чтобы подымать на него руку? Кто дал мне такое право?» Он поднял мальчишку и прижал к себе. Молча. Именно в эту минуту вошел Санджар-ата. И тоже не сказал ни слова, все было ясно и без слов.
Кто о душе печалится, а кто о своем достатке... Пока Кутуйан и Санджар молча глядели друг на друга, старик с бельмом суетливо пересыпал зерно из мешка в свой курд- жун.
Кутуйан, очнувшись, наклонился к мальчику, погладил его по голове.
— Бери, мой хороший, забирай все,— сказал он,— доживем до осени, а там...
Он не договорил, его перебил вышедший из оцепенения Санджар:
— Кутуйан, а ты-то, ты сам? Как же так, ты столько потрудился и останешься ни с чем? Всем раздавал батманами, а себе ни зернышка. Что станет делать бедная Мээркан, как будете жить? Разве вы богаче других? Она ведь ждет, что ты хоть сколько-нибудь зерна принесешь домой, а ты...
Старик, собиравшийся взвалить себе на спину курджун, при этих словах Санджара замер. Медленно повел своим единственным зрячим глазом на Санджара, потом на опустившего голову Кутуйана. Подошел к нему.
— Возьми,— сказал он.— Возьми это себе, Кутуйан. Этот старый человек говорит правду. Ты потрудился тяжело. Вам с матерью тоже хватит на лепешки того, что осталось в мешке и что я хотел забрать себе. Я что, я свое уже отжил, пил и ел посланное судьбой. Готов и умереть хоть сегодня. А тебе и таким, как ты, еще жить да жить. Доброго здоровья тебе, Кутуйан, что бы мы делали без тебя?
— Нет, аксакал, забирайте.— Слова Кутуйана звучали твердо.— Это ваша доля.
— Спасибо,— тихо-тихо ответил старик. — Благослови тебя бог, сын мой.— И зашагал со своей ношей к себе в аил.
Кутуйан и Санджар долго смотрели ему вслед. Мальчик тоже стоял возле них. Он, как видно, чувствовал себя виноватым. Поднял лицо к Кутуйану:
— А я думал только о том, что дома у нас все голодные...
Кутуйан улыбнулся ему:
— Все хорошо. Ты думал о других, это хорошо, так и должен рассуждать человек. Иди, забирай то, что надо нести тебе, и догоняй деда.
Домой Кутуйан вернулся потемну. Пришел с пустыми руками, волоча за собой камчу по земле. Мээркан была дома одна и кончала какую-то работу. Она не встала на этот раз навстрчу сыну, только бросила на него недовольный взгляд исподлобья и продолжала заниматься своим делом. Постель для Кутуйана была постелена. Немного погодя Мээркан спросила холодно и отчужденно:
— Закончили?
Кутуйан повесил плеть на кереге, медленно, устало согнул спину и присел.
— Кончили, слава богу. Ох-хо... Со вчерашнего дня крошки во рту не было... У тебя что-нибудь есть, мама?
Мээркан сердито встряхнула свою работу.
— Откуда оно возьмется? — ответила резко и зло.— Или ты чего принес?
Впервые в жизни она его упрекнула.
Кутуйан переменил положение — привстал на колени. Ввалившимися, покрасневшими от недосыпа глазами глянул на мать:
— Мама?
Мээркан его не слышала, не хотела слушать. Начала говорить все тем же резким, неприятным голосом:
— Люди с утра развели огонь в очагах, жарят пшеницу... ожили. Только я то и дело попусту выходила на дорогу встречать тебя. Ты роздал людям, но о своей одинокой матери к»был. Я уж не говорю о хозяйстве, об одежде. Все обеднели, всем трудно. Но о еде, о пропитании должен ты был подумать. У нас пустой казан, ты это видишь? Горькая моя доля, расти-
сына в таких трудах, думала, оправдает он мои заботы. А что н получила?
— Мама, но ведь люди...
— Люди тебе хлеба в подол не насыплют, понял? Каждый сам о себе печальник, каждому дому свой светильник.
— Не надо так, мама! Свой народ не даст с голоду пропасть, ты же знаешь. Вспомни, как плохо было нам без своего народа, мама.
Мээркан больше не сказала ничего, только смахнула рукой набежавшие слезы. Немного погодя, уже жалея о том, что наговорила сыну лишнего, повернулась к нему:
— Кукентай, ты...— и запнулась.
Ее Кукентай задремал, обняв обеими руками колени и опустив голову.
Мээркан собрала все оскребки, все остатки, приготовила семь лепешек, семь благодарственных хлебцев,— ведь и в самом деле доброе дело сделано, большое дело. И правду сказал ее сын, свой народ не даст с голоду пропасть... Едва она вскипятила чай и расстелила скатерку, как снаружи послышался конский топот. Кутуйан встрепенулся. Его Серый вроде бы на пастбище... Но в юрту уже входил здоровенный джигит. Не поздоровавшись, объявил:
— Сатыке ждал до вечера. Просил передать, что он не хуже людей, а деньги были даны на всех. Он требует свою долю.
Кутуйан даже не удивился.
— Вот оно что...— протянул он с жестом предложил джигиту присесть.
Тот не обратив на приглашение никакого внимания, продолжал:
— Сатыке велел мне повидаться с тобой и поскорее возвращаться.
— Вот оно что,— повторил Кутуйан и задумался, потирая рукой щеку.— Вам, наверное, известно, что мы все раздали. Как же быть?
Джигит молчал. Ему-то что, раздали они или не раздали. Только пожал плечами — тебе знать, что делать.
Кутуйан еще немного подумал и обратился к матери:
— Мама, я вижу, там у тебя завернуто... Этим людям и вправду причитается их доля, не следует отправлять посланного с пустыми руками. Как ты считаешь?
Мээркан поняла его сразу. Взяла завернутые в чистую тряпку семь благодарственных хлебцев — обычную милостыню для сирот — и протянула Кутуйану. Кутуйан обернул их потуже и вручил джигиту.
— С богом! Передашь Сатыке, не разворачивая.
Джигит решил, что ему дают сверток с деньгами, и ответил с поклоном:
— Будет исполнено, Кутуйан-мирза!
Кутуйан слегка улыбнулся, услышав это «мирза».
— Вот и ладно,— сказал он. — Передай поклон Сатыке. Пусть примет малое за большое и получит свою долю. Ведь он желает народу только добра.
7
Многое, очень многое еще можно рассказать.
Вскоре состоялись выборы. И ведь выиграло на выборах племя кунту, на его стороне оказался перевес. Тот же Саты- бий умело воспользовался обидой сына Байтика Абдырак- мана на отца и перетянул его на свою сторону. Болушем выбрали сына Базаркула Джангазы, да только не привелось ему побыть на этой должности. Под предлогом, что нет у Джангазы каких-то там законных прав, вместо него утвердили болушем Байсала.
Вроде бы все в этой жизни должно подчиняться закону, а на деле часто выходит, что беззаконие сильнее закона. Надо сказать, что Кутуйана вся эта история с выборами не слишком задела. Байсал станет болушем или кто другой, простым людям оттого один прок.
С некоторых пор Кутуйан все чаще думал о том, как мало он знает, как недалеко ушел от самых темных и ограниченных своих родичей. А ведь мир так велик, столько в нем народов, стран и судеб! Кое-что ему рассказывал об этом тот же Малай, но он многого не понимал в его рассказах. Если бы нее это узнать, постичь разумом, если бы стать таким, как Абас-мирза...
Абас-мирза был тот самый племянник Бая, который уехал учиться в Россию. Вскоре после выборов он приезжал навестить дядю.
Бедняжка Бегаим так часто всмоминала его. За год до перекочевки его ждали в гости, да так и не дождались. С той поры уж сколько лет прошло, сколько минуло событий...
Абас-мирза приехал в легкой красивой коляске. Оказался пн бледнолицым и худощавым джигитом среднего роста. Полосы длинные, зачесаны со лба назад. Было в нем что-то особенное. Хоть он и мусульманин, но не такой, как другие. С ним вместе приехали еще двое, кажется родствен- ни ки.
Бай принял гостей на славу. Зарезали жеребенка, барана, подавали и кумыс, и вино. Иначе нельзя — гости знатные, почетные. Ради них созвали всю верхушку кунту. Пригласили лучших комузистов и певцов-импровизаторов, устроили игры, установили качели — словом, сделали все, чтобы приезжим было хорошо и весело.
Во время всех этих развлечений Абас и Кутуйан несколько раз перемолвились парой слов; должно быть, Абас кое-кого и расспрашивал о Кутуйане и услышал о нем доброе мнение, во всяком случае, он явно им заинтересовался и попросил, чтобы именно Кутуйан сопровождал его во время поездки в горы. Абас соскучился по горам, ему хотелось проехаться подальше и повыше. Отправились на добрых лошадях, можно сказать, только вдвоем, если не считать джигита, которого на всякий случай послал вместе с ними Тойчубек.
Миновали Чон-Таш и через Кара-Конуш поднялись на плоскогорье Далы. День выдался прекрасный, тянул не сильный, но стойкий ветерок, и высокая зеленая трава клонилась, колыхаясь волнами, словно вода в озере.
На юг тянулись перед ними изрезанные ущельями скалистые хребты Ала-Тоо. С вершин спускались бело-голубые ледники, ослепительно прекрасные, сверкающие, грозные, полные непонятной тайны. Темнели ущелья, глубин которых никогда не касался солнечный луч.
Далеко внизу раскинулась равнина Сары-Узена, и чем дальше, тем гуще казалась синеватая дымка, скрывая все очертания. На пологих склонах и в предгорьях во множестве рассыпаны юрты, юрты, юрты — аил за аилом, а пониже виднелись поля джатаков — словно заплаты на чапанах их хозяев. Вдоль дороги, что вела на Аулие-Ата и Ташкент, выстроились один за другим поселки переселенцев. Кутуйан хорошо знал только дорогу на Бишкек, дальше он никогда еще не бывал.
Джигит Тойчубека достал из тороков и бурдючок, налил им кумыса.. Абас и Кутуйан выпили по пиалке и дальше пошли пешком. Джигит остался при лошадях.
Вскоре Абас остановился и, скрестив руки на груди, долго смотрел вдаль.
— В тех краях, где я был,— заговорил он,— нет таких высоких гор. Все поля, поля... Леса. Реки текут спокойно. И народ такой же спокойный, приветливый, как эти реки, поля. Вдумчивый народ. Трудолюбивый. Красивая земля, великий народ. Однако...— Он вдруг повернулся к Кутуйану: — Вы слыхали об этом?
— Слыхал.— Кутуйан кивнул, ему припомнились рассказы Малая.
— От кого?
— От одного русского парня в городе.
— Вы жили в городе? — Абас не скрывал удивления.
— Да, когда наш народ откочевал, мы с матерью ушли в город на заработки.
— Вы умеете говорить по-русски?
— Немного.
— А грамоту знаете?
Кутуйан покачал головой:
— Куда там!
Абас нахмурился.
— Конечно, конечно. Вам негде было научиться...— Обхватив ладонью левой руки подбородок, Абас принялся ходить туда-сюда. Остановившись, добавил: — Чтобы учиться грамоте, вообще учиться, деньги нужны, верно?
— А как же!
— Богатство.
— Это одна сторона. Необходимы ум и способности.
— Нет, в первую очередь богатство.— Абас говорил запальчиво.— Ум само собой. Я вот, например, вижу, что и ум, и способности у вас есть. Но где уж вам учиться! Вы этого не можете себе позволить, потому что бедны. Вы бедняк и, как мне думается, ненавидите богатство и богатых. Баев, манапов.
— Ну что ж, вы, пожалуй, правы, — нахмурившись отвечал Кутуйан.— Я их в самом деле не люблю.
— Слышал я от одного образованного человека, что богатых ненавидят те, кто сами утратили надежду разбогатеть.
— Видишь ли,— переходя на «ты», заговорил Кутуйан, который считал, что к человеку молодому вполне можно обращаться и так,— в этом есть правда. Богатство — вещь недурная, но только в том случае, когда оно служит человеку... служит людям. Если оно, наоборот, подчиняет себе тебя и I ною волю, то нет ничего хуже.
Абас удивлялся все больше.
— Вы эти слова где-то прочитали... то есть, извините, им их от кого-нибудь слышали?
Кутуйан только усмехнулся и пожал плечами. Абас, опустив голову, пристально и прямо смотрел исподлобья ему и лицо.
Конечно,— сказал* он,— по сравнению со знатными и богатыми люди простые правдивее и откровеннее. И знаете
почему? Потому что им нечего бояться за свое общественное положение, за место в обществе.
Кутуйан слушал его с удовольствием, ему нравились новые, незнакомые прежде слова, которые так легко произносил Абас: «общество», «место в обществе»... Что значит образование! Все-таки он решил ответить как умел:
— Простые люди... Они и в самом деле простые, и не стоит их усложнять. Ты верно говоришь, бояться им нечего, потому что с них нечего взять. Разве только их собственную жизнь. И потому нужно бояться за них, вернее, не бояться, а печалиться о них.
— Ну и чего же вы боитесь? О ком печалитесь?
— Боюсь самой опасности, печалюсь за народ.
Абас тепло улыбнулся. Расстегнул пиджак, снял его и накинул на плечи. Прилег прямо на траву, опершись на локоть.
— А вы славный джигит, как я погляжу,— сказал он.— Присаживайтесь, давайте потолкуем.
Кутуйан сел рядом с ним. Абас молча сорвал травинку, повертел в пальцах, понюхал...
— Печалиться о народе — дело благородное,— сказал он. — Только о каком народе? О каком классе?
Кутуйан поразился:
— Как это о каком? Разумеется, о кунту.
— А кунту разве целый народ?
— Народ, к которому вы сами принадлежите, вы и народом не считаете? — рассердился Кутуйан. — Высокомерию тоже есть предел, Абас-мирза! Как вы могли даже выговорить такое?
Абас и ухом не повел.
— Ну, а култу, чаа? — спросил он.
— До них мне дела нет, мирза.
— М-м... вот вы, значит, как? — Абас крепко сжал тонкие губы, подумал.
— Абас-мирза, раз мы уж заговорили о тебе, скажи, какой же твой народ? — спросил Кутуйан.
— Киргизский.
— Я знаю, вижу, что киргизский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Разделились надвое, одни поехали к Джетим-Дебе, другие — к Ак-Кучуку. И, слава богу, где-то к утру Кутуйан увидел: едут. Они или нет? Они! И вьючные идут с грузом, медленно и тяжело. Кутуйан кинулся к Бекболоту:
— Беке, все у вас в порядке, живы? Мы тут чуть с ума не сошли из-за вас.
— Везем,— усталым голосом ответил Бекболот.— Вы-то купили?
— Купили, Беке. Все в порядке. А вы что, в Сокулук ездили?
— В Сокулук.
Значит, им пришлось пройти куда более долгий путь.
— Ладно, все хорошо, что хорошо кончается.— Кутуйан повернул коня и поехал рядом с Бекболотом.
1 Батман — мера веса от шести до двенадцати пудов (в разное время и в разных районах).
Весть о том, что привезли зерно, птицей разнеслась по аилам. И с самого раннего утра потянулся со всех сторон народ к юртам, где были сложены мешки. Шли все, кто мог передвигать ноги. Позади всех тащились, опираясь на палки, старики и старухи. Малые ребятишки топали, ухватившись за подолы матерей. В руках у всех торбы, торбочки, на плечах — курджуны. На уме у людей одно — хлеб. Скорее бы, скорее добраться до места... Успеть раньше других.
Кутуйан, можно сказать, и не спал, так, вздремнул по- птичьи. Куда там сон, когда такое дело, когда нужно справедливо наделить хлебом множество людей — целую волость.
Работали до ночи, и всюду поспевал Кутуйан. Сколько аилов... Последними получили зерно одноаильцы Кутуйана. Он и рад был успеху дела, и горечь сжимала сердце: волей-неволей повидал он чуть ли не всех людей своего племени, и были эти люди плохо одеты, истощены, обнищали, не имели или почти не имели скота. Когда теперь они прочно встанут на ноги? Когда?
Тяжелый то выдался день, ох, тяжелый! Для изголодавшихся людей Кутуйан нынче был выше пророка и Белого царя. И почти каждый просил: добавь хоть немного. Как просил! Кутуйану целовали полы чапана люди втрое старше него, целовали и умоляли дать еще зерна.
Долго после того не мог он забыть старика с бельмом и мальчугана, которого старик привел с собой. Они пришли последними. Отдав старику его долю, Кутуйан сказал:
— Аксакал, вы тогда подняли тревогу насчет денег... Вот, возьмите то, что вам положено, хватит вам теперь до осени на лепешки вашим внукам.
Вместо Того чтобы поблагодарить, старик накинулся на него с невероятной злостью:
— Как это «хватит»?! — кричал он, и глаза у него чуть ли не вылезали из орбит.— Чем мы хуже других? Я видел, как отсюда мешками выносили!
Кутуйан попытался успокоить:
— Аксакал, все это по точному расчету. Вам столько полагается.
— Не знаю я никаких твоих счетов и расчетов! Каждому свою доля, но у каждого своя удача. Я тут последний, и у тебя зерно еще осталось. Стало быть, так мне повезло. На- гы пай!
Зерна оставалось меньше полмешка, да и то небольшого. Мальчик, которого привел с собой старик, вдруг кинулся к тому мешку и вцепился в него мертвой хваткой.
— Это наше! Отдай!
Кутуйан, досадуя в душе на необузданного парнишку, взял его за плечи и оттащил в сторону. Тот вырвался и снова ухватился за мешок.
— Ах ты! — Не сдержавшись, Кутуйан хлестнул камчой мальчишку по спине.
Тот всхлипнул и повалился на землю.
— Кутуйан-байке... за что ты меня? — По худому и грязному ребячьему лицу градом катились слезы.
Кутуйан застыл на месте, словно громом пораженный. Случай возле брода через Кара-Су, когда его ни за что ни про что ударили плетью по голове, вспомнился ему так ясно, так ощутимо, словно это было вчера. «Боже ты мой, сам-то я что творю? Чем провинился голодный ребенок? Кто я такой, чтобы подымать на него руку? Кто дал мне такое право?» Он поднял мальчишку и прижал к себе. Молча. Именно в эту минуту вошел Санджар-ата. И тоже не сказал ни слова, все было ясно и без слов.
Кто о душе печалится, а кто о своем достатке... Пока Кутуйан и Санджар молча глядели друг на друга, старик с бельмом суетливо пересыпал зерно из мешка в свой курд- жун.
Кутуйан, очнувшись, наклонился к мальчику, погладил его по голове.
— Бери, мой хороший, забирай все,— сказал он,— доживем до осени, а там...
Он не договорил, его перебил вышедший из оцепенения Санджар:
— Кутуйан, а ты-то, ты сам? Как же так, ты столько потрудился и останешься ни с чем? Всем раздавал батманами, а себе ни зернышка. Что станет делать бедная Мээркан, как будете жить? Разве вы богаче других? Она ведь ждет, что ты хоть сколько-нибудь зерна принесешь домой, а ты...
Старик, собиравшийся взвалить себе на спину курджун, при этих словах Санджара замер. Медленно повел своим единственным зрячим глазом на Санджара, потом на опустившего голову Кутуйана. Подошел к нему.
— Возьми,— сказал он.— Возьми это себе, Кутуйан. Этот старый человек говорит правду. Ты потрудился тяжело. Вам с матерью тоже хватит на лепешки того, что осталось в мешке и что я хотел забрать себе. Я что, я свое уже отжил, пил и ел посланное судьбой. Готов и умереть хоть сегодня. А тебе и таким, как ты, еще жить да жить. Доброго здоровья тебе, Кутуйан, что бы мы делали без тебя?
— Нет, аксакал, забирайте.— Слова Кутуйана звучали твердо.— Это ваша доля.
— Спасибо,— тихо-тихо ответил старик. — Благослови тебя бог, сын мой.— И зашагал со своей ношей к себе в аил.
Кутуйан и Санджар долго смотрели ему вслед. Мальчик тоже стоял возле них. Он, как видно, чувствовал себя виноватым. Поднял лицо к Кутуйану:
— А я думал только о том, что дома у нас все голодные...
Кутуйан улыбнулся ему:
— Все хорошо. Ты думал о других, это хорошо, так и должен рассуждать человек. Иди, забирай то, что надо нести тебе, и догоняй деда.
Домой Кутуйан вернулся потемну. Пришел с пустыми руками, волоча за собой камчу по земле. Мээркан была дома одна и кончала какую-то работу. Она не встала на этот раз навстрчу сыну, только бросила на него недовольный взгляд исподлобья и продолжала заниматься своим делом. Постель для Кутуйана была постелена. Немного погодя Мээркан спросила холодно и отчужденно:
— Закончили?
Кутуйан повесил плеть на кереге, медленно, устало согнул спину и присел.
— Кончили, слава богу. Ох-хо... Со вчерашнего дня крошки во рту не было... У тебя что-нибудь есть, мама?
Мээркан сердито встряхнула свою работу.
— Откуда оно возьмется? — ответила резко и зло.— Или ты чего принес?
Впервые в жизни она его упрекнула.
Кутуйан переменил положение — привстал на колени. Ввалившимися, покрасневшими от недосыпа глазами глянул на мать:
— Мама?
Мээркан его не слышала, не хотела слушать. Начала говорить все тем же резким, неприятным голосом:
— Люди с утра развели огонь в очагах, жарят пшеницу... ожили. Только я то и дело попусту выходила на дорогу встречать тебя. Ты роздал людям, но о своей одинокой матери к»был. Я уж не говорю о хозяйстве, об одежде. Все обеднели, всем трудно. Но о еде, о пропитании должен ты был подумать. У нас пустой казан, ты это видишь? Горькая моя доля, расти-
сына в таких трудах, думала, оправдает он мои заботы. А что н получила?
— Мама, но ведь люди...
— Люди тебе хлеба в подол не насыплют, понял? Каждый сам о себе печальник, каждому дому свой светильник.
— Не надо так, мама! Свой народ не даст с голоду пропасть, ты же знаешь. Вспомни, как плохо было нам без своего народа, мама.
Мээркан больше не сказала ничего, только смахнула рукой набежавшие слезы. Немного погодя, уже жалея о том, что наговорила сыну лишнего, повернулась к нему:
— Кукентай, ты...— и запнулась.
Ее Кукентай задремал, обняв обеими руками колени и опустив голову.
Мээркан собрала все оскребки, все остатки, приготовила семь лепешек, семь благодарственных хлебцев,— ведь и в самом деле доброе дело сделано, большое дело. И правду сказал ее сын, свой народ не даст с голоду пропасть... Едва она вскипятила чай и расстелила скатерку, как снаружи послышался конский топот. Кутуйан встрепенулся. Его Серый вроде бы на пастбище... Но в юрту уже входил здоровенный джигит. Не поздоровавшись, объявил:
— Сатыке ждал до вечера. Просил передать, что он не хуже людей, а деньги были даны на всех. Он требует свою долю.
Кутуйан даже не удивился.
— Вот оно что...— протянул он с жестом предложил джигиту присесть.
Тот не обратив на приглашение никакого внимания, продолжал:
— Сатыке велел мне повидаться с тобой и поскорее возвращаться.
— Вот оно что,— повторил Кутуйан и задумался, потирая рукой щеку.— Вам, наверное, известно, что мы все раздали. Как же быть?
Джигит молчал. Ему-то что, раздали они или не раздали. Только пожал плечами — тебе знать, что делать.
Кутуйан еще немного подумал и обратился к матери:
— Мама, я вижу, там у тебя завернуто... Этим людям и вправду причитается их доля, не следует отправлять посланного с пустыми руками. Как ты считаешь?
Мээркан поняла его сразу. Взяла завернутые в чистую тряпку семь благодарственных хлебцев — обычную милостыню для сирот — и протянула Кутуйану. Кутуйан обернул их потуже и вручил джигиту.
— С богом! Передашь Сатыке, не разворачивая.
Джигит решил, что ему дают сверток с деньгами, и ответил с поклоном:
— Будет исполнено, Кутуйан-мирза!
Кутуйан слегка улыбнулся, услышав это «мирза».
— Вот и ладно,— сказал он. — Передай поклон Сатыке. Пусть примет малое за большое и получит свою долю. Ведь он желает народу только добра.
7
Многое, очень многое еще можно рассказать.
Вскоре состоялись выборы. И ведь выиграло на выборах племя кунту, на его стороне оказался перевес. Тот же Саты- бий умело воспользовался обидой сына Байтика Абдырак- мана на отца и перетянул его на свою сторону. Болушем выбрали сына Базаркула Джангазы, да только не привелось ему побыть на этой должности. Под предлогом, что нет у Джангазы каких-то там законных прав, вместо него утвердили болушем Байсала.
Вроде бы все в этой жизни должно подчиняться закону, а на деле часто выходит, что беззаконие сильнее закона. Надо сказать, что Кутуйана вся эта история с выборами не слишком задела. Байсал станет болушем или кто другой, простым людям оттого один прок.
С некоторых пор Кутуйан все чаще думал о том, как мало он знает, как недалеко ушел от самых темных и ограниченных своих родичей. А ведь мир так велик, столько в нем народов, стран и судеб! Кое-что ему рассказывал об этом тот же Малай, но он многого не понимал в его рассказах. Если бы нее это узнать, постичь разумом, если бы стать таким, как Абас-мирза...
Абас-мирза был тот самый племянник Бая, который уехал учиться в Россию. Вскоре после выборов он приезжал навестить дядю.
Бедняжка Бегаим так часто всмоминала его. За год до перекочевки его ждали в гости, да так и не дождались. С той поры уж сколько лет прошло, сколько минуло событий...
Абас-мирза приехал в легкой красивой коляске. Оказался пн бледнолицым и худощавым джигитом среднего роста. Полосы длинные, зачесаны со лба назад. Было в нем что-то особенное. Хоть он и мусульманин, но не такой, как другие. С ним вместе приехали еще двое, кажется родствен- ни ки.
Бай принял гостей на славу. Зарезали жеребенка, барана, подавали и кумыс, и вино. Иначе нельзя — гости знатные, почетные. Ради них созвали всю верхушку кунту. Пригласили лучших комузистов и певцов-импровизаторов, устроили игры, установили качели — словом, сделали все, чтобы приезжим было хорошо и весело.
Во время всех этих развлечений Абас и Кутуйан несколько раз перемолвились парой слов; должно быть, Абас кое-кого и расспрашивал о Кутуйане и услышал о нем доброе мнение, во всяком случае, он явно им заинтересовался и попросил, чтобы именно Кутуйан сопровождал его во время поездки в горы. Абас соскучился по горам, ему хотелось проехаться подальше и повыше. Отправились на добрых лошадях, можно сказать, только вдвоем, если не считать джигита, которого на всякий случай послал вместе с ними Тойчубек.
Миновали Чон-Таш и через Кара-Конуш поднялись на плоскогорье Далы. День выдался прекрасный, тянул не сильный, но стойкий ветерок, и высокая зеленая трава клонилась, колыхаясь волнами, словно вода в озере.
На юг тянулись перед ними изрезанные ущельями скалистые хребты Ала-Тоо. С вершин спускались бело-голубые ледники, ослепительно прекрасные, сверкающие, грозные, полные непонятной тайны. Темнели ущелья, глубин которых никогда не касался солнечный луч.
Далеко внизу раскинулась равнина Сары-Узена, и чем дальше, тем гуще казалась синеватая дымка, скрывая все очертания. На пологих склонах и в предгорьях во множестве рассыпаны юрты, юрты, юрты — аил за аилом, а пониже виднелись поля джатаков — словно заплаты на чапанах их хозяев. Вдоль дороги, что вела на Аулие-Ата и Ташкент, выстроились один за другим поселки переселенцев. Кутуйан хорошо знал только дорогу на Бишкек, дальше он никогда еще не бывал.
Джигит Тойчубека достал из тороков и бурдючок, налил им кумыса.. Абас и Кутуйан выпили по пиалке и дальше пошли пешком. Джигит остался при лошадях.
Вскоре Абас остановился и, скрестив руки на груди, долго смотрел вдаль.
— В тех краях, где я был,— заговорил он,— нет таких высоких гор. Все поля, поля... Леса. Реки текут спокойно. И народ такой же спокойный, приветливый, как эти реки, поля. Вдумчивый народ. Трудолюбивый. Красивая земля, великий народ. Однако...— Он вдруг повернулся к Кутуйану: — Вы слыхали об этом?
— Слыхал.— Кутуйан кивнул, ему припомнились рассказы Малая.
— От кого?
— От одного русского парня в городе.
— Вы жили в городе? — Абас не скрывал удивления.
— Да, когда наш народ откочевал, мы с матерью ушли в город на заработки.
— Вы умеете говорить по-русски?
— Немного.
— А грамоту знаете?
Кутуйан покачал головой:
— Куда там!
Абас нахмурился.
— Конечно, конечно. Вам негде было научиться...— Обхватив ладонью левой руки подбородок, Абас принялся ходить туда-сюда. Остановившись, добавил: — Чтобы учиться грамоте, вообще учиться, деньги нужны, верно?
— А как же!
— Богатство.
— Это одна сторона. Необходимы ум и способности.
— Нет, в первую очередь богатство.— Абас говорил запальчиво.— Ум само собой. Я вот, например, вижу, что и ум, и способности у вас есть. Но где уж вам учиться! Вы этого не можете себе позволить, потому что бедны. Вы бедняк и, как мне думается, ненавидите богатство и богатых. Баев, манапов.
— Ну что ж, вы, пожалуй, правы, — нахмурившись отвечал Кутуйан.— Я их в самом деле не люблю.
— Слышал я от одного образованного человека, что богатых ненавидят те, кто сами утратили надежду разбогатеть.
— Видишь ли,— переходя на «ты», заговорил Кутуйан, который считал, что к человеку молодому вполне можно обращаться и так,— в этом есть правда. Богатство — вещь недурная, но только в том случае, когда оно служит человеку... служит людям. Если оно, наоборот, подчиняет себе тебя и I ною волю, то нет ничего хуже.
Абас удивлялся все больше.
— Вы эти слова где-то прочитали... то есть, извините, им их от кого-нибудь слышали?
Кутуйан только усмехнулся и пожал плечами. Абас, опустив голову, пристально и прямо смотрел исподлобья ему и лицо.
Конечно,— сказал* он,— по сравнению со знатными и богатыми люди простые правдивее и откровеннее. И знаете
почему? Потому что им нечего бояться за свое общественное положение, за место в обществе.
Кутуйан слушал его с удовольствием, ему нравились новые, незнакомые прежде слова, которые так легко произносил Абас: «общество», «место в обществе»... Что значит образование! Все-таки он решил ответить как умел:
— Простые люди... Они и в самом деле простые, и не стоит их усложнять. Ты верно говоришь, бояться им нечего, потому что с них нечего взять. Разве только их собственную жизнь. И потому нужно бояться за них, вернее, не бояться, а печалиться о них.
— Ну и чего же вы боитесь? О ком печалитесь?
— Боюсь самой опасности, печалюсь за народ.
Абас тепло улыбнулся. Расстегнул пиджак, снял его и накинул на плечи. Прилег прямо на траву, опершись на локоть.
— А вы славный джигит, как я погляжу,— сказал он.— Присаживайтесь, давайте потолкуем.
Кутуйан сел рядом с ним. Абас молча сорвал травинку, повертел в пальцах, понюхал...
— Печалиться о народе — дело благородное,— сказал он. — Только о каком народе? О каком классе?
Кутуйан поразился:
— Как это о каком? Разумеется, о кунту.
— А кунту разве целый народ?
— Народ, к которому вы сами принадлежите, вы и народом не считаете? — рассердился Кутуйан. — Высокомерию тоже есть предел, Абас-мирза! Как вы могли даже выговорить такое?
Абас и ухом не повел.
— Ну, а култу, чаа? — спросил он.
— До них мне дела нет, мирза.
— М-м... вот вы, значит, как? — Абас крепко сжал тонкие губы, подумал.
— Абас-мирза, раз мы уж заговорили о тебе, скажи, какой же твой народ? — спросил Кутуйан.
— Киргизский.
— Я знаю, вижу, что киргизский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31