— стиснув зубы, твердил про себя Саты-бий.— Язва моровая, чирей проклятый!»
8
Не прошло и недели с их встречи, как Саты-бий доставил Байтику все, что тот потребовал.
Ему-то, Саты-бию, что — он выслушал теплые слова благодарности, его приняли с почетом, его признал не только Байтик, но и многие другие. Чем это плохо? Ничем, наоборот, очень даже хорошо, что имя его у всех на устах. Время идет, зима сменяет лето, уплывают годы один за другим. Базаркул, например, уже не тот, что прежде. С Байтиком у него отношения запутанные, неважные отношения. Не исключено, что рано или поздно поводья окажутся в руках у Саты-бия, а там поглядим!
Время такое, что каждый думает прежде всего о себе. Надо бы, чтобы правитель в первую очередь думал о своем народе. Бывают, наверное, и такие, да только редко. В противном случае Саты-бий ничего не смог бы добиться. Сказать по правде, положение племени кунту нынче скверное. Байтик много земли предоставил купцам, и не за так, а, по слухам, берет за аренду большие деньги. С другой стороны, он велел увеличить свою запашку. Никто ничего понять не может. Что с ним, Базаркулу он, что ли, позавидовал? Так и посягал бы на его скот, на его земли. Почему же должен страдать простой люд?
И так-то люди еле перебивались, кое-как сводили концы с концами, а тут еще пришлось претерпеть истинное бедствие по вине Байтика.
В Кетмень-Тюбе у Байтика был родственник со стороны жены, некий Джузуп. Этот Джузуп отделился от своего рода, начал кочевать самостоятельно. И вышла у него ссора с мана- пом Рыскулбеком, который не захотел его уважить. Кому
жаловаться, кого просить о защите? Байтика, только его...
Приняв во внимание родство с Джузупом, Байтик к тому же, как видно, не прочь был свести какие-то свои счеты с Рыскулбеком. Короче говоря, решил Джузупу помочь и написал письмо русскому полномочному представителю. Встретился Джузуп с этим русским начальником. Тот сказал, что собирается в Верный, а как вернется оттуда, соберет съезд местных манапов и вместе с ними решит дело... Джузуп, себя не помня от обиды, не стал дожидаться, собрал своих джигитов и двинулся к Рыскулбеку на Ала-Бель. Стоял июнь месяц, самая середина. Ночью Джузуп со своими джигитами угнал у Рыскулбека больше четырехсот лошадей. Рыскулбек со своим аилом двинулся на перевал Беш- Таш.
Джузуп пригнал коней, а Байтик собрал сотни три джигитов, посадил на уворованных у Рыскулбека коней. Джигиты были вооружены и готовы к драке, какое там — к настоящему воинскому походу! Байтик потом, во время дознания в Аулие-Ата, утверждал, что принял участие в этой сваре, чтобы помирить Джузупа и Рыскулбека...
Схватка началась у верховьев Чичкана, где Рыскулбек остановился на дневку. Сражение было жаркое, сторонники Байтика не устояли и поспешно отступили к Ала-Белю. Вскоре Рыскулбек подал в суд жалобу и возбудил дело об убийстве одного из его джигитов неким Байгабышем. Что касается Джузупа, то о нем никто ничего не знал. Куда он делся — в пропасть свалился или был кем-то убит в суматохе, так и не выяснили.
Рыскулбек, понимая, что теперь ему жизни не будет, откочевал к верховьям Таласа, однако Байтик со своим отрядом чуть ли не в тысячу всадников и там его настиг: не мог забыть, что его джигиты бежали после боя у Чичкана, и жаждал мести. Снова лилась кровь, снова гибли люди. Жертвой пал, между прочим, и бедняга Сары, один из многих, пострадавших ни за что.
Рыскулбека с Байтиком «мирили» при посредничестве штабс-капитана Мединского. Договорились о вире за убитых, о возмещении «по обычаю», и наконец все улеглось.
Короче говоря, нрав у Байтика испортился, он только и думал, где бы и как ухватить побольше. Вчера еще скромный, богобоязненный, во всем покорный Джангарачу, нынче он стал хозяином земель от Ак-Чия до Ала-Арчи. Но и того
ему показалось мало, принялся землей торговать. Невиданное, неслыханное дело — обменивать на деньги божью землю и божью воду! Джатакам, обитавшим на равнинах, пришлось перебираться в цредгорья. Почва каменистая, неровная, для них непривычная, да к тому же целина. Распахивать ее нелегко, а еще арыки надо прокладывать заново. И место не пустое, не свободное, немало народу живет здесь издавна. Как тут быть? Удастся ли ужиться? Правда, угодий нетронутых хватает, только паши.
Поблизости от Санджара осело шесть семей из рода асыл- баш. Особо не были с ними раньше знакомы, но встречаться приходилось. Люди неплохие. По соседству с подворьем Асеина поселились три семьи, тоже мирные, простые люди. Сошлись с ними быстро, можно сказать, подружились.
Это бы все и обошлось, да начались споры из-за летовок. Говорили, что скот Каная уже пасется от Кур-Кендея до берегов речки Джыламыш. Кунту перевалили в урочище Сокулук. Все были недовольны, и никто не видел выхода. Пошел слух, что Базаркул побывал у самого уездного начальника, но чем у них кончилось, неизвестно. Кажется, и на этот раз перетянула чаша весов Байтика. Нынче ведь у кого власть, за тем и правда. Скота и конских табунов у Байтика не счесть, не хватало чабанов и табунщиков, он начал принимать к себе подходящих джигитов из дальних аилов. Табунщиком стал и сын Асеина Казат. Ему повезло — он не погиб, как несчастный Сары, в схватке у Беш-Таша. Подальше, подальше от тех мест, где машут саблями и вонзают друг в друга копья! Куда лучше пасти табун: под тобою конь, в руке камча. Сохранил бы господь жизнь, а остальное приложится, как любил приговаривать Асеин. По крайней мере, сын к нему вернется, будут вместе землю пахать, жить да поживать. Все наладится, были бы руки, а там, глядишь, сбудется и заветное желание — женится Казат, пойдут внуки.
Казат — любящий сын. Так и старается улучить момент, чтобы проведать отца. Бывает, что привезет с собой кумыс или мясо, свежее или вяленое. Отцу это маслом по .сердцу: сын у него настоящий мужчина.
Впрочем, сколько бы лет ни было сыну — хоть шестьдесят! — для отца он всегда ребенок. А ведь Казат, по правде говоря, совсем взрослый. Двадцать два года, двадцать третий пошел. Уже два месяца он в табунщиках, пасет тех самых угнанных коней.
Случается ли Казату бывать в аиле у Бая? Об этом особый рассказ.
Стояла ранняя весна, но день, о котором пойдет речь, выдался совсем по-летнему жаркий. Бегаим и с нею еще несколько женщин ехали в аил Чины, расположившийся на другом берегу. По дороге всем сильно захотелось пить, решили свернуть к Асеину.
Асеин и Казат занимались починкой лопастей у мельницы. Первый увидел гостей Асеин.
— Кто это там?— присмотрелся он.
— Они из аила Бая. Смотри, в середке сама байбиче.
— Ох ты, надо встретить,— засуетился Асеин, обтирая мокрые руки о подол рубахи, — а то неловко.
Казат был в одних штанах, закатанных до колен. Он начал натягивать такую же, как у отца, бязевую рубаху с открытым воротом, а гостьи тем временем оказались совсем рядом. Из дома вышла Мээркан. Кутуйан, возившийся возле желоба для воды, тоже подошел поближе.
Казат принял поводья у Бегаим.
— Здравствуйте,— сказал он очень тихо и робко.— Прошу вас спешиться...
Бегаим, отпустив поводья, молча наклонилась к нему с седла, на котором постлан был кусок дорогого красного шелка. Казат поддержал Бегаим левой рукой и помог ей сойти на землю. Какая она легкая, эта красивая женщина,— словно мотылек. Выбившиеся из-под элечека тонкие пряди волос коснулись щеки Казата. Он чувствовал себя вконец смущенным, сердце вдруг застучало часто-часто. Не смея взглянуть на Бегаим, он повел коня к столбу. Смутился он не оттого, что ему пришлось держать женщину под руку, и даже не оттого, что от Бегаим пахло чем-то удивительно приятным, неведомым ему до сих пор... Нет, когда она наклонилась к нему и он хотел ее поскорее поддержать, то на мгновение невольно коснулся ее груди.
Вошли в дом. Мээркан подала холодный айран. Она незаметно приглядывалась к Бегаим, которую знала пусть и не слишком хорошо, но все же знала и понимала. После того как Бегаим сделалась старшей женой и хозяйкой Большой юрты, Мээркан ее видела сейчас впервые. Как она переносит новое положение? Ведь это так нелегко — лишиться своей женской доли, того главного, чем жива любая женщина... Наверное, горько ей. Наверное. Но внешне Бегаим ничуть не изменилась к худшему. Скорее наоборот: то ли солнце нынче слишком жаркое, то ли езда верхом тому причина, только щеки у Бега-
им разрумянились, глаза блестят, и похожа она если не на девушку, то, во всяком случае, на недавно вышедшую замуж молодуху, так она стройна и моложава.
Появился Асеин. Голова его опущена, как и подобает человеку его возраста в присутствии молодых женщин. Он присел, начал со всей неторопливой стариковской вежливостью расспрашивать Бегаим о здоровье, о делах, о том, как себя чувствует Баке. Старая Кемпир, как обычно, не замечала никого. Кутуйан пристроился возле Асеина и с улыбкой смотрел на Бегаим. Казат так и не вошел в комнату, но на это никто не обратил внимания,— значит, дело у него есть, он вечно работой занят.
— Ну, Кутуйан, как поживаешь?— спросила Бегаим.— Ты что-то совсем нас забыл.
— Спасибо вам, Аим-апа!— Кутуйан засиял от радости.— Времени не хватает...
— Как же это?— рассмеялась Бегаим.— Почему?
— Да ведь Казат один, а надо всюду поспеть. Вы сами видите, я еще не очень сильный. Для тяжелой работы не очень гожусь. Кажется, вся сила у меня в языке, чтоб он отсох!
Все засмеялись, а он добавил:
— Ха-ха, особенно в присутствии Сатыке...
Асеин притянул его к себе и поцеловал в лоб.
— Язык твой достоин похвалы.
Кутуйан прижался головой к груди старика.
— Мы тут посеяли немного проса,— заговорил он, улыбаясь чуть лукаво.— Такое выросло, ну прямо вот!— Он поболтал кистью руки с растопыренными пальцами, показывая, какие метелки у проса.— Необыкновенное! Да только из-за этой необыкновенности его оч-чень полюбили воробьи. Потому, Аим-апа, я так и занят — просо сторожу.
Бегаим про себя дивилась на Кутуйана: надо же, посмотреть на него — мальчик как мальчик, а иной раз скажет что- то — совсем взрослый. Все разумно, все к месту. Явно слышал от кого-нибудь, что к ней, например, лучше, уважительнее обращаться так, как он и делает: Аим-апа1. И держится хорошо, воспитанно, вежливо, пошли ему бог здоровья.
Гости засиделись. Мээркан собралась было готовить настоящее угощение, но ее отговорили: и у нее дела, и у них.
Казат так и не появился. Усаживаясь на коня, Бегаим спросила с улыбкой:
1 А и м — сокращение от имени Бегаим и в то же время слово со значением «госпожа».
— Ну что, Кукентай, навестишь нас? Приедешь?
— Приеду!— пообещал Кутуйан.— Только с воробьями разделаюсь.
10
Бегаим жилось не слишком легко. Юрта ее стояла на отшибе, в стороне от юрты Тоодак. Чтобы не скучать в полном одиночестве, Бегаим взяла к себе младшую девочку Саты-бия, ту самую, которую бий, в свою очередь, принял .к себе в семью от Мисиралы. Девочка и ей приходилась родней.
Днем, в домашних хлопотах, среди людей было еще ничего... Дверь большой юрты, можно сказать, не закрывалась. Кто бы и откуда ни заявился в аил, обязательно переступал этот порог. Но когда садилось солнце, вместе с ним уходила в неведомые края оживленная веселость Бегаим. Шестикрыльная просторная юрта превращалась в огромную мрачную пещеру, которая наводила на Бегаим тоску, и тоска эта не убывала оттого, что убранство юрты было из богатых богатое. Сколько здесь золота, серебра, дорогих материй, красивых ковров, в ткань которых на счастье вплетены амулеты, сколько пышных дорогих мехов! Но зачем все это, к чему эта роскошь, если на сердце тяжело! И почему так? Чего ей не хватает? Почему хочется бросить все и уйти куда глаза глядят?
Бегаим не из тех женщин, что, не умея сдержать себя, неистовствуют в раздражении. Нет, она хотела бы избавиться от душевных мук, побороть их, но не может найти для этого способа. Спору нет, в подобных случаях люди, особенно женщины, иногда способны на все. Тяжела, невыносимо тяжела тоска, но свои честь и достоинство тоже не выбросишь за дверь. Самообман хуже всего на свете.
Скрестив руки на груди, Бегаим ходит по юрте, что-то негромко напевая. Что за песня, о чем она, Бегаим и сама не знает.
Айдай, прислонившись спиной к высокой стопке одеял, молча следит глазами за Бегаим. Брала она к себе девочку в надежде, что та своими ласками и разговорами поможет развеять тоску. Куда там! Только сидит, молчит и глядит жалобно.
Бегаим, продолжая ходить по юрте, время от времени тоже поглядывает на Айдай — незаметно для девочки. А ведь она собой недурна, уже сейчас можно сказать, что будет и стройна и округла. Белолицая... словом, красивая девочка. Немного курносенькая, это в отца. А мать у нее — женщина и красивая, и неглупая, хорошо воспитанная, ничем бог не обидел...
Считается, что женщина легче всего может невзлюбить другую женщину, особенно если та красива. Наверное, есть в этом доля истины. Бегаим, например, нравится эта девочка, еще не изведавшая ни сладости жизни, ни горечи ее, но с другой стороны, Айдай вызывает в ней недоброе чувство, постоянно напоминая самим своим присутствием здесь об одиночестве Бегаим, о крушении ее личного счастья. Глаза у Айдай, когда она вот так, как сейчас, следит ими за Бегаим, грустные, но кто знает, что кроется в глубине ее души? Может, она смеется над ней, злорадствует?
Бегаим вдруг ощущает вспышку такого острого, неутолимого негодования, что ей хочется подбежать к Айдай, схватить ее за горло, повалить, растерзать... Стой, что это с тобой, Бегаим? Не-ет, на такое она не способна, нет, нет! Вся дрожа, она останавливается и, еле-еле шевеля губами, просит бога избавить ее от искушения.
Наступает вечер. Им приносят еду...
Вносят светильник и ставят в головах постели — так по обычаю делают, если мужа нет дома. Бегаим и Айдай усаживаются за достархан, разговаривают о разных пустяках. Потом девочка ложится в постель и вскоре засыпает, но Бегаим не спится... какой там сон! Она лежит, подложив руки под голову и неподвижным взглядом смотрит на верхнее кольцо юрты. Тундюк нынче поднят, сквозь дымовое отверстие в юрту заглядывают звезды. Откуда-то доносятся веселые голоса, звонкий смех, перекрывая отдаленный ровный шум Чон-Су. Этот шум, эта мелодия реки, никогда не смолкает, только ночью она какая-то совсем особая — в ней и грусть, и утешение, и непонятная радость.
Время идет. Восходит луна. Те, кто болтают и смеются там, у загона, заводят пастушью песню «Бекбекей»:
Бекбекей за перевал ушел в туман, э-эй, На плечах его красуется чапан, э-эй... Саксакай ушел поспешно за курган, э-эй, У бедра его красуется колчан, э-эй...
Голоса звучат не громко и не резко, песня тянется спокойно, медленно. Особенно красивы низкие переливы мужских голосов... Иногда пение обрывается, и тогда снова доносятся в юрту разговоры и смех.
Бегаим, поддаваясь чужому веселью, невольно улыбается. Кажется, даже звезды рады земной радости — они мигают и переливаются.
— Счастливые...— тихо шепчет Бегаим, сама того не заме
чая — она вся отдалась размышлениям, которых прежде не знала. Да, не знала, потому что не думала о счастье... не ценила его, вернее, не знала ему цену. Счастье... Один счастлив в детях, а другому от них одно горе. Тот радуется богатству, а этому и малый достаток — счастье. А Бегаим считает, что счастье — это молодость. Да, молодость!
Ее молодость пропадает зря. Дни уходят за днями, все дальше уводя мечты о счастье. Все дальше... Если ей не доведется рано умереть, она в конце концов состарится, сделается хмурой старухой. И понятно, что хмурой, ведь старость — истинная беда. Всему свое время...
Бегаим так и не подвела счет своим мыслям о счастливой доле. Все лежала на спине и глядела вверх, потом почему-то начала думать о Бае.
За время совместной жизни она привыкла к нему, а нынче все по-другому. В душе что-то перегорело. Она не ревнует к Тоодак. Должно быть, смирилась со своей судьбой. Что поделаешь — молодое существо вскружило Баю голову.
Бай иногда заглядывает к Бегаим. Разговорчивее он не стал, усядется поудобнее — и молчит. Чувствуется, что его томит некое невысказанное желание, что-то сосет внутри. Бегаим понимает это, но заговорить с ним, расспросить не хочет. Ежели он молчит, то ей-то какая нужда? Бай то и дело поглядывает на нее припухшими виноватыми глазками и время от времени потихоньку вздыхает. С тем же виноватым видом, все так же молча гладит Бегаим по голове, по плечам. Она знает, что за его лаской нет ничего прежнего, но в эти минуты ей становится жаль Бая. «Словно теленок без матери, эх ты, толстячок мой!» — мелькает у нее в голове, но ни жестом, ни взглядом она не выдает ни обиды своей, ни тоски, ни ревности. В конце концов, она первая супруга, хозяйка семьи...
Наконец однажды, когда уже расстелили скатерть и собирались подавать еду, Бай проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
8
Не прошло и недели с их встречи, как Саты-бий доставил Байтику все, что тот потребовал.
Ему-то, Саты-бию, что — он выслушал теплые слова благодарности, его приняли с почетом, его признал не только Байтик, но и многие другие. Чем это плохо? Ничем, наоборот, очень даже хорошо, что имя его у всех на устах. Время идет, зима сменяет лето, уплывают годы один за другим. Базаркул, например, уже не тот, что прежде. С Байтиком у него отношения запутанные, неважные отношения. Не исключено, что рано или поздно поводья окажутся в руках у Саты-бия, а там поглядим!
Время такое, что каждый думает прежде всего о себе. Надо бы, чтобы правитель в первую очередь думал о своем народе. Бывают, наверное, и такие, да только редко. В противном случае Саты-бий ничего не смог бы добиться. Сказать по правде, положение племени кунту нынче скверное. Байтик много земли предоставил купцам, и не за так, а, по слухам, берет за аренду большие деньги. С другой стороны, он велел увеличить свою запашку. Никто ничего понять не может. Что с ним, Базаркулу он, что ли, позавидовал? Так и посягал бы на его скот, на его земли. Почему же должен страдать простой люд?
И так-то люди еле перебивались, кое-как сводили концы с концами, а тут еще пришлось претерпеть истинное бедствие по вине Байтика.
В Кетмень-Тюбе у Байтика был родственник со стороны жены, некий Джузуп. Этот Джузуп отделился от своего рода, начал кочевать самостоятельно. И вышла у него ссора с мана- пом Рыскулбеком, который не захотел его уважить. Кому
жаловаться, кого просить о защите? Байтика, только его...
Приняв во внимание родство с Джузупом, Байтик к тому же, как видно, не прочь был свести какие-то свои счеты с Рыскулбеком. Короче говоря, решил Джузупу помочь и написал письмо русскому полномочному представителю. Встретился Джузуп с этим русским начальником. Тот сказал, что собирается в Верный, а как вернется оттуда, соберет съезд местных манапов и вместе с ними решит дело... Джузуп, себя не помня от обиды, не стал дожидаться, собрал своих джигитов и двинулся к Рыскулбеку на Ала-Бель. Стоял июнь месяц, самая середина. Ночью Джузуп со своими джигитами угнал у Рыскулбека больше четырехсот лошадей. Рыскулбек со своим аилом двинулся на перевал Беш- Таш.
Джузуп пригнал коней, а Байтик собрал сотни три джигитов, посадил на уворованных у Рыскулбека коней. Джигиты были вооружены и готовы к драке, какое там — к настоящему воинскому походу! Байтик потом, во время дознания в Аулие-Ата, утверждал, что принял участие в этой сваре, чтобы помирить Джузупа и Рыскулбека...
Схватка началась у верховьев Чичкана, где Рыскулбек остановился на дневку. Сражение было жаркое, сторонники Байтика не устояли и поспешно отступили к Ала-Белю. Вскоре Рыскулбек подал в суд жалобу и возбудил дело об убийстве одного из его джигитов неким Байгабышем. Что касается Джузупа, то о нем никто ничего не знал. Куда он делся — в пропасть свалился или был кем-то убит в суматохе, так и не выяснили.
Рыскулбек, понимая, что теперь ему жизни не будет, откочевал к верховьям Таласа, однако Байтик со своим отрядом чуть ли не в тысячу всадников и там его настиг: не мог забыть, что его джигиты бежали после боя у Чичкана, и жаждал мести. Снова лилась кровь, снова гибли люди. Жертвой пал, между прочим, и бедняга Сары, один из многих, пострадавших ни за что.
Рыскулбека с Байтиком «мирили» при посредничестве штабс-капитана Мединского. Договорились о вире за убитых, о возмещении «по обычаю», и наконец все улеглось.
Короче говоря, нрав у Байтика испортился, он только и думал, где бы и как ухватить побольше. Вчера еще скромный, богобоязненный, во всем покорный Джангарачу, нынче он стал хозяином земель от Ак-Чия до Ала-Арчи. Но и того
ему показалось мало, принялся землей торговать. Невиданное, неслыханное дело — обменивать на деньги божью землю и божью воду! Джатакам, обитавшим на равнинах, пришлось перебираться в цредгорья. Почва каменистая, неровная, для них непривычная, да к тому же целина. Распахивать ее нелегко, а еще арыки надо прокладывать заново. И место не пустое, не свободное, немало народу живет здесь издавна. Как тут быть? Удастся ли ужиться? Правда, угодий нетронутых хватает, только паши.
Поблизости от Санджара осело шесть семей из рода асыл- баш. Особо не были с ними раньше знакомы, но встречаться приходилось. Люди неплохие. По соседству с подворьем Асеина поселились три семьи, тоже мирные, простые люди. Сошлись с ними быстро, можно сказать, подружились.
Это бы все и обошлось, да начались споры из-за летовок. Говорили, что скот Каная уже пасется от Кур-Кендея до берегов речки Джыламыш. Кунту перевалили в урочище Сокулук. Все были недовольны, и никто не видел выхода. Пошел слух, что Базаркул побывал у самого уездного начальника, но чем у них кончилось, неизвестно. Кажется, и на этот раз перетянула чаша весов Байтика. Нынче ведь у кого власть, за тем и правда. Скота и конских табунов у Байтика не счесть, не хватало чабанов и табунщиков, он начал принимать к себе подходящих джигитов из дальних аилов. Табунщиком стал и сын Асеина Казат. Ему повезло — он не погиб, как несчастный Сары, в схватке у Беш-Таша. Подальше, подальше от тех мест, где машут саблями и вонзают друг в друга копья! Куда лучше пасти табун: под тобою конь, в руке камча. Сохранил бы господь жизнь, а остальное приложится, как любил приговаривать Асеин. По крайней мере, сын к нему вернется, будут вместе землю пахать, жить да поживать. Все наладится, были бы руки, а там, глядишь, сбудется и заветное желание — женится Казат, пойдут внуки.
Казат — любящий сын. Так и старается улучить момент, чтобы проведать отца. Бывает, что привезет с собой кумыс или мясо, свежее или вяленое. Отцу это маслом по .сердцу: сын у него настоящий мужчина.
Впрочем, сколько бы лет ни было сыну — хоть шестьдесят! — для отца он всегда ребенок. А ведь Казат, по правде говоря, совсем взрослый. Двадцать два года, двадцать третий пошел. Уже два месяца он в табунщиках, пасет тех самых угнанных коней.
Случается ли Казату бывать в аиле у Бая? Об этом особый рассказ.
Стояла ранняя весна, но день, о котором пойдет речь, выдался совсем по-летнему жаркий. Бегаим и с нею еще несколько женщин ехали в аил Чины, расположившийся на другом берегу. По дороге всем сильно захотелось пить, решили свернуть к Асеину.
Асеин и Казат занимались починкой лопастей у мельницы. Первый увидел гостей Асеин.
— Кто это там?— присмотрелся он.
— Они из аила Бая. Смотри, в середке сама байбиче.
— Ох ты, надо встретить,— засуетился Асеин, обтирая мокрые руки о подол рубахи, — а то неловко.
Казат был в одних штанах, закатанных до колен. Он начал натягивать такую же, как у отца, бязевую рубаху с открытым воротом, а гостьи тем временем оказались совсем рядом. Из дома вышла Мээркан. Кутуйан, возившийся возле желоба для воды, тоже подошел поближе.
Казат принял поводья у Бегаим.
— Здравствуйте,— сказал он очень тихо и робко.— Прошу вас спешиться...
Бегаим, отпустив поводья, молча наклонилась к нему с седла, на котором постлан был кусок дорогого красного шелка. Казат поддержал Бегаим левой рукой и помог ей сойти на землю. Какая она легкая, эта красивая женщина,— словно мотылек. Выбившиеся из-под элечека тонкие пряди волос коснулись щеки Казата. Он чувствовал себя вконец смущенным, сердце вдруг застучало часто-часто. Не смея взглянуть на Бегаим, он повел коня к столбу. Смутился он не оттого, что ему пришлось держать женщину под руку, и даже не оттого, что от Бегаим пахло чем-то удивительно приятным, неведомым ему до сих пор... Нет, когда она наклонилась к нему и он хотел ее поскорее поддержать, то на мгновение невольно коснулся ее груди.
Вошли в дом. Мээркан подала холодный айран. Она незаметно приглядывалась к Бегаим, которую знала пусть и не слишком хорошо, но все же знала и понимала. После того как Бегаим сделалась старшей женой и хозяйкой Большой юрты, Мээркан ее видела сейчас впервые. Как она переносит новое положение? Ведь это так нелегко — лишиться своей женской доли, того главного, чем жива любая женщина... Наверное, горько ей. Наверное. Но внешне Бегаим ничуть не изменилась к худшему. Скорее наоборот: то ли солнце нынче слишком жаркое, то ли езда верхом тому причина, только щеки у Бега-
им разрумянились, глаза блестят, и похожа она если не на девушку, то, во всяком случае, на недавно вышедшую замуж молодуху, так она стройна и моложава.
Появился Асеин. Голова его опущена, как и подобает человеку его возраста в присутствии молодых женщин. Он присел, начал со всей неторопливой стариковской вежливостью расспрашивать Бегаим о здоровье, о делах, о том, как себя чувствует Баке. Старая Кемпир, как обычно, не замечала никого. Кутуйан пристроился возле Асеина и с улыбкой смотрел на Бегаим. Казат так и не вошел в комнату, но на это никто не обратил внимания,— значит, дело у него есть, он вечно работой занят.
— Ну, Кутуйан, как поживаешь?— спросила Бегаим.— Ты что-то совсем нас забыл.
— Спасибо вам, Аим-апа!— Кутуйан засиял от радости.— Времени не хватает...
— Как же это?— рассмеялась Бегаим.— Почему?
— Да ведь Казат один, а надо всюду поспеть. Вы сами видите, я еще не очень сильный. Для тяжелой работы не очень гожусь. Кажется, вся сила у меня в языке, чтоб он отсох!
Все засмеялись, а он добавил:
— Ха-ха, особенно в присутствии Сатыке...
Асеин притянул его к себе и поцеловал в лоб.
— Язык твой достоин похвалы.
Кутуйан прижался головой к груди старика.
— Мы тут посеяли немного проса,— заговорил он, улыбаясь чуть лукаво.— Такое выросло, ну прямо вот!— Он поболтал кистью руки с растопыренными пальцами, показывая, какие метелки у проса.— Необыкновенное! Да только из-за этой необыкновенности его оч-чень полюбили воробьи. Потому, Аим-апа, я так и занят — просо сторожу.
Бегаим про себя дивилась на Кутуйана: надо же, посмотреть на него — мальчик как мальчик, а иной раз скажет что- то — совсем взрослый. Все разумно, все к месту. Явно слышал от кого-нибудь, что к ней, например, лучше, уважительнее обращаться так, как он и делает: Аим-апа1. И держится хорошо, воспитанно, вежливо, пошли ему бог здоровья.
Гости засиделись. Мээркан собралась было готовить настоящее угощение, но ее отговорили: и у нее дела, и у них.
Казат так и не появился. Усаживаясь на коня, Бегаим спросила с улыбкой:
1 А и м — сокращение от имени Бегаим и в то же время слово со значением «госпожа».
— Ну что, Кукентай, навестишь нас? Приедешь?
— Приеду!— пообещал Кутуйан.— Только с воробьями разделаюсь.
10
Бегаим жилось не слишком легко. Юрта ее стояла на отшибе, в стороне от юрты Тоодак. Чтобы не скучать в полном одиночестве, Бегаим взяла к себе младшую девочку Саты-бия, ту самую, которую бий, в свою очередь, принял .к себе в семью от Мисиралы. Девочка и ей приходилась родней.
Днем, в домашних хлопотах, среди людей было еще ничего... Дверь большой юрты, можно сказать, не закрывалась. Кто бы и откуда ни заявился в аил, обязательно переступал этот порог. Но когда садилось солнце, вместе с ним уходила в неведомые края оживленная веселость Бегаим. Шестикрыльная просторная юрта превращалась в огромную мрачную пещеру, которая наводила на Бегаим тоску, и тоска эта не убывала оттого, что убранство юрты было из богатых богатое. Сколько здесь золота, серебра, дорогих материй, красивых ковров, в ткань которых на счастье вплетены амулеты, сколько пышных дорогих мехов! Но зачем все это, к чему эта роскошь, если на сердце тяжело! И почему так? Чего ей не хватает? Почему хочется бросить все и уйти куда глаза глядят?
Бегаим не из тех женщин, что, не умея сдержать себя, неистовствуют в раздражении. Нет, она хотела бы избавиться от душевных мук, побороть их, но не может найти для этого способа. Спору нет, в подобных случаях люди, особенно женщины, иногда способны на все. Тяжела, невыносимо тяжела тоска, но свои честь и достоинство тоже не выбросишь за дверь. Самообман хуже всего на свете.
Скрестив руки на груди, Бегаим ходит по юрте, что-то негромко напевая. Что за песня, о чем она, Бегаим и сама не знает.
Айдай, прислонившись спиной к высокой стопке одеял, молча следит глазами за Бегаим. Брала она к себе девочку в надежде, что та своими ласками и разговорами поможет развеять тоску. Куда там! Только сидит, молчит и глядит жалобно.
Бегаим, продолжая ходить по юрте, время от времени тоже поглядывает на Айдай — незаметно для девочки. А ведь она собой недурна, уже сейчас можно сказать, что будет и стройна и округла. Белолицая... словом, красивая девочка. Немного курносенькая, это в отца. А мать у нее — женщина и красивая, и неглупая, хорошо воспитанная, ничем бог не обидел...
Считается, что женщина легче всего может невзлюбить другую женщину, особенно если та красива. Наверное, есть в этом доля истины. Бегаим, например, нравится эта девочка, еще не изведавшая ни сладости жизни, ни горечи ее, но с другой стороны, Айдай вызывает в ней недоброе чувство, постоянно напоминая самим своим присутствием здесь об одиночестве Бегаим, о крушении ее личного счастья. Глаза у Айдай, когда она вот так, как сейчас, следит ими за Бегаим, грустные, но кто знает, что кроется в глубине ее души? Может, она смеется над ней, злорадствует?
Бегаим вдруг ощущает вспышку такого острого, неутолимого негодования, что ей хочется подбежать к Айдай, схватить ее за горло, повалить, растерзать... Стой, что это с тобой, Бегаим? Не-ет, на такое она не способна, нет, нет! Вся дрожа, она останавливается и, еле-еле шевеля губами, просит бога избавить ее от искушения.
Наступает вечер. Им приносят еду...
Вносят светильник и ставят в головах постели — так по обычаю делают, если мужа нет дома. Бегаим и Айдай усаживаются за достархан, разговаривают о разных пустяках. Потом девочка ложится в постель и вскоре засыпает, но Бегаим не спится... какой там сон! Она лежит, подложив руки под голову и неподвижным взглядом смотрит на верхнее кольцо юрты. Тундюк нынче поднят, сквозь дымовое отверстие в юрту заглядывают звезды. Откуда-то доносятся веселые голоса, звонкий смех, перекрывая отдаленный ровный шум Чон-Су. Этот шум, эта мелодия реки, никогда не смолкает, только ночью она какая-то совсем особая — в ней и грусть, и утешение, и непонятная радость.
Время идет. Восходит луна. Те, кто болтают и смеются там, у загона, заводят пастушью песню «Бекбекей»:
Бекбекей за перевал ушел в туман, э-эй, На плечах его красуется чапан, э-эй... Саксакай ушел поспешно за курган, э-эй, У бедра его красуется колчан, э-эй...
Голоса звучат не громко и не резко, песня тянется спокойно, медленно. Особенно красивы низкие переливы мужских голосов... Иногда пение обрывается, и тогда снова доносятся в юрту разговоры и смех.
Бегаим, поддаваясь чужому веселью, невольно улыбается. Кажется, даже звезды рады земной радости — они мигают и переливаются.
— Счастливые...— тихо шепчет Бегаим, сама того не заме
чая — она вся отдалась размышлениям, которых прежде не знала. Да, не знала, потому что не думала о счастье... не ценила его, вернее, не знала ему цену. Счастье... Один счастлив в детях, а другому от них одно горе. Тот радуется богатству, а этому и малый достаток — счастье. А Бегаим считает, что счастье — это молодость. Да, молодость!
Ее молодость пропадает зря. Дни уходят за днями, все дальше уводя мечты о счастье. Все дальше... Если ей не доведется рано умереть, она в конце концов состарится, сделается хмурой старухой. И понятно, что хмурой, ведь старость — истинная беда. Всему свое время...
Бегаим так и не подвела счет своим мыслям о счастливой доле. Все лежала на спине и глядела вверх, потом почему-то начала думать о Бае.
За время совместной жизни она привыкла к нему, а нынче все по-другому. В душе что-то перегорело. Она не ревнует к Тоодак. Должно быть, смирилась со своей судьбой. Что поделаешь — молодое существо вскружило Баю голову.
Бай иногда заглядывает к Бегаим. Разговорчивее он не стал, усядется поудобнее — и молчит. Чувствуется, что его томит некое невысказанное желание, что-то сосет внутри. Бегаим понимает это, но заговорить с ним, расспросить не хочет. Ежели он молчит, то ей-то какая нужда? Бай то и дело поглядывает на нее припухшими виноватыми глазками и время от времени потихоньку вздыхает. С тем же виноватым видом, все так же молча гладит Бегаим по голове, по плечам. Она знает, что за его лаской нет ничего прежнего, но в эти минуты ей становится жаль Бая. «Словно теленок без матери, эх ты, толстячок мой!» — мелькает у нее в голове, но ни жестом, ни взглядом она не выдает ни обиды своей, ни тоски, ни ревности. В конце концов, она первая супруга, хозяйка семьи...
Наконец однажды, когда уже расстелили скатерть и собирались подавать еду, Бай проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31