Мужчинам, оставшимся одним, было о чем порассказать, о чем порасспросить друг друга.
Таммемяги вспомнил, как прошлой весной, когда он вышел из Батареи его принимали в Рабочем доме. На нем был тогда слежавшийся старомодный костюм, изъеденный молью: короткий, с разрезом пиджак и узкие брюки, не достававшие до башмаков. Прохожие останавливались на улице и оглядывались — откуда, мол, такое чучело? Но как просто, как сердечно принимали его рабочие за скромным чайным столом!
— Давайте и здесь устроимся попросту! — сказал Михкель, отодвинув все, что было на столе, и достав свою бутылку и колбасу.
Настроение сразу поднялось.
Но, к своему разочарованию, Таммемяги вскоре понял, что его старый друг наполовину утратил свою прежнюю энергию и предприимчивость. А он не любил нытиков, опускавших руки. Лицо его приняло жесткое выражение. «Что это значит? Один поворачивается к делу спиной, другой от него отмахивается. До чего мы так дойдем? Что станет с рабочим движением?»
— Я уж не раз пробирал Михкеля, — сказал Вардья. — Вместо того чтоб глядеть в глаза жизни, он больше глядит на дно рюмки.
— Если б ты только знал, — обратился Михкель к Таммемяги, — как мне бывает тяжело! На работе эта вечная каторга, а дома — война... Нигде нет покоя!
Тюрьма в Таллине.
— Брось оправдываться! Пассивность никогда не была худшим преступлением, чем сейчас.
— Кабы еще здоровье хорошее, — продолжал сетовать Михкель. — Но кости порой так ноют, что хоть на стенку лезь.
— Здоровье, говоришь? А у меня оно хорошее? Это все отговорки.
— Отговорки? — обиженно переспросил Михкель.
— Вот именно отговорки! — убежденно ответил Таммемяги. — Ты знаешь, как иногда бывает с этим здоровьем? У нас в камере был товарищ, примерно твоих лет, чахоточный. Руки всегда горячие и влажные, в глазах лихорадочный блеск. Власти хотели сделать из него попрошайку: пусть, дескать, подпишет просьбу о помиловании, и его тотчас же выпустят. Тогда, мол, он сможет поехать в санаторий и прожить еще десятки лет. Подписал он? Нет! Плакался ли на свою болезнь? Нет! Когда он стал совсем плох, еле ноги таскал, его отправили в тюремную больницу. Все знали, что он больше не вернется. Перед уходом он разделил между товарищами все свое жалкое добро. Но своей обязанности связиста никому не передал. Выполнял ее до последнего вздоха.
На некоторое время все замолчали.
Михкелю вдруг показалось, что все несправедливы к нему. Его обвиняют, поучают, упрекают. Что он за преступник? Он упрямо отказывался признаваться в своих слабостях, хотя чувствовал, что они есть у него, и от этого еще больше мучился.
К тому же он заметил, что Таммемяги гораздо больше разговаривает с Вардьей, чем с ним. Ах, так, о нем забывают, его отодвигают в сторону! И, озлившись не столько на других, сколько на себя, он вдруг стукнул кулаком по столу:
— Черт вас побери! Вы думаете, что я пьян! Что со мной вообще нечего считаться? Что я последний отброс?
— Тише, — успокаивал его Вардья.
— Что тише? — заорал Михкель. — Довольно мы жили тихо. Хватит! Я хочу знать — хозяин я себе или нет? Минна! Минна! Где ты?
Недовольный всем на свете, Михкель бушевал еще некоторое время, готовый сокрушить все, что попадет под руку. Он уже ухватился за угол скатерти, чтобы одним махом стащить все со стола. Но Таммемяги успел схватить его за руку и сказал, взглянув на него серьезно:
— Перестань! Не ребячься! Брось дурить!
Стиснутый кулак ослабел. Михкель беспомощно откинулся на спинку стула.
- Вы правы, вы правы* - пробормотал он. - Но ведь я тоже только человек... Вы должны понять меня...
К тому времени, как Вардья собрался уходить, Михкель уже успел отрезветь. Ему было стыдно своего буйства. Он проводил друга до ворот, задержал его там и сказал:
— Не обижайся, если я наговорил глупостей. Ты же меня знаешь. И еще вот что я хотел тебе сказать... Знаешь, с этим Воорепом... К черту его! Лезет, подлещивается, а когда и бутылочку выставит. Только я вижу, куда он метит. Хочет вбить клин между нами. Но пусть хоть на коленях упрашивает, я с ним больше никуда не пойду! Баста!
Минна вернулась из молитвенного дома в приподнятом настроении, духовно насыщенная. Она взглянула на Таммемяги и вдруг остановилась на пороге в блаженном изумлении. «Господи боже мой, да он же вылитый Христос! Только бороды не хватает!»
Она проворно принялась устраивать гостю постель — отыскала для него самые мягкие подушки, достала со дна шкафа свое вышитое крупными розами и пахнувшее полынью одеяло, которым со дня свадьбы еще ни разу не накрывалась.
В эту ночь сон не приходил к Михкелю. Ему- было очень жарко, он открыл окно и сбросил одеяло, но и это не помогло. Все в нем кипело и бродило. В голове бурно проносились всевозможные мысли, кусочки воспоминаний, картины, планы -и замыслы. Его жег то гнев, то стыд.
Только в предутренние сумерки, когда он увидел на соседней койке Таммемяги и разглядел его лицо, такое спокойное во сне, буря в его душе несколько улеглась.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Было ветрено, над городом проносились низкие свинцовые тучи. Порой над домами открывался клочок глубокой небесной синевы, но миг спустя улицы снова мрачнели и на них с шумом проливался крупный дождь. Ручейки воды, журча, устремлялись к решеткам в мостовой, водосточные трубы выплевывали воду на тротуары, люди старались укрыться на лестницах домов и в подворотнях.
Доктор Милиствер не обращал внимания на дождь. Он имел обыкновение во вторую половину дня посещать больных на дому и привык совершать эти обходы в .любую погоду.
Выйдя от Риухкрандов, он раскрыл зонтик .и, держа его в одной руке, а чемоданчик с врачебными принадлежностями в другой, быстро зашагал домой чтобы не опоздать
к приему больных. Косой дождь бил его по ногам, башмаки промокли, но он не замечал этого.
«Какая стоическая больная! — думал он. — Ноги отнялись, надежды никакой, а настроение прекрасное! И главней, что это не тот поддельный оптимизм-, какой подчас проявляют некоторые больные, желая покрасоваться своим героизмом, а подлинный инстинкт жизни. Как замечательны в этом смысле простые рабочие люди! В газетах как-то писали, что где-то, кажется в Болгарии, упавшее дерево раздробило лесорубу голень и тот сам отрубил себе топором ногу до колена. Но чем выше поднимаешься по общественной лестнице, тем больше нытья и жалоб. Если человека сызмальства балуют, плачут над ним из-за каждого ушибленного пальца, то он будет всю жизнь ныть и стонать. Не обращать внимания на боль и хворь, стать сильнее этого — разве это не превосходный лечебный фактор? Но общественные беды и язвы — так же ли обстоит дело и с ними? Нет, нет, закрывать глаза на них — преступление! Взять к примеру этого молодого Риухкранда. Когда дело касается болезни матери, он бывает сдержан, но когда речь заходит о социальных бедах, которые всем нам досаждают, парень весь загорается...»
Придя домой, Милиствер быстро поднялся на второй этаж. Бросив беглый взгляд на пациентов, ожидавших в приемной, он пробормотал что-то насчет собачьей погоды, попросил подождать немножко и исчез в задних комнатах.
Анна, экономка доктора, встретила его своими обычными причитаниями насчет перестоявшегося и простывшего обеда. На кухне, почуяв хозяина, заскулила легавая Понту.
У врача не хватило терпения дожидаться обеда, не присаживаясь, он начал угощаться всем тем, что уже было на столе.
- Зачем вы так! - сердилась Анна. - Я мигом принесу горячее. Пациенты прекрасно могут обождать, ничего им не сделается. Нельзя же из-за них морить себя голодом. И ноги у вас мокрые. Подождите, я принесу сухие носки.
Дожевывая на ходу пищу, Милиствер поспешил в спальню, чтобы переодеться. Понту, которой удалось открыть кухонную дверь, с лаем ворвалась в комнату и неистовой радости запрыгала вокруг хозяина, стараясь лизнуть его в лицо. Наконец она схватила в зубы туфлю и умчалась с нею.
Анна не любила этих шалостей. Она вечно ворчала на Понту. Дескать, собака эта прирожденная лентяйка, положит голову на лапы, раскинет на полу уши, точно два лопуха, и день-деньской спит. Терялась ли перчатка или чулок, выкипал ли котел или горшок или попросту хозяйка была не В духе, виноватой во всем оказывалась Понту. Когда Анна пробирала собаку, за дело или без дела, та смиренно опускала глаза, безоговорочно признавая себя виноватой. Этого требовала ее собачья мораль. Иногда ей доставались и пинки, особенно в тех случаях, когда ее заставали на хозяйской постели. Тогда за наказанием следовала еще проповедь насчет того, как в нынешнее время испорчены собаки. Но несмотря на все это, между хозяйкой и собакой царила большая дружба, и для Анны не было дня скучнее, чем воскресенье, когда Понту вместе с хозяином уходила на охоту. А в понедельник утром Анна опять, счастливая и довбльная, шла с Понту на рынок. И та преданно шагала рядом с экономкой неся в зубах корзину, словно крупную подстреленную дичь.
Надевая в кабинете свой белый халат, Милиствер увидел на столе большой конверт, на котором стояла печать министра социального обеспечения. В письме коротко сообщалось, что кандидатура Милиствера на пост главного врача терапевтической клиники не утверждена.
— Этого можно было ожидать, — пробормотал врач, бросая письмо на стол и продевая в рукав другую руку. Он ощутил лишь легкий укол, на который сперва не обратил внимания. Боль пришла позже.
Что это, в конце концов, такое? Не издевательство ли? Ведь он не выставлял своей кандидатуры, — так почему же ему сообщают о результатах? Ведь это его коллеги, в том числе и доктор Карбус, его предполагаемый конкурент, заставили его дать согласие. Нет сомнения, что назначение на эту должность получит доктор Карбус, кандидатуру которого, правда, никто официально не выставлял и не поддерживал, но который, в отличие от Милиствера, обладает всеми нужными качествами: он деятель кайтселийта, хороший знакомый директора здравоохранения и попечительства, а кроме того, товарищ президента по студенческой корпорации.
Милиствер постоял некоторое время возле стола, постукивая разрезальным ножом по ладони, потом вернулся в столовую, прошелся по ней несколько раз быстрым, решительным шагом и налил себе воды из графина, но так ее и не выпил. Взглянув в зеркало, он увидел там покрасневшее от волнения круглое лицо с большими испуганными глазами. Пригладив рукой волосы, он снова вернулся в кабинет и, чтобы скорее забыть о пережитой неприятности, приступил к приему больных.
Но, и принимая пациентов, он не мог избавиться от назойливых мыслей. «Значит, меня забраковали. Как глупо было с моей стороны позволить выставить свою кандидатуру. Будто я заранее не знал, что провалюсь? Нет протекции, следовательно, недостаточна квалификация! Видимо*
у меня все же оставалась искорка надежды, раз я не отказался категорически... Нет, нет, не надежды, а глупого честолюбия и наивности! И не только искорка!..»
— Присядьте, пожалуйста!.. — механически произнес он, обращаясь к вошедшему пациенту. — На что жалуетесь?.. Вот как... Разденьтесь!
Он принялся искать стетоскоп. Куда он мог деться? Ах, вот он где, под этим большим конвертом.
— Дышите глубже! Еще... Еще... Глубже! Кашляните! Не дышите!
Конец стетоскопа задерживался на спине и груди то здесь, то там. Снова постукивание и выслушивание, В легких не заметно ничего тревожного, но усиление второго тона в области аорты и легочной артерии...
Врач устанавливал измеритель давления крови, но мысли его были заняты другим. «Мне следовало знать, что кое-кто читает мои статьи, что мои политические настроения известны. И все же, все же я попался на эту удочку...»
Он быстро накачал резиновый баллон. Ртуть поднялась. Он покачал еще.
— Сколько вам лет?
— Мы с вами одного возраста. Вы, наверно, забыли?
— Как?
Милиствер откинул голову и стал вглядываться в больного.
— Не может быть!.. Бог мой... Вы... Ты!
Забыв от волнения о своем деле, врач вскочил и изумленно уставился на Таммемяги.
— И в самом деле не узнал! Извини! Да, годы... Почти полжизни. Разве этого мало? За это время мы оба здорово изменились...
— Конечно, изменились — отвечал Таммемяги тем спокойнее, чем взволнованнее казался Милиствер. — И тебя не легко узнать, ты порядочно прибавил в весе. Обо мне и говорить нечего. Высох, точно сухарь. Сам видел мои ребра, играй на них, как на гуслях.
Милиствер принялся оправдываться, что не сразу узнал Таммемяги: день темный, разные волнения, усталость... И вообще терапевт вроде него узнает своих пациентов не столько по лицу, сколько по сердцу и легким.
— Да, я уже слышал, что ты поселился в нашем городе, — закончил он. — И сам хотел, как только выберу время, отыскать тебя.
— Лучше, что не отыскал.
Таммемяги успел уже одеться.
— Почему же? - спросил Милиствер, открывая дверь в соседнюю комнату и приглашая туда гостя.
— Видишь ли, ты сам регистрируешь своих посетителей, а моих посетителей регистрируют другие. Большая разница, не правда ли?
Милиствер задумался.
— Так что... это было бы неудобно для тебя? — неуверенно спросил он.
— Не для меня, а для тебя!
— Пустяки! Меня и так уже считают ненадежным,— ответил Милиствер, нервно взяв со стола письмо и протянув Таммемяги.
Тот прочел, пожал плечами и вернул письмо.
— Ну?
— Я не понимаю...
В самом деле, Таммемяги все это дело должно показаться смехотворно ничтожным. Что может сказать такое письмо человеку, которому утверждение или неутверждение кандидатуры приятеля кажется всего лишь вопросом карьеры. И Милистверу стало неловко, что он вздумал показывать это письмо.
Он поспешил объяснить:
— Ты, по крайней мере, видишь, что я не пользуюсь доверием. Я не нравлюсь этим господам. Все остальное не имеет значения.
— Вот как, теперь я понимаю. Это тебя и расстроило?
— Нет, нет, ничуть! Я не расстроен, а если и расстроен, то, во всяком случае, не оттого, что мне там не доверяют. Это даже хорошо. Но постой. Ты можешь подождать, пока у меня кончится прием?
Милиствер оставил гостя одного и вернулся в кабинет, чтобы принять остальных пациентов.
Таммемяги огляделся. Тут, в большой комнате, он увидел прежде всего множество книг, потом его внимание привлекла странная, необычная форма мебели. Свисавшая с потолка люстра, составленная из стеклянных пластинок, напоминала стереометрический чертеж. Широкий шкаф был украшен асимметричными инкрустациями, а на шкафу стояли две зеленоватые статуэтки, о которых трудно было сказать, что они изображают — живые существа или неодушевленные предметы. На полках стояли самые разнообразные книги; тут было все — и медицина, и математика, и художественная литература, и искусство.
Вскоре вошел Милиствер в распахнутом халате и сказал с явным удовольствием:
— Тебя, как я вижу, интересуют мои книги? Да, их у меня за многие годы набралось более чем достаточно. Но погоди тебе, пожалуй интереснее эти!
Он открыл одну из дверец покрытого резьбой шкафа.
— Вот, здесь у меня «Венена», выражаясь аптекарским языком.
В шкафу оказалась запрещенная литература на разных языках. Таммемяги вытащил одну .книгу, на обложке которой было напечатано по-французски: «В. И. Ленин. Империализм, как высшая стадия капитализма».
— Почему не по-русски?
— А где достанешь? Через Нарвскую границу такого рода книги не пропускают. А с Запада, пожалуйста, ввози, что душе угодно. Никто и не взглянет, что там под бандеролью. Раз с Запада, значит, хорошо.
Таммемяги обратил внимание, что книгу читали, — некоторые места были подчеркнуты, а на полях встречались объяснения отдельных слов и понятий. К таким книгам Таммемяги чувствовал живой интерес.
— Хочешь взять что-нибудь почитать? — спросил Милиствер. — Сделай одолжение!
— Пока нет. Приходится соблюдать осторожность.
— Ну, неужели дело обстоит так скверно?
— До сих пор, я, правда, не замечал, чтобы во время моего отсутствия шарили у меня в комнате, но, как выяснилось, в городской библиотеке уже дознавались, чем я там интересуюсь...
— Неужели правда? — испуганно спросил Милиствер.
— Да, у вас тут очень заботятся о том, чтобы человек не свернул с пути истинного.
Это «у вас» больно задело Милиствера. Судя по этому выражению, и его относили к другому лагерю, к которому он вовсе не желал принадлежать.
— Иди сюда, я покажу тебе кое-что, — сказал Таммемяги и подозвал Милиствера к окну.
Сквозь прозрачную гардину было видно, что на противоположной стороне улицы стоит молодой человек в сером дождевике, время от времени поглядывающий то направо, то налево, словно отыскивая что-то. Вот он чиркнул зажигалкой, пытаясь закурить, но либо зажигалка была испорчена, либо папироса отсырела, только покурить бедняге не удалось, и все, что ему оставалось, — это снова слоняться и оглядываться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47