— Ты бы поставила... Есть у тебя?
Как не быть, вон они стоят, бутылки, похожие на сахарные головы. Бегаим взяла одну, поставила на край скатерти, подвинула Баю пиалку. Он взял бутылку и осторожно, бережно, словно в бутылке этой хранилось все его достояние, вынул пробку, налил полную пиалку водки и, крепко зажмурившись, опрокинул в рот. Проглотил и, подхватив кусочек горячего мяса, закусил.
В эту самую минуту, распахнулась узорчатая дверь юрты и вошел Садак. Поздоровался. Бай кивнул. Садаку стало явно неловко. Надо же — будто нарочно подгадал, когда войти!
Смутилась и молодуха, подававшая еду, съежилась, не зная, то ли пригласить вошедшего пройти в юрту, то ли нет.
Но Бегаим не утратила самообладания.
— А, это ты, Садак!— приветливо сказала она.— Добро пожаловать, садись.— Она расправила конец скатерти и повернулась к молодухе: — Полей ему на руки, милая.
Садак, как положено по обычаю, сначала отрезал кусок мяса, потом придвинул к себе плоскую деревянную тарелку и принялся мелко крошить мясо ножом.
— Ну, рассказывай.— Бегаим освободила из-под платка подбородок.— Как там дела у вас, все хорошо?
— Слава богу, все ладно.
— Где вы сейчас?
— В Кумду-Чапе.
— А овцы?
— Два загона при нас. Остальных погнали на другие пастбища, к Тёру откочевали. \
Бай пока не произнес ни слова. От выпитой водки на лице у него крупными каплями выступил пот, он достал платок, вытерся.
— Ну и что на это канаевские?— спросил.
У Садака задергался левый глаз — после «битвы» Байтика и Рыскулбека, где Садаку досталось то ли камчой, то ли сои- лом по голове, глаз начинал дергаться при малейшем волнении. Рука, в которой Садак держал нож, затряслась, он едва не порезался. Справившись с собой, сказал отрывисто:
— Я как раз... то есть канаевские-то заявились.
Бегаим сразу почувствовала, что дело плохо. Бай наклонился и пристально поглядел Садаку в лицо.
— И что они говорят? Зачем заявились?
— Говорят, чтобы мы убирались из Кумду-Чапа самое позднее через два дня.
Бай склонился еще ниже всем своим расплывшимся грузным телом.
— Как это убирались? Куда?
— Вот я и спрашиваю...— Садак опустил голову.
— С ума они спятили, что ли?— Бай весь побагровел, дышал тяжело и хрипло.
Бегаим в разговор не вмешивалась. Дело, конечно, небывалое, но ее очень удивила гневная вспышка Бая. Раньше его не так-то просто было вывести из себя. Значит, вино здорово бросилось ему в голову.
— Надо сообщить Саты-бию,— сказал Бай.
Снова у Садака задергался левый глаз.
— Саты-бий аксакал ездит вместе с ними,— ответил он.
От негодования Бай с трудом выговорил:
— Так и должна была поступить эта двуличная тварь...
Короче говоря, Байтик сделал что хотел.
Аксакалы от каждого аила отправились к Базаркулу.
А что Базаркул, ему тоже жить надо. Для него яснее ясного, что явись он к Байтику, благоприятного ответа от него не получит. Чего ради понапрасну морочить себе голову? К тому же было при этом у Базаркула одно тайное, ото всех скрываемое опасение: как посмотрят те, кто обладает в Джети-Ата силой и весом в глазах народа, на его — скорее всего, обреченное на неудачу — вмешательство? Это ведь не шутка, не игрушка...
Итак, на сей раз Байтик снова добился своего. Захватил еще три урочища, в том числе и Кенек, вытеснив табуны и отары племен кунту на другой берег речки Джыламыш. Скот, принадлежащий Баю, заполонил пастбища Тёра, о которых говорил Садак. Пастбища, надо сказать, отличные, богатые травой. Сам Бай, конечно, туда не поехал, просто передал распоряжение перегнать скот повыше.
Юрта Бегаим стояла поодаль от аила на холме. Немного ниже по косогору спускалась к реке ровная, прямая, словно руками человеческими проложенная дорога. Противоположный берег реки — поросший арчовым лесом горный склон. В лесу не умолкает голос кукушки: «ку-ку, ку-ку!» Нет, это не просто птичий крик — это обращенная в птицу девушка Зейнеп ищет, зовет своего возлюбленного. Как говорят люди, звали того возлюбленного Кукук.
Бегаим слушает зов, доносящийся сквозь неумолчный шум реки,— и песня воды, и крик кукушки скрашивают одиночество, в них мягко погружается душа. Смех и слезы, надежда, жалобы, поиски, ожидание — все совместилось в этих звуках. Быть может, не только Бегаим, но все люди слышат в них то же самое?
Бегаим теперь совсем успокоилась. Какой смысл метаться и рвать на себе волосы? Все равно утраченного не воротишь. У каждого есть в душе своя тайна, у одних она грустная, у других радостная, а бывают такие, у кого в сердце горечь уживается с наслаждением. Быть может, так и у Бегаим. Сложна дорога жизни, и много на ней распутий. Сделать выбор нелегко, а ошибиться так просто? Но иногда, пусть не часто, дорога сама ведет тебя, куда ты хочешь. И даже это опасно, не просто, даже это — испытание тебе, проверка, что ты за человек.
Бегаим закрыла глаза на все, кроме одного — того, что составляет смысл ее теперешнего существования. Казат... Да, Казат! Вот она, жизнь, какова: думала ли она о нем когда-нибудь раньше? Ничуть не бывало — ни сном ни духом.
Да, такова жизнь. Кто она — и кто Казат?
Бай оказался невольной причиной того, что произошло. Между аилом и джайлоо расстояние увеличилось. Кумыс на высоких пастбищах, там, на Тёре,— несравненный. Вот Бай и попросил Асеина, чтобы тот на время прислал к нему Казата: пускай ездит за кумысом. Самим табунщикам с этим не справиться, слишком много у них летом забот. Можно было бы обойтись и тем кумысом, что готовят в аиле, но разве такие здесь травы, на каких пасутся кобылы в горах? Разве здешний кумыс подашь, к примеру, гостям?
Недели две возил Казат большие бурдюки с кумысом: привезет утром, оставит туго наполненные козьи чаначи, свисающие с седла чуть ли не до земли, в Большой юрте и снова уезжает. На джайлоо он жил в юрте Садака.
Медленно тянутся дни для Бегаим, каждый — целая вечность. Дни летние, длинные, хорошо хоть ночи короткие — не успеет солнце зайти, как снова засияет утренняя заря. Всю ночь думает Бегаим о Казате, а если сон смежит глаза, видит его во сне. Рано-рано на зорьке она выходит из юрты навстречу восходу и долго смотрит с вершины холма на горы: где-то он теперь?
Солнце подымается, и вскоре приезжает Казат. Она женщина, она старше его, идти ему навстречу для нее неприлично. Стараясь сохранять равнодушный вид, она стоит возле юрты справа от двери, к ней жмется Айдай. Казат спрыгивает с седла и здоровается, потом начинает отвязывать чаначи. Тотчас со всех сторон сбегаются ребятишки — не надо ли помочь. Но Казат не обращает на них внимания. Он играючи подымает чаначи, с каждым из которых впору справиться двум мужчинам, и вносит в юрту.
Теперь уже собираются в юрте белобородые и чернобородые. Перед ними расстилают полотенца, наливают и подают кумыс. Казат ненадолго присаживается, бывает, что тоже отведает кумыса, а бывает, что и нет. Приторочит вчерашние, пустые чаначи к седлу и уезжает. Бегаим хочется, чтобы он побыл еще, но как, под каким предлогом его задержать? Скорее всего, Казат, занятый своими делами, замкнутый, неразговорчивый Казат ничего не замечает... Или догадывается?
Наверное, догадывается, потому что в последние дни иногда бросает на Бегаим быстрый, испуганный взгляд и вздыхает. И ведь не зря считается, что сердце сердцу весть подает, если оба сердца тянутся одно к другому, если оба зажжены одним желанием!
Как-то раз, достав кумыс, Казат почему-то не спешил уезжать. Напившись кумыса вместе со всеми, он, набравшись решимости, попросил у Бая разрешения съездить домой: не привык к долгим отлучкам из дому, соскучился по своим. Бай не отказал.
— Ладно,— кивнул он.
Бегаим доверху набила переметные сумы копченым мясом, положила топленого масла, малый бурдючок с кумысом. И посмотрела Казату прямо в глаза...
Казат не задержался дома, в тот же день к вечеру вернулся в аил Бая вместе с Кутуйаном, которого усадил позади себя на коня. Бай как раз был в это время в Большой юрте.
— Как там они?— спросил он, имея в виду не только Асеина, но и других земледельцев.
— Хорошо,— Кутуйан опередил Казата с ответом.— Хлеб уже начал желтеть. Асеин-ата просил вам кланяться.
— Спасибо за привет, передай ему от меня поклон,— с улыбкой глядя на Кутуйана, сказала Бегаим.— Ты к нам приехал, значит, с просом у тебя все в порядке?
— Аим-апа, просо выросло на славу. Не только воробью, даже грифу на зависть. Я же говорил, метелки большущие.
— Ну вот и хорошо!— Бегаим была искренне рада. Время от времени она незаметно переглядывалась с Казатом, и Казат не отводил, как обычно, глаз. Сердце у него колотилось частыми ударами, он чувствовал гулкие толчки крови в жилах.
Тише и спокойнее всех вела себя Айдай. Скромно сидела между Баем и Бегаим и молчала. Да и как тут разговаривать, если кругом одни старшие. Правда, Кутуйан об этом не думает, болтает себе вовсю... Но у него уже усы пробиваются.
После того как поели, Бай предложил:
— Ты бы велела ребятам постели постелить. Устали небось с дороги. В какую юрту пойдут?
— Зачем нам в юрту, мы будем спать под открытым небом, а, Кутуйан?— повернулся к Кутуйану Казат.
— Ясное дело,— отвечал тот.— Мы часто спим так. Привыкли.
Бегаим пожалела их: ,
— Да что это вы, здесь как-никак горы, по ночам очень холодно. Вздумалось же — на улице спать! Замерзнете.
— Не замерзнем, Аим-апа! — Кутуйан вскочил на ноги.— Мы ведь настоящие джигиты.
— Ладно, решено.— Казат тоже поднялся.
Он снял седло с Чабдара, вытер коню спину и пустил пастись. Место для спанья выбрали на зеленой луговинке неподалеку от юрты.
Ночи стояли лунные, светлые. Кутуйан, усевшись на большом камне, засмотрелся на горы, на далеко протянувшиеся темные громады хребтов, гребни которых обвел серебристой каймой лунный свет, на застывшую, словно сонную, дымку тумана над равниной, заслушался ровного шума воды в реке — и не заметил, как подошел Казат. Тот присел рядом, и Кутуйан очнулся.
— Казат, а где Кенек?— спросил он, все так же глядя на зубчатую линию гор.— Здесь-то Джыламыш...
Казат только молча пожал плечами. Но Кутуйан не отставал:
— А где Орто-Джон?
— Не знаю.
— Там ведь Кумбез-Таш, ты знаешь?
— Наверное.
— Если спуститься оттуда, сразу попадешь на озеро Кёк-Куль.— Кутуйан наконец повернулся к Казату.— Хозяин того озера Белый верблюжонок. Так мне говорил отец.
При свете луны глаза у Кутуйана горели ярче, чем днем, при свете солнца. Но вдруг он сник, брови опустились, лицо сделалось печальное и вялое. Казат погладил его по голове и привлек к себе.
— Что, хорошо в горах?— спросил негромко.
— Еще бы...
В юрте уже не горел свет. Бай сладко похрапывал, повернувшись спиной к Бегаим. Давным-давно уснула и Айдай. Бегаим приподняла тушкийиз, висевший изнутри на стенке юрты, поставила подпорку и смотрела на Казата и Кутуйана. Устали они, наверное. Какое там! Бегают вокруг камня, играют во что-то... Она приподняла тушкийиз еще выше и, опершись локтем о подушку, долго смотрела на них. Ей не спалось. Думы, думы не отпускали ни на минуту, и это было мучительно. Не выдержав, она поднялась, накинула бешмет и вышла из юрты. Какой покой! Луна стояла высоко, и было так тихо, так мирно все вокруг! Почему же Бегаим неспокойна? Она прошлась несколько раз взад и вперед и вернулась в юрту.
...Наутро все вместе сидели за чаем. Едва закончили и Казат начал собираться в дорогу, по косогору поднялись человек шесть верховых. Канаевские. Потом уже выяснилось, что то были нарочные, посланные Байтиком.
— ...Вот такое, значит, дело,— закончил свою речь пышноусый предводитель посланцев.— Надо исполнять.
Бай замялся:
— Как же так... Надо с Базаке посоветоваться...
— Что еще за советы с Базаркулом, если наш батыр отдал приказ?— отрезал усатый.— Всем аксакалам велено передать то же самое, в том числе и вашему Базаке. Об этом пусть у вас голова не болит. Вы за своих людей отвечайте! Скажите, кого вы направите?
Бай, как видно, сразу не мог собраться с мыслями и найти подходящие доводы.
— Аил у нас маленький, — ответил он наконец.— Все наши пастухи и табунщики сейчас на джайлоо. У всех полным-полно работы, бросить скот люди не могут. Не знаю, можно ли найти кого хоть из молодежи...
Усатый ощерился.
— «Не знаю, не знаю»! — передразнил он.— Вам больше нечего сказать? Если вы не знаете, кто же будет знать? Или вы Бай только по имени и больше вам ничего не требуется?
Бай окончательно потерял присутствие духа.
— Да ведь если был бы кто...— начал он, но усатый его перебил:
— «Был бы кто»! — И он ткнул рукой в ту сторону, где у порога присел Казат: — А это кто? Надеюсь, не один из ваших почетных гостей?
— Это сын Асеина.
— Скажите, пожалуйста, а мы и не знали такого знатного человека! — Усатый изобразил ехидную ухмылку.— Откуда взялся этот манап?
— При чем здесь манап, Асеин один из наших джата- ков.
— Ах, вот оно что! Стало быть, вы не можете повелевать вашими джатаками?
И тут в разговор вступила Бегаим.
— И джатак, и батрак — свободные люди, дорогой мирза! Мало того, что забирают у джатаков скот и зерно, теперь хотят забрать по произволу сына.
Бегаим нынче особенна была хороша. Она стояла, гордо выпрямившись и опустив густые длинные ресницы. Чуть сильнее обычного обозначились и побелели тонкие, красиво
вырезанные ноздри прямого носа, щеки разрумянились, и ярче сделались полные свежие губы.
Усатый понял намек на прошлые события. Понял и то, что Бегаим, женщина волевая и решительная, не хочет, чтобы на Бая возлагали ответственность за неприглядное дело. Слегка наклонившись с седла, сказал:
— Вы, конечно, правы, Аим. Но ведь аксакал...
Бегаим его перебила:
— Есть люди и постарше.
— Ну, хорошо, давайте мы вот как поступим.— Усатый повернулся к Казату.— Понимаешь, братец, надо, как у нас принято, прийти родичам на помощь. До осени побудешь табунщиком, иначе кони у нас одичают или совсем разбегутся. Договорились?
— Как же так?— вскинулся Казат.— Я должен спросить у отца, байке!
Кутуйан подтолкнул Казата локтем и шепнул:
— Его надо называть «мирза».
Усатый осклабился.
— Какой скромный джигит! Уже бороду бреет, а все на отца оглядывается. Такой и нам подойдет. Поехали!
Кутуйан в испуге ухватил Казата за полу и уже открыл рот, собираясь что-то сказать, но его опередила Бегаим:
— Но ведь молодой человек прав. Он единственный сын у своего отца, и у них на руках еще старуха теща, совсем больная. Оставили бы вы их в покое!
— Вы, госпожа, кажется, очень разумная женщина. Поймите, пожалуйста, мы его не на край света увозим. Какая разница — здесь или там. Думаю, его отец не отказал бы нам, а? Давай, парень, собирайся.
...Скоро они были уже далеко. Казат все оглядывался — он скакал позади всех. Может, стоило ему потверже отказаться, воспротивиться? Только джигиты вооружены, да и много их против одного. Расправились бы с ним легко и просто.
Бегаим казалось, что она сейчас упадет и умрет. Потеряна последняя надежда, улетела, как пыль из-под конских копыт. Она смотрела вслед всадникам, смотрела неотрывно на Казата... Вот он обернулся в последний раз и хлестнул камчой коня.
Кутуйан побежал было следом за конями, уносившими и Казата, и тех, кто заставил его уехать. Почему они так делают? Почему распоряжаются? Разве только им нужно есть и пить? А другим не надо? Почему бог этого не замечает? Не наказывает насильников?
Почему? Почему? Почему?.. А где ответ на эти «почему»?
Опомнившись, он остановился и крепко, так, что побелели суставы, сжал кулаки. Едва переступив порог сознательной жизни, Кутуйан успел кое-что повидать, но никогда еще не было ему так горько, как нынче.
У Бегаим Кутуйан прожил три дня. И еле дотянул. Правда, Аим-апа хорошая, добрая, ничего не скажешь. И Айдай неплохая девочка, отзывчивая. Они обе очень хорошо относились к нему, ничем не давали понять своего превосходства. Но Кутуйан не испытывал по отношению к той же Айдай никаких теплых чувств. Глядя на нее, он почему-то все время представлял себе ее родного отца Мисиралы и приемного — Саты- бия. И сам он, и Казат пострадали по воле этих людей. И хотя Айдай живет у Аим-апа, она близка тем, все равно блошка.
Однажды, когда они вдвоем играли возле большого камня, Кутуйан нарочно, чтобы испытать ее, спросил:
— Айдай, ты почему со мной играешь? Ведь я бедный.
Айдай покачала головой:
— Нет, ты не бедный. Я знаю, что не бедный. У бедных не бывает умных детей.
У Кутуйана брови взлетели вверх.
— Разве все бедняки полоумные?
— Конечно! Мне говорил дедушка, что они потому бедные, что им ума не хватает.
— А ты любишь дедушку Саты-бия?
— А как же!
Кутуйану захотелось убежать от нее. Он не спросил, за что она любит Саты-бия. Потом он ее пожалел: мала еще, не понимает ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31