— Будь здоров, сирота. Будь здоров.
6
Тяжелое то было время для народа, но ведь ему и прежде довелось немало претерпеть от ханов-кровопийц, безжалостных и жестоких. Уцелели киргизы, выжил народ за счет стойкости своей, выносливости, мужества. Недаром считают они своим предком легендарного богатыря Манаса, недаром сложили сказания о девушке-воительнице Джаныл-Мирзе и о многих других героях, боровшихся за свободу и честь народа: о Джаныше, Баише, Эр Табылды, Курманбеке. Существовали ли они на самом деле, все эти богатыри? История ничего не говорит об этом, не сохранилось ни каменных памятников, ни рукописных свидетельств, но одно достоверно — боролся народ, сражался с захватчиками-угнетателями оружием и силой лучших своих сыновей и дочерей. Пришли иные времена — явились новые угнетатели, кокандские датхи-управите- ли, жадные, кичливые и драчливые беки. Они воздвигали крепости на самых больших, оживленных дорогах, и в каждой крепости сидели вооруженные до зубов конники-сарбазы. Много таких крепостей стояло на пограничных с киргизами землях, но мало-помалу появились они и на землях киргизов: Мерке, Аксу, Пишпек, который киргизы называли Бишкеком, Токмак... а там и в горах — Джумгал, Куртка. Кокандцы действовали хитро и осторожно, но бедноте от них сразу пришлось солоно, и обиду свою на притеснителей народ высказывал в песнях.
Удел тяжелый выпал нам, киргизам, Великая беда теснится всюду. В силки попали, скованы железом, И в сорок саженей темницы всюду. Жестоки злодеяния кокандцев, Занесена судьбы десница всюду1.
1 Стихи в тексте романа здесь и дальше переведены А. Кафановым.
)
Еще до того, как лег на киргизов гнет кокандских ханов, пережили они кровавое нашествие джунгарцев, пережили и нападение войска Кенесары, оставлявшего за собой полностью истребленные, испепеленные селения, кровью политые голые поля. Не щадили даже могил: разрывали их, сжигали кости погребенных...
Простому люду не нужны и непонятны были и стремление к власти любой ценой, и высокомерное чванство, и непомерная жадность тупых правителей и их военачальников. Были бы крыша над головой, какое-никакое жилище, свой мирный очаг и свой достаток. Из-за богатства и власти кровь проливать? Это ведь и богу не угодно, как же так? Куда вы стремитесь, рабы божьи, и где остановитесь?
Кокандские управители во имя своих интересов умело разжигали вражду между киргизскими племенами. Раздоры между племенами сарыбагыш и бугу дошли до кровопролития, племя у племени требовало виру за убитых, и, как всегда бывает в таких случаях, страдали не баи и не манапы, а бедные и обездоленные, те, кому хватает одной заботы: как прожить нынешний день и дотянуть до завтра, как с голоду не умереть. Бедняку и сытость — большой достаток, большего ему не надо. Худо, если нет ничего и неоткуда ждать помощи, хоть кричи, хоть плачь, хоть ложись да помирай... Помирать? Ох, не хочется, жизнь сладка. Сладка и дорога — всего дороже.
Человек — так уж он, видно, устроен — не может не обижаться на судьбу, если она для него тяжела. Жалуется, томится про себя, а порой и не выдержит, заплачет. Ну и что? Надеешься на милость неба, ждешь, что господь-бог преподнесет тебе твою долю счастья? Не жди. Бог не станет учить тебя, как жить. Хоть землю рой — ему до тебя дела нет. Он существует лишь для того, чтобы ты ему поклонялся.
Взять хотя бы того же бойкого Сары... Постой, когда это с ним случилась беда? После большого джута, в год змеи... Тогда весь род чонмурун до самых заморозков обитал в предгорье у Дон-Сая. Сары имел кое-какой скот, жил не хуже других, пас своих овечек. Надо же было, чтобы волки — пришлые, набежавшие откуда-то из иных мест,— не тронули многочисленные отары Бая, заполонившие и южные и северные склоны, а налетели на овец Сары и перерезали всех до одной.
Горе Сары было безмерно. Он не находил себе места, метался без толку из стороны в сторону... Горько плакали дети и все гладили мордочки мертвых ягнят и овец. Беременная же
на Сары рыдала в голос, прикрыв лицо полой безрукавки. День был морозный и туманный. Со всех сторон подходили по одному соседи и молча останавливались поодаль.
— Откуда только свалилась на голову такая беда! — причитал Сары, обводя соседей покрасневшими от слез глазами и протягивая руки то к одному, то к другому.— Горе, горе мне, как его перенести, как выдержать? Отлучился за хворостом, и на тебе!
Жена невольно подлила масла в огонь:
— Собирались гнать на базар, обменять на какую-нибудь корову, детям-то надо что-то есть... Наголодаются теперь, бедные мои!
Асеин, который до того стоял молча, собирался было что- то сказать в утешение, но только рот открыл, как увидел, что с пригорка спускаются несколько человек верховых. Впереди ехал Саты-бий, высоко подняв голову. Конь под ним шел бодро и легко. На голове у Саты-бия богатая шапка из меха чернобурки, одет он был в большую шубу с черным воротником, отороченную черным по рукавам и подолу.
Всадники остановились неподалеку. Все собравшиеся приветствовали Саты-бия. Тот на приветствие не ответил.
— Что случилось? — спросил.
— Волки проклятые... разве не видите...— Сары дрожащей рукой указывал на мертвых животных.— Всех уничтожили, ни одной не оставили.
Саты-бий усмехнулся и согнутой пополам камчой уперся в бок.
— «Разве не видите»! — передразнил он.— Поистине, на глупую голову все несчастья! Почему ты не договорился с кем-нибудь караулить по очереди? Вот и получай теперь по заслугам!
Сары от неожиданности раскрыл рот и смотрел на Саты- бия, моргая глазами. Его жена, не зная, верить ли ушам своим, опомнилась, однако, первой.
— Что вы сказали, аке? — спросила она. — За какие грехи вы считаете своего младшего брата1 достойным такой кары?
— Эй, ты! — прикрикнул на женщину один из спутников бия, желая напомнить ей, чтобы знала свое место и не смела возражать самому Саты.
Саты-бий медленно и величественным жестом простер вперед руку.
1 В роду и племени все считались родственниками. Называя своего муша «младшим братом» Саты-бия, женщина подчеркивает этим его невысокое положение в родовой иерархии.
— Тихо, не шумите,— сказал он и всем корпусом повернулся к женщине.— Ты чья жена?
— Известно чья,— вмешался в разговор Асеин.— Жена Сары.
— А, вот оно как! — Саты вздернул брови, смачно сплюнул.— Ну тогда ладно, ей можно. Отвечу тебе, невестушка, вот как: правда речи не испортит, хоть иной раз глаза колет. Я сказал, что думаю, но придумал это не я. Так у нас исстари ведется. Мы не умней наших предков, нам у них надо учиться. Получили вы по заслугам. Почему волки не тронули скот у других? А только у вас? Нет, дочь моя, меня винить не за что. Ты не права.
— Аке!
— Замолчи! — Сары отодвинул жену рукой и упал на колени перед бием.— Сатыке, родной! Простите нас. Мы чтим вас, вы это знаете, и я в мыслях не имел ничего худого. Случилось несчастье. У нас дети малые, куда я их дену, чем стану кормить? Помогите бедняку!
Все замерли, ожидая ответа Саты. Тот не спеша пригладил тощую козлиную бородку, улыбнулся. «Слава богу,— решили все,— принял слова Сары по-доброму. Ну как же, разумный человек, не может он отказать в помощи бедняку, который молит его на коленях. Уж, наверное, пожалует ему какую-никакую животину, может, даже корову...»
Ошиблись в расчете.
— Ай, Сары, встань! Я не господь-бог, незачем падать передо мной на колени. Нынче добро с неба не валится. Каждому свое, и каждый за себя. Что ты про детей толкуешь: «Куда я их дену?» При тебе останутся, тебе о них заботиться. Пусть несут свою судьбу, какая бы она ни была.
Все так же улыбаясь, Саты слегка подхлестнул коня по шее и двинулся прочь. Его спутники тронулись следом.
Сары поднялся на ноги, жалкий, съежившийся. Глаза опустил в землю.
Первым подошел к нему Асеин. Их окружили остальные.
— Саке, что поделаешь, так уж вышло.— Асеин положил руку на плечо Сары.— Беда может с каждым случиться, не отчаивайся. Найдется пропитание, не пропадешь. Мы-то на что? Я...
— Дам тебе ягненка,— перебил его кто-то.
— Мы как-никак соседи, Саке! — подхватил другой.—' Сам знаешь, у меня единственная корова, но и мы от людей не отстанем, будет от нас твоим детям кислое молоко.
— И я помогу... приведем тебе дойную козу.
Сары приободрился.
— Спасибо, родные. Что я еще могу сказать? Спасибо великое вам, бог вас вознаградит за доброе дело.
Асеин снова потрепал Сары по плечу:
— Ничего. Одна у человека надежда — свой народ. Мы тебя в беде не оставим. Бедность не порок, тут почти все бедняки. Перебиваемся как-то, однако. Тяжело, конечно, тянуться из последнего. Ладно... из нынешнего урожая дам тебе семян. Поле обработать поможем всем скопом, об этом не беспокойся. Одно тебе скажу, Саке: будь трудолюбив. Негоже бедняку лежать на боку. Негоже... Ну, договорились?
7
С тех пор много, ох, много воды утекло...
Сары живет по соседству с Санджаром. Оба не слишком зажиточны, но ничего, на пропитание хватает. Сары оказался молодцом, оправдал и слова Асеина, сказанные в тяжелую минуту, и помощь соседей. Мучился поначалу, работа в поле незнакомая, трудная, но что поделаешь, нужда всему научит. Привык. И дом поставил с двускатной крышей. Амбар для зерна, навес для дров и прочие хозяйственные постройки у него есть. Поневоле стал мастером, а как иначе?
Но как был Сары чудаковат, так и остался. Асеин, припоминая некоторые его поступки, только посмеивается.
К примеру, вчера было...
Притрусил Сары на своем плохоньком гнедом коняге, у которого даже хвост и грива какие-то облезлые. Асеин уже закончил распахивать участок на уступе и с прошлой недели подымал настоящую целину. Помогали ему Казат и Кутуйан.
Сары еще издали закричал:
— Асаке, ты здесь?
Асеин обернулся: не случилось ли чего? Казат и Кутуйан тоже головы повернули, глядят на Сары. Тот подъехал близко, поздоровался:
— Салам алейкум!
— Алейкум салам! — отвечал Асеин.— Все в порядке или случилось что?
— Случилось не случилось, а кое-что есть.
— Ну?
Сары спешился, снял с головы приплюснутую потрепанную шапку и уставился на Асеина.
Асеин начинал сердиться.
— Да что ты, в конце концов, в здравом уме или нет?
Сары продолжал смотреть на него тусклыми, выцветшими глазками, мигая совсем по-совиному, и только покачивал головой — видно, хотел, чтобы его подольше упрашивали.
— Да ну тебя, говори, зачем приехал?
— С тебя причитается за радостное известие!1
— Ну, говори дальше, какое известие-то?
— На рассвете коза у меня разродилась. Козлика принесла, единственного.
— Ах, чтоб тебе! — Асеин расхохотался.— Вот уж событие так событие! Козлик, да еще единственный! — Отсмеявшись, он продолжал: — Ну, Сары, ты у нас... Прямо не человек, а загадка. Состарился, что ли.
Сары не согласился:
— Сам ты состарился, а мне еще пятидесяти нет.
— Ладно, иди присядь.
Сары закинул повод коня на седло и присел на землю у края пашни.
— Ну-ка, ребятки, принесите похлебку.— Асеин устроился рядом с приятелем.
Сары положил камчу возле себя и речь повел степенно:
— Да, Асеке, ты правду сказал, годы они и есть годы. В молодости, бывало, и не думаешь, голоден ты или сыт, хорошая на тебе одежда или драная. Ни забот ни хлопот, дела нет ни до чего, только бы веселиться да радоваться. А нынче...
Он не успел закончить, как появились мальчики с похлебкой в деревянном ведерке.
Казат, как старший, поздоровался первым и наклонил ведерко. Поздоровался и Кутуйан и поставил перед гостем темную деревянную пиалку.
— Вам, наверное, пить хочется, Сары-байке2, давайте я вам налью.
— Налей, милый, налей, спасибо, ты у нас молодчина.
Сары в охотку проглотил две пиалки подряд и вернулся к
прерванному разговору:
— Да-а, молодость, молодость! — вздохнул он.— Ее не воротишь, а? В душе-то я, скажем, еще не старик, так бы и разошелся, да нет, не выходит.
— Куда там! — Асеин покачал головой и задумался.— Но как бы то ни было, жить надо...— Он вздохнул.— Ну, так что ты?
1 По обычаю, тому, кто сообщил радостное известие, полагается подарок — суюнчи.
2 Б а й к е — принятое на севере Киргизии обращение к старшему.
Да вот приехал к тебе, Асеке.
— Вижу, что приехал. Слыхал и про твою радость.
Сары откашлялся раз, потом другой. Улыбнулся:
— Это правда. Родила коза козлика, одного-единственного. А прежде все приносила двойни.
— Видно, так суждено.
— Скорей всего.
Асеин поднял брови.
— Ты скажи, как дела у тебя? — спросил он.— Некогда мне самому к тебе наведаться. Соседи-то как, заканчивают пахать?
— Не знаю, как Санджар, а все прочие уже больше половины вспахали.
— А ты?
— Мне, будь оно неладно, много еще осталось. Соха никуда не годится, старье эдакое. Да еще нынче с утра сошник о камень ударился, так она, можно сказать, вся рассыпалась. Помоги наладить, без тебя у меня ничего не получается.— Сары поднял с земли камчу и рассмеялся.— Вот тебе и суюнчи!
— Вот оно что... Да, если о камень... тут работы много. Скреплять надо умеючи, ты, глядишь, и вправду не справишься с этим.
— Куда мне! Я первым долгом к тебе.
— Понятно. Ладно, привози, попробуем наладить. Я, видишь, тоже в работе замаялся, ребята еще несмышленыши.
Асеин встал.
Целину подымать — дело особое. С полем на уступе он так не мучился. Известно, пахал тут и раньше, земля мягкая. Начал почти неделю, ну пять дней назад, а сделано всего ничего. Семена-то Асеин рассчитывал еще на три, а то и четыре таких полосы. Земля каменная, как тут успеть? И Таргыл, и выпрошенные у Бая волы устают быстро, совсем отощали от непосильной работы. Особенно Таргыл — одни мослы да ребра торчат. Пока дотащится с одного конца борозды до другого, весь пеной покроется. Кутуйану чудится, что Таргыл даже стонет, когда его погоняешь. Мальчику очень жаль животное.
Вначале Кутуйану нравилось участвовать в пахоте. Еще бы! Сидит он у Таргыла на спине, помахивает камчой, покрикивает, перекликается с Казатом: «Эй, Казат, подгоняй передних, чу, чу!» То и дело оглядываясь на Асеина, Кутуйан любуется им. Как он плуг ведет! На голове черный малахай.
Грудь нараспашку, обнаженные до локтя сильные руки оплетены вздувшимися от напряжения жилами. Густые, кустистые брови то подымаются вверх, то нависают на самые глаза, рот крепко сжат. Но больше всего нравится Кутуйану борода Асеина-ата. Седые волосы в ней перемежаются с темными, она раскинулась во всю грудь, ветер треплет ее и забрасывает легкие пушистые пряди Асеину через плечо, но он на это не обращает внимания, увлеченный трудом, работой, от которой лицо у старика горит; Асеин особенной, ласковой улыбкой встречает брызнувшие из-за гор лучи великого светила. Работает он молча, пристально следит за тем, как отваливаются вправо от лемеха пласты земли с зеленой травой, то и дело очищает плуг и шагает вперед своей обычной уверенной поступью. Не человек, а прямо целая гора, так кажется Кутуйану.
Но на самом-то деле у Асеина сила уже не та. Он по- стариковски отощал, плечи опустились... В молодые годы не таким он был, да ведь от возраста не убежишь, не спрячешься. Вон погляди-ка: торчат на лице обтянутые кожей скулы да нос, вот и весь вид. Мало-помалу, один за другим уходят из жизни друзья-сверстники, тоскливо от этого, тяжко на душе, становишься обидчив, как ребенок, упрям, слезлив.
Асеин старается не поддаваться старости, но чувствует, что все-таки одолевает его она. Бывает, возьмет он свой комуз, выйдет на пригорок подле мельницы, станет там, глядит на затянутую дымкой Чуйскую долину, долго глядит, будто ищет чего-то. И потихоньку напевает, только не так, как раньше, по-другому. Голос то дрожит, то тянет одну мелодию, то срывается, замирает.
Кутуйан не понимает, в чем дело. Он смотрит в ту же сторону, что и Асеин-ата. Бескрайний простор, широкая степь. Раскинуты по ней серыми пятнышками жилища бедняков, темнеют распаханные участки земли.
Кутуйан оборачивается к Асеину-ата, но тот его не замечает. Тянет и тянет жалобную песню, которая так и называется «Жалоба»:
О, этот бренный мир, юдоль печали!
Куда ни поглядишь — везде мертво.
Вся радость мира этого едва ли
Искупит все страдания его.
Был человек и вот уже как не был.
Попробуй всех умерших помяни!
Ушли, вперив глаза пустые в небо,
Пустые горсти сжав, ушли они...
О, этот бренный мир, юдоль печали...
Песен у Асеина-ата великое множество. Он поет и о солнце в небе, и о луне, и о бегущей воде. Поет о справедливости, о судьбе человека, оплакивает эту судьбу, оплакивает старость. От кого он научился всем этим песням? Наверное, ни от кого — сам все сочиняет. Ведь он никогда не повторяет то, что пел однажды. Смысл вроде бы тот же, а слова другие, и мелодия другая. Совсем другая.
Когда Асеин поет, Кутуйан замирает и старается не пропустить ни слова. Он мог бы слушать без конца — пускай зайдет солнце, наступит ночь, луна тихо засияет на небосводе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31