— Мама-а!.. Мама, погляди на меня!
Он садится на шкурку, один конец ее заворачивает вверх и, оттолкнувшись, несется вниз по горе.
— Ма-ма-а!..
Мать и в самом деле не сводит с него глаз. Да и как иначе? Кутуйан уверен в этом, хоть сам и не видит матери: он мчится с горы, крепко стиснув губы и зажмурив глаза. Колкий снег бьет в лицо, дух захватывает — скорее, скорее, скорее... Как он счастлив в эти секунды! Нигде больше нет такой горы, ни у кого нет такой легкой, гладкой шкурки, на которой не скользишь, а просто летишь. Да, так и кажется, что летишь по воздуху, и оттого радость становится безмерной, переполняя все существо Кутуйана.
Толчок... остановка. Кутуйан лежит на спине и, открыв глаза, видит над собой ясное синее небо.
Мальчик поднимает голову.
— Мама!
Потом он встает, отряхивается и, забрав шкурку, идет к
юрте. Вечером вернется отец, и Кутуйаи ему расскажет, как катался с горы. И об этом приятно думать...
Отец вернулся в сумерках, но был не такой, как всегда. У него покраснели глаза, лицо осунулось. Он даже есть не стал и поскорее прилег. Заболел. До самой зари он беспокойно ворочался на постели и кашлял, кашлял без конца.
Наутро отец поднялся, но решил на этот раз взять с собой сына. Стоял январь месяц. День выдался морозный, стебли бурьяна на южных склонах сплошь заиндевели. Тучи на горах то сгущались, то рассеивались, клубились, уносимые ветром.
Отец молчал. Кашель по-прежнему донимал его. Кутуйан от него не отходил.
— Как бы овцы на ту сторону не перевалили, пойди-ка заверни их, — еле выговаривая слова, просил отец.
Кутуйан послушно выполнял его просьбу — бежал проверить, не забрели ли овцы за гребень отрога.
- Все здесь, папа,— успокаивал мальчик отца, возвращаясь к нему.— Не разбрелись, пасутся вместе.
— А-а, ну и хорошо... Кукентай, ты совсем замерз. Поди ко мне.— Отец кутал сына полой длинной и широкой овчинной шубы, прижимал к себе и целовал.— Единственный мой, свет моих очей...
Кутуйан замирал, прижавшись к отцу. Борода и усы отца, мягкие, точно перья горлицы, тепло щекотали лоб мальчика; он чувствовал и особенный отцовский запах, такой родной, не похожий ни на какие иные запахи.
Находиться вот так рядом с отцом было для него праздником, о котором не расскажешь словами и которому никогда не суждено было повториться. Никогда. Так вышло, что больше он никуда не ходил вместе с отцом, не дано ему было это счастье. Так же как и отцу не выпало на долю взять с собой сына на джайлоо.
С того самого дня, вернувшись вечером в юрту, отец слег и уже не поднялся. Он проболел недели две и умер, оставив единственного сына сиротой.
3
Аил Бая расположился в предгорье.
Юрта Бая стояла особняком, поодаль от прочих. Белоснежная шестикрыльная юрта1. Высокая, издали бросается в глаза.
1 Отдельная часть решетки-кереге (из таких решеток составлен нижний остов юрты) именуется «крылом». Шестикрыльная юрта имеет шесть таких кереге.
По соседству с юртой Бая, но пониже, установлены и другие белые юрты. Десяток, а то и больше. Их хозяева — люди зажиточные. Не так богаты, как Бай, но в большом достатке. Они составляют верхушку аила. Ходят друг к другу в гости, сватают друг у друга дочерей... одним словом, избранные.
Юрта Кутуйана далеко в стороне от белых юрт, по соседству с такими же, как она, серыми, прокоптившимися обиталищами бедных обитателей аила. Возле нее даже нет столба- коновязи, пусто, голо.
Когда они с матерью перебрались сюда, Кутуйан чувствовал себя не на своем месте. Люди в аиле казались ему совсем чужими. «Зачем это? — недоумевал он.— Что здесь хорошего? Жили бы себе в горах, тихо, спокойно, свободно...»
Мало-помалу он начал привыкать к жизни в аиле. К многолюдью, к сборищам — либо спокойным и тихим на облюбованном аильчанами пригорке, где велись неторопливые вечерние разговоры, либо к шумным и веселым во время свадеб или других праздников, привык к тому, что по утрам из загонов выгоняют скот на пастбище, а к концу дня стадо возвращается в аил. Привык и к лаю собак, и ко многому другому.
Хотя о стаде что говорить. Когда они жили в горах, отару тоже каждый день выгоняли пастись с утра, а вечером она возвращалась. Кутуйана занимали люди, особенно дети, их игры. В горах он играл один-одинешенек, жил как дикарь.
Сказать по правде, поначалу он не смел к ребятам подступиться, сторонился их, остерегался. Были среди них и постарше его, были и помоложе, но все они не считали его своим, цеплялись к нему по пустякам, иногда и поколачивали, в играх старались обмануть, обидеть. Ему иной раз до того было невтерпеж, что, кажется, вот-вот не выдержит, расплачется. Почему они так с ним поступают? За что ненавидят? Мама говорила, он того же роду-племени, что и все в аиле. Может, ребята этого не знают? Считают пришлым, чужим? Или обижают его потому, что он сирота, некому за него заступиться?.. Иногда, особенно во время игры в альчики, ему от обиды и злости хотелось раскидать, расшвырять ногами бабки с кона, наподдать как надо этим молокососам и убежать.
Но он сдерживался. Изо всех сил сдерживался, до дрожи во всем теле. Закусив губу, терпел. И матери ни о чем таком не рассказывал. Разве можно ее огорчать? Она и так высохла вся, кожа да кости. Глаза запали, лицо бледное, больное. Каждое утро, читая молитву, просит у аллаха счастья для
него, Кутуйана, для своего единственного сына. В нем весь смысл ее жизни.
С утра до ночи она только и видит миткаль да нитки — занята своим рукодельем, своим ремеслом, другого она не знает. Слава богу, что хоть это уменье есть. Чем иначе снискать пропитание? Нет близкого человека, которому можно довериться, на которого положиться, ни достатка хоть мало-малого. Была бы одна, так прожила бы кое-как, не велика беда. Но надо думать о будущем сына. Надо, никуда не денешься. Оставить его на произвол судьбы — разве можно вытерпеть это?
Нет, она не вытерпит. Не хочет терпеть! Пусть бог ее покарает, но она вырастит своего единственного. Пока видят глаза, станет работать день и ночь, вышивать, шубы шить, да что там — она на любую работу согласна.
Своим трудолюбием, как и своим умением Мээркан славилась на всю округу. Какие настенные ковры-тушкийизы она вышивала, какие мешки для посуды1 — залюбуешься! И любовались люди, глаз не могли подолгу отвести, иной даже языком прищелкнет от восхищения. Есть такое присловье у киргизов: «Если ты готовишь коней на байгу2, будь таким же знатоком, как Толубай, если слагаешь стихи, будь таким поэтом, как Токтогул»3. В аиле Бая к этому присловью любили добавлять: «...а если ты рукодельница, будь такой, как Мээркан ».
Правда, с просьбами и заказами к ней чаще всего обращались бедняки, а им что надо? Циновку сплести для ашканы, рубаху либо еще что немудрое скроить да сшить... Какая работа, такая и плата. Но Мээркан и тем была довольна. Много ли, мало, все слава богу.
В народе молва расходится быстро. Как на крыльях летит. Как видно, слух об искусных руках Мээркан долетел до мельника Асеина, потому что в один прекрасный день явился он к ней в юрту. Мээркан знала мельника и раньше.
Порядочно бусинок отбросил Асеке4 на четках своей жизни, был он, как говорят, уже в возрасте пророка5. Полуседая
1 Кочевники-киргизы пользовались обычно деревянной резной посудой, которую складывали в расшитые узором мешки.
Байга — скачки с объявленными призами.
3 Толубай — знаток и тренер коней, имя которого сделалось легендарным; Токтогул — прославленный киргизский народный поэт.
4 А с е к е — уважительное от имени Асеин.
5 Имеется в виду возраст в 63 года, до которого дожил пророк Мухаммед, основатель религии ислама.
борода, пышная и окладистая, была почти такая же сивая, как и старая лисья шапка на голове у мельника, крепкого и статного телом. В молодости он, должно быть, отличался незаурядной силой и высоким ростом; даже и теперь, исхудавший, по-стариковски осунувшийся, он имел вид основательный и солидный. И лицо приятное: красивый, чуть горбатый нос, спокойные, с добрым выражением глаза.
Судьба его оказалась сходной с судьбой Мээркан: в прошлом году схоронил он жену, остался вдовцом с единственным сыном. Асеин тяжело переживал свое горе, но никому не жаловался. Что проку? С жизнью не поспоришь, от беды не уйдешь, не спрячешься. Есть такая злая поговорка: «Сирота при матери — балованное дитятко, а при отце — бедолага». Ничего не поделаешь, сиротство никому не в радость.
Асеин — человек не без достатка/И от отца получил наследство, и сам трудолюбив. Сын его ни в еде, ни в одежде нужды не терпит. Но без матери все равно тяжело... На чужой роток не накинешь платок, всегда кто-нибудь найдется, кто попрекнет мальчика сиротством, а другой пожалеет, да еще на людях. Каково это ребенку терпеть, да и отцу не легче. Лучше умереть, кажется! Вот он и старается, всячески старается убедить сына, что тот не хуже других, ничуть не ниже. Весь отцовский достаток — только для него, для сына отец ничего не пожалеет.
Мээркан расстелила полотенце, наломала ячменных лепешек. Подала чай.
Асеин сначала прочел молитву, потом, как велит обычай, выразил сочувствие недавно овдовевшей женщине:
— Такова была воля аллаха, добрая моя. Хороший он был человек, черной змее и то не пожелал бы худого. Что поделаешь, всем сынам человеческим суждена смерть.— Он медленно и важно погладил бороду и продолжал: — Приходится терпеть божью кару. Горе, как и радость, идет полосой, ты лишилась мужа, я — жены. Овдовели мы. И у обоих осталось по ребенку... единственному. Что и говорить, несчастные мы с тобой, Мээркан. Но ты как-никак женщина, тебе с хозяйством справиться легче. Мне тяжело приходится, ой, тяжело. Пищу приготовить, убрать, постирать... Мужчине с этим справляться трудно, ты согласна?
Мээркан в знак согласия только чуть наклонила голову. Однако, если правду сказать, она считала, что на все надо смотреть с двух сторон. Женщина, конечно-, и есть женщина... Только с чего бы е^ гость загадки загадывает? Знает он ее совсем мало... Нет, нет! Она еще и траур не сняла. Правда,
что покойный муж был человек маленький, скромный, простой пастух, но он отец ее ребенка, он был хозяином этой юрты! И на его могиле земля еще не села... Духи предков покарают ее. Нет... Мээркан ничем не выдала своего состояния, но внутри у нее все так и кипело. Пальцы крутили-накручивали край полотенца, только эти лихорадочные движения и выдавали душевное состояние вдовы.
Кутуйан в недоумении глядел то на погрузившегося в невеселые раздумья Асеина, то на хмурое лицо матери: чего это они молчат?
Молчание скоро оборвалось. Снова заговорил Асеин:
— Так вот, значит, Тяжело... трудно. С женским рукомеслом мужику не справиться. По сравнению со мной тебе легче, говорю, Мээркан. Руки у тебя умелые. И приготовить, и сшить... Я-то все больше в поле. Работу не бросишь, на нее вся надежда, от нее пропитание. Теща моя старая, к тому же, ты ведь знаешь, полоумная. Ей только самой до себя. Вот я и мечусь между двух огней, и там надо поспеть, и тут. Судьба, видно, такая, надо нести ее, деваться некуда. Сын мой не то что другие ребятишки, особый у него нрав...
— Сколько ему сейчас?
— Скоро шестнадцать будет.
— Большой уже.
— Слава аллаху. На меня похож, рослый.— Асеин впервые улыбнулся и сел поудобнее, вытянув вперед правую ногу.— Вот я и пришел к тебе, Мээркан, попросить, чтобы ты пошила моему парню кое-какую одежонку. Старая вся изорвалась, на ребятах, известное дело, горит все, да и вырос он изо всего.
У Мээркан будто камень с души свалился, она с готовностью отозвалась:
— Да уж конечно, ребята, они такие...
— Твой-то еще маленький, не так заметно, а как начнет выравниваться, только держись. И то, и это, да еще сирота, с ними куда тяжелей. Только и думаешь, как бы не чувствовал себя хуже других.
— Что говорить!
— Не посетуй на нашу просьбу, милая. Я в долгу не останусь, греха на душу не возьму. Сшей одежду моему озорнику. Если сейчас тебе некогда, нам торопиться некуда, когда сделаешь, тогда и сделаешь.
— Как мне отказать вам, аке1. Только вот... материи лишней дома нет,— огорченно сказала Мээркан.
'Аке — обращение женщины к старшему по возрасту мужчине.
— Материи? Вот тебе на! Материя пойдет от нас, как же иначе? Осталась в запасе после покойной жены. Отрезов пять, не меньше. Доставим.
— Ну и когда вам нужно?
— Ты по своим делам располагай, добрая моя. Если ты свободна, то хоть завтра доставим. Или, может, парня я пришлю, чтобы ты могла сразу мерку снять?
— Ладно, пускай придет.
— Вот и хорошо, вот и славно! Весна ведь, пускай в новеньком покрасуется! Ладно, мне пора собираться.— Асеин сотворил молитву, как положено после угощения, и встал.— Не спросил я, как твоего мальчика зовут.
— Кутуйан.
— Хорошо-о! Ну, Кутуйан-мирза, не желаешь на моем коне прокатиться? Проводить меня, а? Давай-давай, поехали!
Усадив Кутуйана позади себя, Асеин не спеша ехал по прямой дороге. Он то и дело заговаривал с мальчиком, шутил, а примерно на полпути спросил:
— Кутуйан-мирза, как у вас дома дела с мукой и толокном? Время теперь самое голодное, хватит вам припасов до нового урожая?
— Не знаю, может, и хватит. Обе половины пестрого курджуна были полны ячменя. На Новый год мама готовила оруздаму1, очень вкусную, на нее много муки ушло, полная большая миска. Потом мама муку просеяла, какая осталась.
Асеин больше ни о чем не спрашивал. Опустив голову, он начал напевать. О чем? Мальчик не понял толком, но голос старика ему нравился: густой, приятный. И песня какая-то занятная, то и дело повторяются в ней слова «бренный мир», они слышны отчетливо, тяжело и вырываются из груди Асеи- на словно горький вздох. Но вот пение прекратилось, и в наступившей глубокой тишине слышен стал лишь мерный цокот конских копыт.
Потом старик снова запел — и опять про свой «бренный мир». Бесконечная какая-то песня. Кутуйан по-прежнему почти ничего в ней не понимает, но слушает внимательно. Сказка это вроде и не сказка, что-то совсем другое. Больше похоже на материны кошоки-причитания, которые она заводит по отцу,— такая же в этой песне безысходная печаль.
1 Новый год приходился примерно на 22 марта; обычно в этот день готовили особое кушанье, оруздаму — жидкую кашу с добавлением молока, мяса...
Кутуйан слушает и молчит. Кажется, внемлет песне и конь, на котором они едут; должно быть, и коню передалось настроение хозяина, потому что он, понурив голову, все реже перебирает ногами.
Впрочем, скоро они добрались до места.
Наискосок по склону горы тянется арык, возле арыка стоит крытая соломой небольшая мельница. Рядом с ней саманный дом с двускатной крышей. Во дворе никого не видать, пусто. Единственное живое существо — черно-пестрый кобель, привязанный на тонкой цепи к углу дома. Пес, должно быть, узнал хозяина, потому что, немного подавшись вперед и задравши вверх свернутый кольцом хвост, он тявкнул раз- другой и успокоился.
Кутуйан диву давался: юрты у них, видно, нет, а как они живут в глиняном доме? Загона тоже нет, вместо него — глинобитная сараюшка, маленькая, больше пяти, в крайнем случае шести овец в нее не войдет. И в доме, и в сараюшке проделаны небольшие окошки, которые Кутуйану тоже непривычно было видеть. Но особенно его поразили лопасти мельничных колес: большущие, оей-е-ей! И какие-то несуразные, неуклюжие. Когда они жили на джайлоо, Кутуйан тоже мастерил мельницы, игрушечные, конечно, и лопасти делал из стеблей чия1. Устраивал из камней запруду, пускал водопад, и лопасти маленькой мельницы вращались. А эти огромные как вертятся? А-а, понятно: когда засыпают зерно, воду пускают — много воды — так, чтобы она попадала на лопасти колеса, тогда колесо от тяжести воды начинает поворачиваться. Конечно, так! А иначе кому под силу повернуть такое большое колесо? А желоба какие! Все позеленели, и лопасти тоже. Вот бы поглядеть еще на жернова, но дверь мельницы закрыта.
Асеин тем временем привязал коня к столбу коновязи и позвал Кутуйана:
— Пошли в дом.
Кутуйан последовал за ним.
Большая небеленая комната. Потолка нет, видны поддерживающие крышу кривые стропила. В углу очаг, над очагом большое отверстие. Тундюк, что ли? Непонятно. Света в окна проникает маловато, в доме темно. У очага сидит сгорбленная старуха: она чем-то занята, то ли шерсть треплет, то ли лоскутки перебирает. На их приход не обратила никакого внимания.
1 Ч и й — высокая жесткая трава, стебли которой идут на изготовление циновок.
Едва переступив порог, Кутайан начал озираться по сторонам. На сердце у него сделалось отчего-то тяжело и неспокойно. Казалось, ступи неосторожно — и рухнет прямо тебе на голову весь этот глиняный дом. А тут еще старуха эта, похожая на сказочную ведьму — Медный Нос. Тощая, костлявая, волосы космами выбились из-под платка. Подбородок острый, нос тоже острый, и старуха все время им шмыгает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31