Того и гляди, откроет рот и зашипит: «Съем тебя! Съем, съем!»
Асеин как ни в чем не бывало провел Кутуйана поближе к переднему углу. Мальчик молча опустился на пеструю кошму.
Мало-помалу он привык к полумраку, успокоился и огляделся. В нише стопка одеял, на стене между двумя окнами висит комуз1, под ним стоит на полу большой ларь, на нем расставлена посуда. «А где же сын Асеина,— подумал Кутуйан,— про которого он рассказывал?»
И, словно угадав, о чем он думает, Асеин спросил:
— А где Казат?
Старуха резко повернулась к нему:
— «Где, где»! —передразнила она.—Здесь его нету. Ушел куда-то.
Асеин больше к ней не обращался. Он снял одеяла, под которыми стоял старый сундук, обитый жестью. Поднял крышку и начал что-то искать в груде разного тряпья. Наконец он вытащил сверток материи, бросил его в ту сторону, где сидел Кутуйан. Потом он налил в щербатую деревянную «чашку похлебки.
— На-ка, сынок, поешь.
Сам он не присел, а принялся снимать посуду с крышки ларя. Открыл ларь и, зачерпывая тоже деревянной плошкой, начал насыпать в пеструю торбу то ли муку, то ли толокно.
Кутуйан следил за ним во все глаза.
Асеин наполнил торбу, а Кутуйан тем временем справился с похлебкой.
— Ну, милый, Казат, должно быть, заигрался где-то, материю привезет завтра. А ты возьми-ка вот, попробуй, донесешь? — Он вручил торбу Кутуйану и подтолкнул его к двери.
Старуха оставалась по-прежнему безучастной и безмолвной. Даже взглядом не проводила выходящих.
Торба была не так уж тяжела. Кутуйан положил ее на
1 Комуз — киргизский струнный музыкальный инструмент.
плечо и двинулся в путь. Асеин проводил его до выхода на прямую дорогу, спросил улыбаясь:
— Не боишься? Не бойся. Чего бояться, если аил вон он.. Видно его. Ты ведь не девочка, а джигит.
Зелень еще только проглянула. Слишком сухая стояла погода, долгое время не было дождя. Брызни он — сразу все полезет из земли.
Кутуйан шел обочиной. Время было уже за полдень, но жара еще не спала. Оттого ли или от тяжести торбы, но Кутуйан вскоре вспотел. Хотел было снять калпак, да руки заняты. Ладно, все не беда — и пот и усталость. Зато он несет домой пропитание.
Дул горячий ветерок, поддавал весне жару. Небо синее- синее. Жаворонок звенит в вышине, поле усеяно белыми и желтыми первоцветами.
Кутуйан словно бы и не видел всей этой красоты, способной заворожить, опьянить человека. Он не замечал ни цветов, ни синевы неба, не слышал пения жаворонка. Мысли его обращены к иному, он шел, ступая размеренно и осторожно, и рассуждал сам с собой. У него теперь нет отца, ушел туда, откуда никто не возвращается. Ах, если бы можно было его вернуть! Но нет, прошли с тех пор недели и месяцы, только во сне можно еще увидеть отца. Умер — это всё. У Кутуйана осталась только мать. Тяжело приходится ей, бедной. Сидит, согнувшись над работой, с зари до зари, не дает глазам отдохнуть. Но что же делать? У них ведь не то что скотины, даже мелкой живности нет. До сих пор кое-как перебивались на старых запасах. А завтра что будет, послезавтра? Чем жить? Просто ума не приложишь... Кутуйан тяжело вздохнул.
Быть может, именно в этот час кончилось для него беззаботное детство? Скорее всего, так оно и было, но сам Кутуйан не мог осознать, что переступает порог, за которым его ждут многие тяготы и печали.
...Как и говорил Асеин, на следующий день с утра приехал Казат на отцовском Чобуре. Большеглазый, с крупными, широкими ноздрями, держался он уверенно и спокойно; Кутуйану он показался совсем взрослым джигитом.
— Здравствуйте, апа-1,— поздоровался Казат.— Я сын Асеина. Он приезжал к вам вчера. Вот...— И он протянул Мээркан сверток материи, потом повернулся к Кутуйану: — А ты, наверное, Кутуйан? Здравствуй. Ты и в самом деле
1 А п а — обращение к матери, а также — вежливое обращение к немолодой женщине.
славный паренек. Отец очень тебя хвалил. Ну, давай лапу, поздороваемся.
Кутуйан протянул руку, но вместо приветствия задал вопрос:
— А ты где был вчера?
— Ревень собирал.— Казат подмигнул ему с хитрой улыбкой.
— Не ври.
— Как это «не ври», клятву тебе, что ли, дать?
— И нечего клятву давать, ревень еще не вырос.
— Откуда ты знаешь?
— Про ревень-то я лучше тебя знаю. Здесь разве ревень? Настоящий, большой, только в горах растет. Ты бы еще сказал, что козелец1 рвал.
— Ха-ха-ха! Ладно, не буду, братишка. Не буду. Побежден.— Казат погладил Кутуйана по голове.— Я просто хотел испытать тебя. Будем друзьями, идет?
Кутуйан улыбнулся и кивнул.
Мээркан смотрела на них и тоже тихомолком улыбалась.
...Гости Бая разъехались только под утро.
Мээркан вернулась к себе в юрту. Кутуйан одетый спал на постели.
— Мама, ну что, уехали они? — спросил он, приподнявшись на локте.
— Да.— Мээркан развязала принесенный с собой узелок и вынула из него кой-какую еду.— Ты заснул, а ведь есть небось хочется. Вставай-ка поешь.
Обрезки мяса, боорсоки2. Кусочки набата3. Кутуйан первым делом сунул в рот набат:
— Ой, какой сладкий! — удивился он.— Мама, а где его берут?
Мээркан с ласковой и грустной усмешкой пригладила сыну взлохмаченные волосы.
— Известно где, сынок, в городе.
— Он дорогой?
1 Козелец,или козлобородник — растение, начинающее цвести летом; семена, снабженные таким же хохолком, как семена одуванчика, поспевают к осени. Некоторые виды козельца имеют съедобные корни.
2 Боорсоки — мелкие кусочки теста, сваренные в масле.
3 Набат — леденцы, прозрачный сахар в кристаллах.
Мать только молча кивнула, она и сама не знала, в какой цене это лакомство.
Кутуйан с упоением хрустел леденцами: сладко! Даже сюда привозят, а, скажем, у Байтика, про которого отец рассказывал... Байтик, когда был маленький, наверно, только набат и ел. Ясное дело, богачи, у них все есть. Баи, манапы, тюре1... А почему не все люди богаты? И кто сделал их манапа- ми и тюре? Должно быть, бог...
Кутуйан нахмурился.
— Мама, скажи, а бог, он справедливый?
Мээркан вздрогнула.
— Что?!
Для нее слова сь на прозвучали словно гром с ясного неба. Она не могла сразу найти нужный ответ, сидела и молчала, прикрыв рот концом платка.
Сын у нее не такой, как другие дети. Не по возрасту ведет себя, не по возрасту задает вопросы. Это и радовало Мээркан и пугало: как бы чего не вышло, как бы не было сыну беды. Она не раз молилась святому Бахауддину2, чтобы поберег ее единственного, продлил ему век.
Кутуйан, не отводя глаз, повторил вопрос:
— Мама, я про бога спрашиваю. Он всегда справедлив?
— Конечно. Он добрый, и для него все равны — и люди, и животные, даже растения и камни. Бог сотворил все на свете.
Кутуйан недоверчиво:
— Если для него все равны, тогда почему он делает одного богатым, а другого бедным?
Но тут уж Мээркан не растерялась:
— Это кому как суждено, светик мой. Судьба каждого начертана у него на лбу.
— Начертана... Так ведь начертана тем же богом. Правда?
Мать молчала.
Кутуйан побледнел, на глазах блеснули слезы.
— Да! Добрый, добрый... Ничего подобного! Если он такой добрый, почему мы питаемся чужими объедками? Почему наш Асеин-ата не сидит вместе с Баем и его гостями? Почему Бай заставляет его землю пахать? Разве у Бая и его родни своих рук нету? Ты же сама говоришь, что Асеин-ата хоро
1 Бай— богач; м а н а п — представитель родовой феодальной аристократии, знатный человек; тюре — должностное лицо, чиновник.
Святой Бахауддин — покровитель Бухары, которая была крупным религиозным центром в Средней Азии.
ший человек. Только твердите «бог», «бог», а он вон что Асеину начертал...
Мээркан быстро наклонилась и, зажав сыну ладонью рот, привлекла мальчика к себе.
— Хватит тебе! Довольно! — Голос изменил ей.
Она сидела и еле слышно шептала что-то. Только бы не обратились кощунственные слова против сына!.. «Господи, прости, он еще дитя неразумное... Возьми мою душу, только смилуйся!» Тревога за Кутуйана никогда не покидала мать, при первой опасности — действительной или воображаемой — ее первым порывом было защитить сына, укрыть его материнским крылом. Но она в то же время не могла не понимать, что в его словах об Асеине есть доля правды.
Асеин...
Асеин, забрав с собой Казата, отправился вчера в Бишкек. Впрягли отец с сыном рыжего вола в волокушу, погнали с собой и годовалого бычка. Человек, понимающий толк в землепашестве, знает цену сохе: если ничего другого нет, приходится землю ковырять сохой, да только проку от нее мало. Стоит поглядеть, как пашут землю колонисты-переселенцы, да по скольку десятин пашут! Сохой им целину нипочем бы не поднять. Зато плуг — другое дело, у него не только наконечник, а и весь он до самых рукояток железный.
До начала вспашки еще больше двух недель. Земли непаханой, целинной — в предгорье сколько хочешь. Асеин, слава богу, не издольщик, не батрак. Сын вырос, с его помощью можно увеличить запашку. Пока жив человек, он не перестает надеяться на лучшую долю. Лишний достаток головы не расколет. Да, Казат уже вошел в силу, вполне может перенять отцовское уменье. Они не такие уж бедняки, ежели даже мельница у них есть. Ни перед кем не заискивают. Стало быть, все дело только в желании трудиться. Земля, вода — вон они, рядом. «Робость — одно из прозваний зла» — есть такая пословица, и она, с точки зрения Асеина, правильная. Он считал, что робости и лени одна цена. Ежели ты здоров и неглуп, чего ради валяться в холодке, выставив пузо? Добро бы богат был, вроде Бая... На бога надейся, а сам не плошай, вот оно как!
...Отец с сыном добрались до Джетим-Дебе уже к ночи. Тьма — хоть глаз коли. Но звезд на небе не счесть. Высыпали полюбоваться красотой весенней ночи и мигают, мигают одна другой. С гор налетает порывами теплый ветер.
Казат ехал верхом. Асеин шел пешком рядом с волокушей, время от времени поправляя погруженный на нее плуг. После того как они миновали Кара-Коо, разговор оборвался, отец и сын думали каждый о своем, но и у того, и у другого мысли обращены были к добрым надеждам. Мирная тишина ночи словно бы поддерживала их в этих упованиях. Очень тихо было кругом, слышны только шорох волокуши по земле, глухой топот конских копыт да пофыркивание Чо- бура.
Видится Асеину, как рыжий вол тянет за собой железный плуг и отваливаются на правую сторону от лемеха пласты черной земли. По ночам луна, что висит над мельницей, освещает широкое распаханное поле. Потом колышется на этом поле тучная нива. Они вдвоем с Казатом идут по полю, пускают на посевы воду из арыка... Асеин невольно улыбается: Бай-то свою долю по-старому станет считать, а у них, стало быть, зерна окажется в избытке, можно сколько-то муки на базар отвезти, на вырученные деньги приобрести необходимое. Помоги, аллах, пусть земля оправдает труд, а новый плуг — надежды.
...С востока из-за гор поднялась молодая луна — будто невестка, только что вошедная в семью и оттого стыдливо прикрывающая шалью половину лица. На юге величаво засияли снежные вершины горных хребтов, раскинулась во всей красе равнина Сары-Узена.
— Казаттай, остановись-ка, сынок, — окликнул сына Асеин.— Отдохнем немного. Да и Чобуру надо обсохнуть. Слезай давай.
Асеин помог сыну спешиться, отпряг коня, уставшего тянуть две ноши — и всадника, и волокушу. Передок волокуши опустился наземь, лунный свет упал на плуг, и новенький металл засверкал и заискрился серебром. Казат, который стоял и держал в поводу Чобура, никогда еще не видел ничего подобного, у него даже сердце забилось сильней от волнения. Он бросил поводья, подошел к волокуше и начал осторожно трогать плуг, прочно привязанный к передку.
— Скажи, отец, а тот хозяин, он сам, своими руками сделал... это вот?
— Откуда мне знать, дружок. Если не сам сделал, значит, приобрел в городе, там, где изготовляют легкие повозки, плуги и все прочее.
— Какие же мастера там работают?
— Сам видишь какие...— Асеин подошел ближе и тоже дотронулся до блестящего плуга.— Смотри, нигде никакого
изъяна. Молодцы! Вот уж мастера так мастера, лучше не бывает.
Казат молчал. Он не хотел верить словам отца. Видел, своими глазами видел, что работа мастерская, а верить не хотелось: самым лучшим мастером он считал своего отца. И весь народ в округе считал так же. Коня подковать, жерди или решетки для юрты изготовить или еще какая тонкая работа — все обращаются к отцу, в очередь ждут. А мельница? У кого еще есть такая мельница, как у них? Разбирается в ней только отец. А комуз? Обойди сколько хочешь аилов — никто не умеет лучше Асеина играть на комузе и петь.
Голос отца вывел Казата из раздумья:
— Казаттай, иди, присядем. Устали ведь. День, как на грех, очень уж был жаркий, тяжело в дороге. Иди, иди...
Они присели на мягкую траву у обочины. Отец достал из торбы в тороках припасенную на дорогу еду. Воды не было, поели всухомятку. Не беда, до аила осталось совсем недалеко, а дома, глядишь, и чаю напьются, и похлебки поедят.
Асеин, отламывая от лепешки кусок за куском, протягивал их сыну:
— На, ешь-ка.
Но Казату сейчас почему-то все безразлично: сыт ли, голоден — все равно.
Луна поднималась все выше, волны серебристого света заливали окрестности, земля млела в волшебном полусне. Горы сияли еще прекрасней, но, казалось, и они изнеможенно дремлют. Поблескивает на передке волокуши новый плуг, неподалеку стоит, отдыхая, Чобур, который разделял с хозяевами тяготы нынешнего пути и, кажется Казату, разделяет их радость и надежды. Конь время от времени негромко фыркает, словно благодарит покровителя лошадей Камбара-Ата за вовремя дарованный отдых. Рядом с мальчиком отец — его защитник, мудрый советчик, руководитель на жизненном пути.
Асеин мало-помалу тоже погрузился в размышления. По обыкновению, он в таких случаях начинает напевать, только нынче слова у песни не прежние — они куда веселей. Мельник на время забыл о горестях прошлого, он сейчас доволен судьбой, рад и счастлив, что вырос у него такой хороший сын, единственное утешение после смерти матери мальчика. Казат вдруг встрепенулся:
— Отец, у нас теперь будет очень хороший урожай, правда?
— Бог даст...— Асеин наклонился и поцеловал сына в
лоб.— Пускай сбудется твое пожелание! Ты моя радость, опора моя. Урожай... Только бы ты был жив-здоров...
Казат ласково прильнул к отцу. Он забыл сейчас о том, что считает себя взрослым, настоящим джигитом, и, как маленький, обхватил отца за шею и принялся целовать.
— Ты, папочка, ты будь здоров! У меня никого нет, кроме тебя.
Асеин крепко обнял сына, прижал к себе, и оба долго сидели так в тишине.
Домой они добрались на рассвете.
Асеин снял с волокуши плуг, поставил его возле колоды у мельницы, разнуздал Чобура, привязал его так, чтобы конь не опускал голову, постоял и хорошенько обсох; не успел он отойти от Чобура, как дверь дома резко распахнулась и во двор вышла старуха теща.
— Милые мои, что с вами случилось? Вы живы-здоровы?
Асеин развязал пояс, подошел к дому, сел, прислонился
к стене.
— Дорога долгая. К тому же мы припозднились.
— «Припозднились»...— старуха, как обычно, повторила его последнее слово.— Слава богу, что сделали дело и благополучно вернулись,— продолжала она.— А то страшно тут одной, когда кругом ни людей, ни скотины, ничего не осталось.
— Как это так? Аил-то рядом...
— Откочевал аил.
— Откочевал? — Асеин вскочил. Подошел к тому месту, откуда аил был хорошо виден.
Солнце только-только поднялось из-за темных гор за Боз- Болтеком. Асеин, приставив руку козырьком над глазами, глядел в сторону аила. Старуха сказала правду — не было аила на месте. Остались только большие и малые темные круги на тех местах, где стояли юрты, да темные пятна там, где были загоны. Нет, погоди, одна юрта все-таки видна, вон, в стороне, как сирота убогая... Да это же юрта Мээркан! Как могли ее бросить, не взять с собой? Вдову... Взрослых мужчин в семье больше нет... Как же так? Разве допустимо по всем законам человеческим относиться так к неимущей женщине, у которой на руках малолетний сын?
Асеин до того был ошарашен, что зашатался, будто пьяный. Казат подбежал к нему.
— Что с тобой, отец?
— Ничего, сынок. Иди седлай Чобура да съезди на нем за Таргылом.
Когда Асеин и Казат подъехали к юрте, Кутуйан подбежал, поздоровался и, не говоря больше ни слова, принял у Асеина поводья. Вид у мальчика был совсем не тот, что прежде: глаза потускнели, лицо осунулось.
Притворив дверь юрты, вышла Мээркан:
— Здравствуйте, —и посторонилась, как бы приглашая войти.
Асеин немного помедлил, глядя в землю.
— Ну... — начал он и запнулся.— Мы с Казаттаем в город ездили,— продолжал он, тяжело выговаривая слово за словом,— а тут, гляжу, откочевали все. Что же, таков наш удел. Ладно. По-другому не скажешь, нечего сказать. Как-нибудь проживем. Они согрешили, не мы.— Он снова помолчал, потом добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Асеин как ни в чем не бывало провел Кутуйана поближе к переднему углу. Мальчик молча опустился на пеструю кошму.
Мало-помалу он привык к полумраку, успокоился и огляделся. В нише стопка одеял, на стене между двумя окнами висит комуз1, под ним стоит на полу большой ларь, на нем расставлена посуда. «А где же сын Асеина,— подумал Кутуйан,— про которого он рассказывал?»
И, словно угадав, о чем он думает, Асеин спросил:
— А где Казат?
Старуха резко повернулась к нему:
— «Где, где»! —передразнила она.—Здесь его нету. Ушел куда-то.
Асеин больше к ней не обращался. Он снял одеяла, под которыми стоял старый сундук, обитый жестью. Поднял крышку и начал что-то искать в груде разного тряпья. Наконец он вытащил сверток материи, бросил его в ту сторону, где сидел Кутуйан. Потом он налил в щербатую деревянную «чашку похлебки.
— На-ка, сынок, поешь.
Сам он не присел, а принялся снимать посуду с крышки ларя. Открыл ларь и, зачерпывая тоже деревянной плошкой, начал насыпать в пеструю торбу то ли муку, то ли толокно.
Кутуйан следил за ним во все глаза.
Асеин наполнил торбу, а Кутуйан тем временем справился с похлебкой.
— Ну, милый, Казат, должно быть, заигрался где-то, материю привезет завтра. А ты возьми-ка вот, попробуй, донесешь? — Он вручил торбу Кутуйану и подтолкнул его к двери.
Старуха оставалась по-прежнему безучастной и безмолвной. Даже взглядом не проводила выходящих.
Торба была не так уж тяжела. Кутуйан положил ее на
1 Комуз — киргизский струнный музыкальный инструмент.
плечо и двинулся в путь. Асеин проводил его до выхода на прямую дорогу, спросил улыбаясь:
— Не боишься? Не бойся. Чего бояться, если аил вон он.. Видно его. Ты ведь не девочка, а джигит.
Зелень еще только проглянула. Слишком сухая стояла погода, долгое время не было дождя. Брызни он — сразу все полезет из земли.
Кутуйан шел обочиной. Время было уже за полдень, но жара еще не спала. Оттого ли или от тяжести торбы, но Кутуйан вскоре вспотел. Хотел было снять калпак, да руки заняты. Ладно, все не беда — и пот и усталость. Зато он несет домой пропитание.
Дул горячий ветерок, поддавал весне жару. Небо синее- синее. Жаворонок звенит в вышине, поле усеяно белыми и желтыми первоцветами.
Кутуйан словно бы и не видел всей этой красоты, способной заворожить, опьянить человека. Он не замечал ни цветов, ни синевы неба, не слышал пения жаворонка. Мысли его обращены к иному, он шел, ступая размеренно и осторожно, и рассуждал сам с собой. У него теперь нет отца, ушел туда, откуда никто не возвращается. Ах, если бы можно было его вернуть! Но нет, прошли с тех пор недели и месяцы, только во сне можно еще увидеть отца. Умер — это всё. У Кутуйана осталась только мать. Тяжело приходится ей, бедной. Сидит, согнувшись над работой, с зари до зари, не дает глазам отдохнуть. Но что же делать? У них ведь не то что скотины, даже мелкой живности нет. До сих пор кое-как перебивались на старых запасах. А завтра что будет, послезавтра? Чем жить? Просто ума не приложишь... Кутуйан тяжело вздохнул.
Быть может, именно в этот час кончилось для него беззаботное детство? Скорее всего, так оно и было, но сам Кутуйан не мог осознать, что переступает порог, за которым его ждут многие тяготы и печали.
...Как и говорил Асеин, на следующий день с утра приехал Казат на отцовском Чобуре. Большеглазый, с крупными, широкими ноздрями, держался он уверенно и спокойно; Кутуйану он показался совсем взрослым джигитом.
— Здравствуйте, апа-1,— поздоровался Казат.— Я сын Асеина. Он приезжал к вам вчера. Вот...— И он протянул Мээркан сверток материи, потом повернулся к Кутуйану: — А ты, наверное, Кутуйан? Здравствуй. Ты и в самом деле
1 А п а — обращение к матери, а также — вежливое обращение к немолодой женщине.
славный паренек. Отец очень тебя хвалил. Ну, давай лапу, поздороваемся.
Кутуйан протянул руку, но вместо приветствия задал вопрос:
— А ты где был вчера?
— Ревень собирал.— Казат подмигнул ему с хитрой улыбкой.
— Не ври.
— Как это «не ври», клятву тебе, что ли, дать?
— И нечего клятву давать, ревень еще не вырос.
— Откуда ты знаешь?
— Про ревень-то я лучше тебя знаю. Здесь разве ревень? Настоящий, большой, только в горах растет. Ты бы еще сказал, что козелец1 рвал.
— Ха-ха-ха! Ладно, не буду, братишка. Не буду. Побежден.— Казат погладил Кутуйана по голове.— Я просто хотел испытать тебя. Будем друзьями, идет?
Кутуйан улыбнулся и кивнул.
Мээркан смотрела на них и тоже тихомолком улыбалась.
...Гости Бая разъехались только под утро.
Мээркан вернулась к себе в юрту. Кутуйан одетый спал на постели.
— Мама, ну что, уехали они? — спросил он, приподнявшись на локте.
— Да.— Мээркан развязала принесенный с собой узелок и вынула из него кой-какую еду.— Ты заснул, а ведь есть небось хочется. Вставай-ка поешь.
Обрезки мяса, боорсоки2. Кусочки набата3. Кутуйан первым делом сунул в рот набат:
— Ой, какой сладкий! — удивился он.— Мама, а где его берут?
Мээркан с ласковой и грустной усмешкой пригладила сыну взлохмаченные волосы.
— Известно где, сынок, в городе.
— Он дорогой?
1 Козелец,или козлобородник — растение, начинающее цвести летом; семена, снабженные таким же хохолком, как семена одуванчика, поспевают к осени. Некоторые виды козельца имеют съедобные корни.
2 Боорсоки — мелкие кусочки теста, сваренные в масле.
3 Набат — леденцы, прозрачный сахар в кристаллах.
Мать только молча кивнула, она и сама не знала, в какой цене это лакомство.
Кутуйан с упоением хрустел леденцами: сладко! Даже сюда привозят, а, скажем, у Байтика, про которого отец рассказывал... Байтик, когда был маленький, наверно, только набат и ел. Ясное дело, богачи, у них все есть. Баи, манапы, тюре1... А почему не все люди богаты? И кто сделал их манапа- ми и тюре? Должно быть, бог...
Кутуйан нахмурился.
— Мама, скажи, а бог, он справедливый?
Мээркан вздрогнула.
— Что?!
Для нее слова сь на прозвучали словно гром с ясного неба. Она не могла сразу найти нужный ответ, сидела и молчала, прикрыв рот концом платка.
Сын у нее не такой, как другие дети. Не по возрасту ведет себя, не по возрасту задает вопросы. Это и радовало Мээркан и пугало: как бы чего не вышло, как бы не было сыну беды. Она не раз молилась святому Бахауддину2, чтобы поберег ее единственного, продлил ему век.
Кутуйан, не отводя глаз, повторил вопрос:
— Мама, я про бога спрашиваю. Он всегда справедлив?
— Конечно. Он добрый, и для него все равны — и люди, и животные, даже растения и камни. Бог сотворил все на свете.
Кутуйан недоверчиво:
— Если для него все равны, тогда почему он делает одного богатым, а другого бедным?
Но тут уж Мээркан не растерялась:
— Это кому как суждено, светик мой. Судьба каждого начертана у него на лбу.
— Начертана... Так ведь начертана тем же богом. Правда?
Мать молчала.
Кутуйан побледнел, на глазах блеснули слезы.
— Да! Добрый, добрый... Ничего подобного! Если он такой добрый, почему мы питаемся чужими объедками? Почему наш Асеин-ата не сидит вместе с Баем и его гостями? Почему Бай заставляет его землю пахать? Разве у Бая и его родни своих рук нету? Ты же сама говоришь, что Асеин-ата хоро
1 Бай— богач; м а н а п — представитель родовой феодальной аристократии, знатный человек; тюре — должностное лицо, чиновник.
Святой Бахауддин — покровитель Бухары, которая была крупным религиозным центром в Средней Азии.
ший человек. Только твердите «бог», «бог», а он вон что Асеину начертал...
Мээркан быстро наклонилась и, зажав сыну ладонью рот, привлекла мальчика к себе.
— Хватит тебе! Довольно! — Голос изменил ей.
Она сидела и еле слышно шептала что-то. Только бы не обратились кощунственные слова против сына!.. «Господи, прости, он еще дитя неразумное... Возьми мою душу, только смилуйся!» Тревога за Кутуйана никогда не покидала мать, при первой опасности — действительной или воображаемой — ее первым порывом было защитить сына, укрыть его материнским крылом. Но она в то же время не могла не понимать, что в его словах об Асеине есть доля правды.
Асеин...
Асеин, забрав с собой Казата, отправился вчера в Бишкек. Впрягли отец с сыном рыжего вола в волокушу, погнали с собой и годовалого бычка. Человек, понимающий толк в землепашестве, знает цену сохе: если ничего другого нет, приходится землю ковырять сохой, да только проку от нее мало. Стоит поглядеть, как пашут землю колонисты-переселенцы, да по скольку десятин пашут! Сохой им целину нипочем бы не поднять. Зато плуг — другое дело, у него не только наконечник, а и весь он до самых рукояток железный.
До начала вспашки еще больше двух недель. Земли непаханой, целинной — в предгорье сколько хочешь. Асеин, слава богу, не издольщик, не батрак. Сын вырос, с его помощью можно увеличить запашку. Пока жив человек, он не перестает надеяться на лучшую долю. Лишний достаток головы не расколет. Да, Казат уже вошел в силу, вполне может перенять отцовское уменье. Они не такие уж бедняки, ежели даже мельница у них есть. Ни перед кем не заискивают. Стало быть, все дело только в желании трудиться. Земля, вода — вон они, рядом. «Робость — одно из прозваний зла» — есть такая пословица, и она, с точки зрения Асеина, правильная. Он считал, что робости и лени одна цена. Ежели ты здоров и неглуп, чего ради валяться в холодке, выставив пузо? Добро бы богат был, вроде Бая... На бога надейся, а сам не плошай, вот оно как!
...Отец с сыном добрались до Джетим-Дебе уже к ночи. Тьма — хоть глаз коли. Но звезд на небе не счесть. Высыпали полюбоваться красотой весенней ночи и мигают, мигают одна другой. С гор налетает порывами теплый ветер.
Казат ехал верхом. Асеин шел пешком рядом с волокушей, время от времени поправляя погруженный на нее плуг. После того как они миновали Кара-Коо, разговор оборвался, отец и сын думали каждый о своем, но и у того, и у другого мысли обращены были к добрым надеждам. Мирная тишина ночи словно бы поддерживала их в этих упованиях. Очень тихо было кругом, слышны только шорох волокуши по земле, глухой топот конских копыт да пофыркивание Чо- бура.
Видится Асеину, как рыжий вол тянет за собой железный плуг и отваливаются на правую сторону от лемеха пласты черной земли. По ночам луна, что висит над мельницей, освещает широкое распаханное поле. Потом колышется на этом поле тучная нива. Они вдвоем с Казатом идут по полю, пускают на посевы воду из арыка... Асеин невольно улыбается: Бай-то свою долю по-старому станет считать, а у них, стало быть, зерна окажется в избытке, можно сколько-то муки на базар отвезти, на вырученные деньги приобрести необходимое. Помоги, аллах, пусть земля оправдает труд, а новый плуг — надежды.
...С востока из-за гор поднялась молодая луна — будто невестка, только что вошедная в семью и оттого стыдливо прикрывающая шалью половину лица. На юге величаво засияли снежные вершины горных хребтов, раскинулась во всей красе равнина Сары-Узена.
— Казаттай, остановись-ка, сынок, — окликнул сына Асеин.— Отдохнем немного. Да и Чобуру надо обсохнуть. Слезай давай.
Асеин помог сыну спешиться, отпряг коня, уставшего тянуть две ноши — и всадника, и волокушу. Передок волокуши опустился наземь, лунный свет упал на плуг, и новенький металл засверкал и заискрился серебром. Казат, который стоял и держал в поводу Чобура, никогда еще не видел ничего подобного, у него даже сердце забилось сильней от волнения. Он бросил поводья, подошел к волокуше и начал осторожно трогать плуг, прочно привязанный к передку.
— Скажи, отец, а тот хозяин, он сам, своими руками сделал... это вот?
— Откуда мне знать, дружок. Если не сам сделал, значит, приобрел в городе, там, где изготовляют легкие повозки, плуги и все прочее.
— Какие же мастера там работают?
— Сам видишь какие...— Асеин подошел ближе и тоже дотронулся до блестящего плуга.— Смотри, нигде никакого
изъяна. Молодцы! Вот уж мастера так мастера, лучше не бывает.
Казат молчал. Он не хотел верить словам отца. Видел, своими глазами видел, что работа мастерская, а верить не хотелось: самым лучшим мастером он считал своего отца. И весь народ в округе считал так же. Коня подковать, жерди или решетки для юрты изготовить или еще какая тонкая работа — все обращаются к отцу, в очередь ждут. А мельница? У кого еще есть такая мельница, как у них? Разбирается в ней только отец. А комуз? Обойди сколько хочешь аилов — никто не умеет лучше Асеина играть на комузе и петь.
Голос отца вывел Казата из раздумья:
— Казаттай, иди, присядем. Устали ведь. День, как на грех, очень уж был жаркий, тяжело в дороге. Иди, иди...
Они присели на мягкую траву у обочины. Отец достал из торбы в тороках припасенную на дорогу еду. Воды не было, поели всухомятку. Не беда, до аила осталось совсем недалеко, а дома, глядишь, и чаю напьются, и похлебки поедят.
Асеин, отламывая от лепешки кусок за куском, протягивал их сыну:
— На, ешь-ка.
Но Казату сейчас почему-то все безразлично: сыт ли, голоден — все равно.
Луна поднималась все выше, волны серебристого света заливали окрестности, земля млела в волшебном полусне. Горы сияли еще прекрасней, но, казалось, и они изнеможенно дремлют. Поблескивает на передке волокуши новый плуг, неподалеку стоит, отдыхая, Чобур, который разделял с хозяевами тяготы нынешнего пути и, кажется Казату, разделяет их радость и надежды. Конь время от времени негромко фыркает, словно благодарит покровителя лошадей Камбара-Ата за вовремя дарованный отдых. Рядом с мальчиком отец — его защитник, мудрый советчик, руководитель на жизненном пути.
Асеин мало-помалу тоже погрузился в размышления. По обыкновению, он в таких случаях начинает напевать, только нынче слова у песни не прежние — они куда веселей. Мельник на время забыл о горестях прошлого, он сейчас доволен судьбой, рад и счастлив, что вырос у него такой хороший сын, единственное утешение после смерти матери мальчика. Казат вдруг встрепенулся:
— Отец, у нас теперь будет очень хороший урожай, правда?
— Бог даст...— Асеин наклонился и поцеловал сына в
лоб.— Пускай сбудется твое пожелание! Ты моя радость, опора моя. Урожай... Только бы ты был жив-здоров...
Казат ласково прильнул к отцу. Он забыл сейчас о том, что считает себя взрослым, настоящим джигитом, и, как маленький, обхватил отца за шею и принялся целовать.
— Ты, папочка, ты будь здоров! У меня никого нет, кроме тебя.
Асеин крепко обнял сына, прижал к себе, и оба долго сидели так в тишине.
Домой они добрались на рассвете.
Асеин снял с волокуши плуг, поставил его возле колоды у мельницы, разнуздал Чобура, привязал его так, чтобы конь не опускал голову, постоял и хорошенько обсох; не успел он отойти от Чобура, как дверь дома резко распахнулась и во двор вышла старуха теща.
— Милые мои, что с вами случилось? Вы живы-здоровы?
Асеин развязал пояс, подошел к дому, сел, прислонился
к стене.
— Дорога долгая. К тому же мы припозднились.
— «Припозднились»...— старуха, как обычно, повторила его последнее слово.— Слава богу, что сделали дело и благополучно вернулись,— продолжала она.— А то страшно тут одной, когда кругом ни людей, ни скотины, ничего не осталось.
— Как это так? Аил-то рядом...
— Откочевал аил.
— Откочевал? — Асеин вскочил. Подошел к тому месту, откуда аил был хорошо виден.
Солнце только-только поднялось из-за темных гор за Боз- Болтеком. Асеин, приставив руку козырьком над глазами, глядел в сторону аила. Старуха сказала правду — не было аила на месте. Остались только большие и малые темные круги на тех местах, где стояли юрты, да темные пятна там, где были загоны. Нет, погоди, одна юрта все-таки видна, вон, в стороне, как сирота убогая... Да это же юрта Мээркан! Как могли ее бросить, не взять с собой? Вдову... Взрослых мужчин в семье больше нет... Как же так? Разве допустимо по всем законам человеческим относиться так к неимущей женщине, у которой на руках малолетний сын?
Асеин до того был ошарашен, что зашатался, будто пьяный. Казат подбежал к нему.
— Что с тобой, отец?
— Ничего, сынок. Иди седлай Чобура да съезди на нем за Таргылом.
Когда Асеин и Казат подъехали к юрте, Кутуйан подбежал, поздоровался и, не говоря больше ни слова, принял у Асеина поводья. Вид у мальчика был совсем не тот, что прежде: глаза потускнели, лицо осунулось.
Притворив дверь юрты, вышла Мээркан:
— Здравствуйте, —и посторонилась, как бы приглашая войти.
Асеин немного помедлил, глядя в землю.
— Ну... — начал он и запнулся.— Мы с Казаттаем в город ездили,— продолжал он, тяжело выговаривая слово за словом,— а тут, гляжу, откочевали все. Что же, таков наш удел. Ладно. По-другому не скажешь, нечего сказать. Как-нибудь проживем. Они согрешили, не мы.— Он снова помолчал, потом добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31