Моей душе вовсе не так уж тяжело.
— А грехи? Ты не чувствуешь бремени грехов?
— Как ни удивительно, но не чувствую.
— Великий грех говорить так. Пойду помолюсь за тебя. А ты хорошенько подумай о том, что я тебе сказала.
Постояв перед стенным зеркалом, она обеими руками пригладила волосы, потом надела шаль и напомнила уходя:
— Насчет золотых я все же поговорю и разузнаю...
Когда немного погодя дочь пришла к матери, чтобы почитать ей вслух, у той сразу стало легче на душе. Шевеля спицами, время от времени подтягивая нитку, она внимательно прислушивалась к первым страницам книги Горького «Мать». Пьянство и грубость не нравились ей, хотелось бы, чтоб жизнь была красивой, — но где взять эту красоту?
Хилья прочитала, как собака сидела на могиле умершего человека и принюхивалась к свежеразрытой земле... Спицы опустились, мысли матери улетели далеко. Где могила собственного ее мужа?
Некоторое время чтению прислушивался и Пауль, прислонившись к сундуку с выжженными на нем узорами. Потом он тихонько вышел в другую комнату, вынул из ящика стола перепечатанные на машинке материалы и, опершись головой на руку, принялся читать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кабинет профессора Кянда до потолка набит был книгами. Они стояли на полках, лежали на стульях, стопками теснились на столе, где для работы оставалось мало места. Тщедушная фигура самого профессора терялась среди этой массы книг, напоминая улитку, спрятавшуюся в своей раковине.
В рабочей куртке из толстой материи табачного цвета, в войлочных туфлях, профессор выписывал что-то из книг на отдельные листки, время от времени размещая эти записки в продолговатой картонной коробке. Он изучал эстонский язык семнадцатого века. Каждое открытое им редкостное словообразование радовало его, точно ребенка, нашедшего новую игрушку. Чем больше он сгибался над своей работой, тела больше, казалось ему, он возносился над людьми и временем. Наука была, по его мнению, чем-то высоким и далеким, соучастием в некоем духовном гражданстве, не знающем границ государств и наций. Что наука должна отстоять возможно дальше от сегодняшнего дня, этот взгляд он усвоил уже в царской гимназии, где история кончалась на Александре Втором, а литература — на Тургеневе и Гончарове.
Выглянув из-за книг на улицу, где сеялся мелкий дождик, профессор зевнул. Он слишком рано засел сегодня
за письменный стол - еще и двенадцати не было. Он привык работать по ночам, когда не мешали дневной свет, автомобили, телеги, телефон.
Так как профессор изо дня в день, из года в год жил однообразной жизнью, ему нравилось получать приглашения от коллег и самому принимать их у себя. Но Рут эти встречи за чашкой кофе или за ужином казались скучными. Старые люди, старые разговоры. Хоть бы иногда приглашали людей помоложе! Когда это случалось, дом сразу наполнялся оживлением и весельем. Рут тогда бывала разговорчива, говорила, что думала, и своими наивно-смелыми суждениями приводила подчас в смущение не одного почтенного гостя. «Господь с ней, — в оправдание говорил тогда отец, — пусть молодежь перебесится! Что делать, молодежь всегда по- своему думает. С годами и у них улягутся чувства и успокоятся мысли».
Сюда, в этот сумеречный кабинет, где часто и днем среди книг горела лампа, не разрешалось входить чужим. Даже жена Линда не смела прикоснуться ни к одной бумажке. Когда профессор работал, приходилось ходить на цыпочках и разговаривать вполголоса. К телефону, который помещался поодаль от кабинета, в столовой, профессора можно было вызывать лишь в экстренных случаях.
Вот и сейчас раздался звонок телефона. Линда быстро подошла.
— Алло!
Кто-то заговорил по-русски, спрашивая Роберта Карловича.
— Сейчас!
Когда профессор взял трубку, лицо его было нахмурено, но уже при первых услышанных словах выражение досады исчезло. Линда, остановившаяся в дверях, услышала в голосе мужа взволнованные нотки и увидела, как он отвешивал поклоны невидимому собеседнику, так что чуть не слетело пенсне.
— Кто звонил?
— Ах, это ты, — сказал профессор, увидев жену и обеими руками поправляя пенсне. — Прекрасно, прекрасно. Приведи в порядок зал. У нас еще есть вермут? Нет, лучше токай. Тот, что я привез из Венгрии. И папиросы, папиросы...
Он побежал в кабинет, отыскал там несколько русских книг и принес их в зал, положив на стол.
Линда повторила свой вопрос, но муж был рассеян и не расслышал его.
— Чего только он не помнит! — сказал профессор больше себе, чем Линде. — И какая внимательность! Роберт Карлович, а не господин Кянд. А я? Счастье еще, что сам напомнил г Алексей Терентьевич... Запомни и ты: Алексей Терентьевич! Странно, у меня ведь такая хорошая память. Я познакомился с ним два года назад, на юбилейной пушкинской выставке...
Он взглянул на часы.
— Через полчаса он будет здесь.
— Чего ж ты мешкаешь? — сказала Линда мужу, все еще прохаживавшемуся по комнате в рабочей куртке и разношенных домашних туфлях. — Приведи себя в порядок.
Профессор любил заграничных гостей, из каких бы стран света они ни являлись. Ему нравилось удивлять своими познаниями о родине каждого из них. Впрочем, иногда ему приходилось готовиться к этому. Два года тому назад он поразил Горского своими точными познаниями относительно предков Пушкина, а также тем, что знал наизусть множество стихов великого поэта. А теперь? Чем он удивит его теперь? В отношении Советского Союза он самый настоящий профан. Разве пригласить его. во второй раз? И тогда позвать еще и других гостей, интересующихся этими вопросами.
Едва он успел побриться и переменить пиджак, как явился Алексей Терентьевич. Это был человек лет сорока, с такими веселыми глазами и живыми движениями, такой простой и обаятельный в обхождении, что показался профессору старым другом. В качестве гостинца он принес с собой пачку книг.
— Пушкин! — воскликнул профессор, развертывая пачку. - Значит, вы еще помните, что я поклонник великого поэта?
— Не только поклонник, но и знаток.
— И какое издание! — любовался профессор книгами. — Да, вы умеете ценить прошлое своей литературы. Но вообразите, что мне тут недавно сказал один немецкий коллега. Будто литература ваша начинается только с Горького, классику вы не признаете, выкидываете ее за борт, как помещичью литературу.
— Это сознательная клевета, — ответил Горский.
— Но теперь я могу показать этому коллеге... Пусть заговорят сами факты.
— Фашисты и факты? Они же не верят фактам. Они не верят ничему, кроме своего кулака.
— Да, — согласился Кянд, — что поделаешь, кулак у них крепкий.
— Не такой крепкий, как они воображают.
Профессор поставил на стол широкую, вместительную
коробку, в отделениях которой были разложены разнообразнейшие сорта заграничных сигарет и папирос, сигар и сигар. Гость не обратил особого внимания на этот богатый
набор, которым так гордился хозяин, взял эстонскую папиросу, а сам предложил профессору из своего портсигара.
— Я, правда, курю трубку, — сказал тот, — но о русских, папиросах у меня осталось хорошее воспоминание.
Он стал вспоминать русских людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, хвалил их сердечность, человечность, широту взгляда, выражал удивление по поводу того, как сильно отличались в гимназии, где он когда-то учился, русские учителя от немецких своим свободомыслием, — подчас они даже ссужали учеников антиправительственной нелегально литературой.
— Но с этого времени прошло сорок лет, — сказал он. — В.последнее двадцатилетие у нас, как вам известно, подули совсем иные ветры. То с севера, то с запада, то с юга. Только не с востока. С востоком дело обстоит так, как в Библии с древом познания добра и зла. От всех плодов разрешается вкусить, кроме этого.
Горский внимательно слушал речь хозяина, стараясь отделить то, что шло от сердца, от того, что говорилось из вежливости.
Беседа перешла к вопросу о необходимости организации Общества эстоно-русской дружбы.
— Почему бы не организовать? — сказал Кянд. — Подобных обществ у нас имеется уже много — со Швецией и Латвией, Финляндией и Польшей, всех не упомню. Почему же не организовать и Общество дружбы с Советским Союзом? Хотя бы ради равновесия...
— Вы думаете? — неопределенно ответил Горский, и по лицу его пробежала легкая тень.
Профессор почувствовал, что от него ждали более горячего отношения к этому предприятию. Он попытался исправить дело:
— Нет, правда, Общество дружбы, безусловно, нужно создать. И, поверьте, оно найдет восторженных сторонников. Одной из таких сторонниц явится собственная моя дочь.
Он рассказал, с каким увлечением Рут читает русскую литературу, поскольку, конечно, ее можно достать здесь, как она в последнее время принялась изучать русский язык, как готовится к выступлению в пьесе Горького «Враги».
— О, ваша дочь артистка? Интересно, интересно.
— Она не профессиональная актриса, а только любительница. А наш городской театр не интересуется Горьким. Раньше здесь имелся Рабочий театр, но он закрыт. Нет, она участвует в каком-то самодеятельном кружке. Но подождите, я позову ее, если только она дома.
Пришла Рут. Она с волнением и радостью посмотрела своими большими синими глазами на гостя издалека. Господи, ведь перед ней стоял живой человек из того мира, о котором приходилось читать, слышать, которым она вместе с Паулем восхищалась! О чем только не хотелось сразу же спросить, разузнать!
— Я только что услышал, что вы хотите поставить пьесу Горького «Враги»? Смелый замысел. Смелый как в политическом, так и в художественном отношении. Потому что правильно понять это произведение, правильно сыграть каждую роль...
— Вы думаете, мы не справимся? — спросила Рут.
— У меня нет оснований так думать, но... я видел этот спектакль в Московском Художественном театре.
— В Художественном театре? — восторженно прервала его Рут. — Расскажите, как там...
Она расспрашивала обо всем, ей хотелось в мельчайших подробностях представить себе спектакль Художественного театра с начала без конца. Потом посыпались бесконечные вопросы об Эрмитаже, о Третьяковской галерее, о Днепрогэсе, о метро, обо всем, обо всем.
— Ты утомишь нашего дорогого гостя, — сказал профессор, почувствовавший себя лишним при этом разговоре, так как ему пришлось молча слушать.
— Что вы, Роберт Карлович... Я счастлив отвечать на эти вопросы. Вы видите, как нужно Общество друзей Советского Союза. И подобный живой интерес... он и меня воодушевляет.
Рут было жалко, когда гость наконец собрался уходить. Хотелось еще раз увидеть его, да и Паулю следовало бы встретиться с ним.
— Алексей Терентьевич, — сказал профессор Кянд гостю на прощание, — я надеюсь, что вы перед отъездом еще раз зайдете к нам. Может быть, послезавтра, в субботу вечером? Скажем, часов в семь. Я приглашу еще кое-кого... Вы придете?
Горский поблагодарил и сказал, что придет с удовольствием.
Рут вся разгорелась от новых впечатлений и сейчас же хотела отыскать Пауля, чтобы поделиться с ним. Но отец удержал ее: сначала нужно посоветоваться, кого пригласить в субботу на ужин. Рут со всем соглашалась, но возражала против приглашения Китсов. Они же не подходят к этому обществу: от Виллема можно ожидать враждебных высказываний, а Белла со своим презрением ко всему на свете... нет, благодарю покорно. Отец возражал: Ките один из его талантливейших учеников, с которым он всегда общался, к тому же он переводил русскую поэзию на эстонский язык. А Белла? Пусть будет хоть одна женщина, а то все мужчины.
— Ах, приглашайте, кого хотите, — махнула рукой Рут и умчалась.
Профессор растерялся. Как же быть, если Рут не хочет? Но тут вмешалась Линда:
— Вот видишь, какая она стала своевольная. Это оттого, что ты во всем ей потакаешь. Китсы всегда бывали у нас, когда мы принимали иностранных гостей. Как же не позвать их теперь? Они обидятся, если узнают.
— Ах, все равно, так и быть, позовем их.
В субботу Горский неожиданно зашел к Кяндам в полдень. Кроме хозяйки, никого не было дома. Горский извинился, что, к сожалению, не может прийти вечером, так как должен уехать. Он попросил Линду передать дочери несколько книг, поблагодарил за оказанную ему любезность, просил передать привет остальным членам семьи и ушел.
Линда была огорчена. Она пригласила себе помощницу, вместе с которой они с утра бегали по рынку и магазинам, а теперь хлопотали вдвоем в кухне, мешали, взбивали и терли тесто для пирога, готовили паштет, винегрет и майонезы, рулет, желе и крем. Большая ощипанная индейка беспомощно лежала на кухонном столе, дожидаясь, чтобы ее сунули в духовку.
Как же теперь? — горевала Линда. Значит, ей так и не придется блеснуть перед русским гостем своим кулинарным искусством, которым она так гордилась? Как жаль, как жаль! Но приглашенным уже нельзя отказать. Что ж, придется довести до конца начатое.
Линда еще не кончила накрывать на стол, когда в дверях раздался звонок. Кто бы мог прийти так рано? Она хотела заглянуть в переднюю, но Роберт уже пошел открывать.
Вошел коллега профессора Кянда доцент Штейнгарт, немец средних лет, с любезной, льстивой улыбкой на лице, с тщательно расчесанными, напомаженными каштановыми волосами. Он был не один. Следом за ним быстрыми шагами вошел стройный молодой человек спортивного вида, в бежевом пальто, с небрежно поднятым воротником, так что профессор принял его вначале за англичанина:
— Доктор Шефер, писатель, — представил гостя Штейнгарт и попросил извинения за внезапное вторжение.
— Пожалуйста, пожалуйста, весьма приятно, — сказал профессор Кянд. Он протянул свою маленькую руку посетителю, который принял ее как само собой разумеющийся дар, не имеющий особой ценности, и тотчас же поспешил к вешалке, чтобы повесить свое пальто.
На Шефере был оливкового цвета спортивный костюм с шерстяными чулками, доходившими до колен; своими тонкими ногами он напоминал кузнечика. Некоторое время он
постоял перед зеркалом, причесывая волосы и поправляя галстук.
— Вы, господин профессор, полагаю, слышали имя доктора Шефера? И, без сомнения, знаете его «Девушку с острова Пакри»? — спросил Штейнгарт, входа в зал.
— Да, да, — чрезвычайно вежливо ответил профессор Кянд, разглядывая молодого человека. — О вашем романе я слышал, но, к сожалению.,.
Он, собственно, ничего не знал ни о Шефере, ни о его книгах.
— О романе вы не могли слышать, — поправил его Шефер. — Он еще не опубликован. «Девушка с острова Пакри» — это вообще не роман, а большая повесть. Мой первый роман — «Печерские колокола» — тоже появится в печати лишь к рождеству. В Лейпциге, в издательстве «Инзель».
— Да? — неопределенно сказал Кянд и попросил гостей присесть. — Значит, вы отличаетесь от тех иностранных писателей, которые, проехав по нашей стране, ограничиваются лишь путевыми заметками? А некоторые называют своих героев эстонскими именами — и все.
— Я не глобтроттер, не бродяга, — отрезал Шефер. — И не из таких иностранных писателей...А, русские книги?
— Ах да, господин доктор, — обратился Кянд к Штейн- гарту, — недавно вы утверждали, что в Советской стране не ценят литературы прошлого. Но вот видите? Пушкин. И в каком роскошном издании!
Он протянул один том Штейнгарту.
—. Пушкин? Да, слышал. Кажется, еврей.
Он принялся внимательно изучать черты лица поэта.
— Нет, происхождение у него негритянское, - с видом знатока сообщил Шефер.
— Вот видите, господин профессор, тогда понятно...
Щтейнгарт победоносно улыбнулся. Шефер презрительно
отодвинул книгу.
Лицо профессора Кянда залилось краской. Руки его дрожали, когда он предложил гостям покурить. Сам он долго отыскивал свою трубку.
— О, у вас тут русские папиросы? — воскликнул Шефер, беря из коробки папиросу, разглядывая и нюхая ее. — Толстые, как ствол орудия. Уже через базы успели раздобыть?
— Как видно, у вас хороший контакт с русскими, — сказал и Штейнгарт. Он спросил у Шефера, как ему нравится папироса. Сам он был некурящим.
— Ничего себе. Видимо, египетский или болгарский табак, А может быть, греческий. Ведь в России табака не разводят, а только махорку.
Профессор едва владел собой. Он только сказал:
— Вы думаете?
В вопросе звучала явная ирония, которой Шефер терпеть не мог. Он раздраженно вскочил и принялся разглядывать пейзажи, развешанные на стене.
— Берег Онтики. Не правда ли? И Пюхаярв?
— Как видно, вы хорошо знаете нашу страну, — сухо произнес профессор.
— О да, вероятно, не хуже вас, господин профессор.
— Вы еще долго пробудете в Эстонии?
— Я и не думаю уезжать, - ответил Шефер заносчивым, вызывающим тоном.
— Но ваши соотечественники не желают больше жить у нас. Они впали в панику и не знают, как бы поскорее попасть на корабли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— А грехи? Ты не чувствуешь бремени грехов?
— Как ни удивительно, но не чувствую.
— Великий грех говорить так. Пойду помолюсь за тебя. А ты хорошенько подумай о том, что я тебе сказала.
Постояв перед стенным зеркалом, она обеими руками пригладила волосы, потом надела шаль и напомнила уходя:
— Насчет золотых я все же поговорю и разузнаю...
Когда немного погодя дочь пришла к матери, чтобы почитать ей вслух, у той сразу стало легче на душе. Шевеля спицами, время от времени подтягивая нитку, она внимательно прислушивалась к первым страницам книги Горького «Мать». Пьянство и грубость не нравились ей, хотелось бы, чтоб жизнь была красивой, — но где взять эту красоту?
Хилья прочитала, как собака сидела на могиле умершего человека и принюхивалась к свежеразрытой земле... Спицы опустились, мысли матери улетели далеко. Где могила собственного ее мужа?
Некоторое время чтению прислушивался и Пауль, прислонившись к сундуку с выжженными на нем узорами. Потом он тихонько вышел в другую комнату, вынул из ящика стола перепечатанные на машинке материалы и, опершись головой на руку, принялся читать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кабинет профессора Кянда до потолка набит был книгами. Они стояли на полках, лежали на стульях, стопками теснились на столе, где для работы оставалось мало места. Тщедушная фигура самого профессора терялась среди этой массы книг, напоминая улитку, спрятавшуюся в своей раковине.
В рабочей куртке из толстой материи табачного цвета, в войлочных туфлях, профессор выписывал что-то из книг на отдельные листки, время от времени размещая эти записки в продолговатой картонной коробке. Он изучал эстонский язык семнадцатого века. Каждое открытое им редкостное словообразование радовало его, точно ребенка, нашедшего новую игрушку. Чем больше он сгибался над своей работой, тела больше, казалось ему, он возносился над людьми и временем. Наука была, по его мнению, чем-то высоким и далеким, соучастием в некоем духовном гражданстве, не знающем границ государств и наций. Что наука должна отстоять возможно дальше от сегодняшнего дня, этот взгляд он усвоил уже в царской гимназии, где история кончалась на Александре Втором, а литература — на Тургеневе и Гончарове.
Выглянув из-за книг на улицу, где сеялся мелкий дождик, профессор зевнул. Он слишком рано засел сегодня
за письменный стол - еще и двенадцати не было. Он привык работать по ночам, когда не мешали дневной свет, автомобили, телеги, телефон.
Так как профессор изо дня в день, из года в год жил однообразной жизнью, ему нравилось получать приглашения от коллег и самому принимать их у себя. Но Рут эти встречи за чашкой кофе или за ужином казались скучными. Старые люди, старые разговоры. Хоть бы иногда приглашали людей помоложе! Когда это случалось, дом сразу наполнялся оживлением и весельем. Рут тогда бывала разговорчива, говорила, что думала, и своими наивно-смелыми суждениями приводила подчас в смущение не одного почтенного гостя. «Господь с ней, — в оправдание говорил тогда отец, — пусть молодежь перебесится! Что делать, молодежь всегда по- своему думает. С годами и у них улягутся чувства и успокоятся мысли».
Сюда, в этот сумеречный кабинет, где часто и днем среди книг горела лампа, не разрешалось входить чужим. Даже жена Линда не смела прикоснуться ни к одной бумажке. Когда профессор работал, приходилось ходить на цыпочках и разговаривать вполголоса. К телефону, который помещался поодаль от кабинета, в столовой, профессора можно было вызывать лишь в экстренных случаях.
Вот и сейчас раздался звонок телефона. Линда быстро подошла.
— Алло!
Кто-то заговорил по-русски, спрашивая Роберта Карловича.
— Сейчас!
Когда профессор взял трубку, лицо его было нахмурено, но уже при первых услышанных словах выражение досады исчезло. Линда, остановившаяся в дверях, услышала в голосе мужа взволнованные нотки и увидела, как он отвешивал поклоны невидимому собеседнику, так что чуть не слетело пенсне.
— Кто звонил?
— Ах, это ты, — сказал профессор, увидев жену и обеими руками поправляя пенсне. — Прекрасно, прекрасно. Приведи в порядок зал. У нас еще есть вермут? Нет, лучше токай. Тот, что я привез из Венгрии. И папиросы, папиросы...
Он побежал в кабинет, отыскал там несколько русских книг и принес их в зал, положив на стол.
Линда повторила свой вопрос, но муж был рассеян и не расслышал его.
— Чего только он не помнит! — сказал профессор больше себе, чем Линде. — И какая внимательность! Роберт Карлович, а не господин Кянд. А я? Счастье еще, что сам напомнил г Алексей Терентьевич... Запомни и ты: Алексей Терентьевич! Странно, у меня ведь такая хорошая память. Я познакомился с ним два года назад, на юбилейной пушкинской выставке...
Он взглянул на часы.
— Через полчаса он будет здесь.
— Чего ж ты мешкаешь? — сказала Линда мужу, все еще прохаживавшемуся по комнате в рабочей куртке и разношенных домашних туфлях. — Приведи себя в порядок.
Профессор любил заграничных гостей, из каких бы стран света они ни являлись. Ему нравилось удивлять своими познаниями о родине каждого из них. Впрочем, иногда ему приходилось готовиться к этому. Два года тому назад он поразил Горского своими точными познаниями относительно предков Пушкина, а также тем, что знал наизусть множество стихов великого поэта. А теперь? Чем он удивит его теперь? В отношении Советского Союза он самый настоящий профан. Разве пригласить его. во второй раз? И тогда позвать еще и других гостей, интересующихся этими вопросами.
Едва он успел побриться и переменить пиджак, как явился Алексей Терентьевич. Это был человек лет сорока, с такими веселыми глазами и живыми движениями, такой простой и обаятельный в обхождении, что показался профессору старым другом. В качестве гостинца он принес с собой пачку книг.
— Пушкин! — воскликнул профессор, развертывая пачку. - Значит, вы еще помните, что я поклонник великого поэта?
— Не только поклонник, но и знаток.
— И какое издание! — любовался профессор книгами. — Да, вы умеете ценить прошлое своей литературы. Но вообразите, что мне тут недавно сказал один немецкий коллега. Будто литература ваша начинается только с Горького, классику вы не признаете, выкидываете ее за борт, как помещичью литературу.
— Это сознательная клевета, — ответил Горский.
— Но теперь я могу показать этому коллеге... Пусть заговорят сами факты.
— Фашисты и факты? Они же не верят фактам. Они не верят ничему, кроме своего кулака.
— Да, — согласился Кянд, — что поделаешь, кулак у них крепкий.
— Не такой крепкий, как они воображают.
Профессор поставил на стол широкую, вместительную
коробку, в отделениях которой были разложены разнообразнейшие сорта заграничных сигарет и папирос, сигар и сигар. Гость не обратил особого внимания на этот богатый
набор, которым так гордился хозяин, взял эстонскую папиросу, а сам предложил профессору из своего портсигара.
— Я, правда, курю трубку, — сказал тот, — но о русских, папиросах у меня осталось хорошее воспоминание.
Он стал вспоминать русских людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, хвалил их сердечность, человечность, широту взгляда, выражал удивление по поводу того, как сильно отличались в гимназии, где он когда-то учился, русские учителя от немецких своим свободомыслием, — подчас они даже ссужали учеников антиправительственной нелегально литературой.
— Но с этого времени прошло сорок лет, — сказал он. — В.последнее двадцатилетие у нас, как вам известно, подули совсем иные ветры. То с севера, то с запада, то с юга. Только не с востока. С востоком дело обстоит так, как в Библии с древом познания добра и зла. От всех плодов разрешается вкусить, кроме этого.
Горский внимательно слушал речь хозяина, стараясь отделить то, что шло от сердца, от того, что говорилось из вежливости.
Беседа перешла к вопросу о необходимости организации Общества эстоно-русской дружбы.
— Почему бы не организовать? — сказал Кянд. — Подобных обществ у нас имеется уже много — со Швецией и Латвией, Финляндией и Польшей, всех не упомню. Почему же не организовать и Общество дружбы с Советским Союзом? Хотя бы ради равновесия...
— Вы думаете? — неопределенно ответил Горский, и по лицу его пробежала легкая тень.
Профессор почувствовал, что от него ждали более горячего отношения к этому предприятию. Он попытался исправить дело:
— Нет, правда, Общество дружбы, безусловно, нужно создать. И, поверьте, оно найдет восторженных сторонников. Одной из таких сторонниц явится собственная моя дочь.
Он рассказал, с каким увлечением Рут читает русскую литературу, поскольку, конечно, ее можно достать здесь, как она в последнее время принялась изучать русский язык, как готовится к выступлению в пьесе Горького «Враги».
— О, ваша дочь артистка? Интересно, интересно.
— Она не профессиональная актриса, а только любительница. А наш городской театр не интересуется Горьким. Раньше здесь имелся Рабочий театр, но он закрыт. Нет, она участвует в каком-то самодеятельном кружке. Но подождите, я позову ее, если только она дома.
Пришла Рут. Она с волнением и радостью посмотрела своими большими синими глазами на гостя издалека. Господи, ведь перед ней стоял живой человек из того мира, о котором приходилось читать, слышать, которым она вместе с Паулем восхищалась! О чем только не хотелось сразу же спросить, разузнать!
— Я только что услышал, что вы хотите поставить пьесу Горького «Враги»? Смелый замысел. Смелый как в политическом, так и в художественном отношении. Потому что правильно понять это произведение, правильно сыграть каждую роль...
— Вы думаете, мы не справимся? — спросила Рут.
— У меня нет оснований так думать, но... я видел этот спектакль в Московском Художественном театре.
— В Художественном театре? — восторженно прервала его Рут. — Расскажите, как там...
Она расспрашивала обо всем, ей хотелось в мельчайших подробностях представить себе спектакль Художественного театра с начала без конца. Потом посыпались бесконечные вопросы об Эрмитаже, о Третьяковской галерее, о Днепрогэсе, о метро, обо всем, обо всем.
— Ты утомишь нашего дорогого гостя, — сказал профессор, почувствовавший себя лишним при этом разговоре, так как ему пришлось молча слушать.
— Что вы, Роберт Карлович... Я счастлив отвечать на эти вопросы. Вы видите, как нужно Общество друзей Советского Союза. И подобный живой интерес... он и меня воодушевляет.
Рут было жалко, когда гость наконец собрался уходить. Хотелось еще раз увидеть его, да и Паулю следовало бы встретиться с ним.
— Алексей Терентьевич, — сказал профессор Кянд гостю на прощание, — я надеюсь, что вы перед отъездом еще раз зайдете к нам. Может быть, послезавтра, в субботу вечером? Скажем, часов в семь. Я приглашу еще кое-кого... Вы придете?
Горский поблагодарил и сказал, что придет с удовольствием.
Рут вся разгорелась от новых впечатлений и сейчас же хотела отыскать Пауля, чтобы поделиться с ним. Но отец удержал ее: сначала нужно посоветоваться, кого пригласить в субботу на ужин. Рут со всем соглашалась, но возражала против приглашения Китсов. Они же не подходят к этому обществу: от Виллема можно ожидать враждебных высказываний, а Белла со своим презрением ко всему на свете... нет, благодарю покорно. Отец возражал: Ките один из его талантливейших учеников, с которым он всегда общался, к тому же он переводил русскую поэзию на эстонский язык. А Белла? Пусть будет хоть одна женщина, а то все мужчины.
— Ах, приглашайте, кого хотите, — махнула рукой Рут и умчалась.
Профессор растерялся. Как же быть, если Рут не хочет? Но тут вмешалась Линда:
— Вот видишь, какая она стала своевольная. Это оттого, что ты во всем ей потакаешь. Китсы всегда бывали у нас, когда мы принимали иностранных гостей. Как же не позвать их теперь? Они обидятся, если узнают.
— Ах, все равно, так и быть, позовем их.
В субботу Горский неожиданно зашел к Кяндам в полдень. Кроме хозяйки, никого не было дома. Горский извинился, что, к сожалению, не может прийти вечером, так как должен уехать. Он попросил Линду передать дочери несколько книг, поблагодарил за оказанную ему любезность, просил передать привет остальным членам семьи и ушел.
Линда была огорчена. Она пригласила себе помощницу, вместе с которой они с утра бегали по рынку и магазинам, а теперь хлопотали вдвоем в кухне, мешали, взбивали и терли тесто для пирога, готовили паштет, винегрет и майонезы, рулет, желе и крем. Большая ощипанная индейка беспомощно лежала на кухонном столе, дожидаясь, чтобы ее сунули в духовку.
Как же теперь? — горевала Линда. Значит, ей так и не придется блеснуть перед русским гостем своим кулинарным искусством, которым она так гордилась? Как жаль, как жаль! Но приглашенным уже нельзя отказать. Что ж, придется довести до конца начатое.
Линда еще не кончила накрывать на стол, когда в дверях раздался звонок. Кто бы мог прийти так рано? Она хотела заглянуть в переднюю, но Роберт уже пошел открывать.
Вошел коллега профессора Кянда доцент Штейнгарт, немец средних лет, с любезной, льстивой улыбкой на лице, с тщательно расчесанными, напомаженными каштановыми волосами. Он был не один. Следом за ним быстрыми шагами вошел стройный молодой человек спортивного вида, в бежевом пальто, с небрежно поднятым воротником, так что профессор принял его вначале за англичанина:
— Доктор Шефер, писатель, — представил гостя Штейнгарт и попросил извинения за внезапное вторжение.
— Пожалуйста, пожалуйста, весьма приятно, — сказал профессор Кянд. Он протянул свою маленькую руку посетителю, который принял ее как само собой разумеющийся дар, не имеющий особой ценности, и тотчас же поспешил к вешалке, чтобы повесить свое пальто.
На Шефере был оливкового цвета спортивный костюм с шерстяными чулками, доходившими до колен; своими тонкими ногами он напоминал кузнечика. Некоторое время он
постоял перед зеркалом, причесывая волосы и поправляя галстук.
— Вы, господин профессор, полагаю, слышали имя доктора Шефера? И, без сомнения, знаете его «Девушку с острова Пакри»? — спросил Штейнгарт, входа в зал.
— Да, да, — чрезвычайно вежливо ответил профессор Кянд, разглядывая молодого человека. — О вашем романе я слышал, но, к сожалению.,.
Он, собственно, ничего не знал ни о Шефере, ни о его книгах.
— О романе вы не могли слышать, — поправил его Шефер. — Он еще не опубликован. «Девушка с острова Пакри» — это вообще не роман, а большая повесть. Мой первый роман — «Печерские колокола» — тоже появится в печати лишь к рождеству. В Лейпциге, в издательстве «Инзель».
— Да? — неопределенно сказал Кянд и попросил гостей присесть. — Значит, вы отличаетесь от тех иностранных писателей, которые, проехав по нашей стране, ограничиваются лишь путевыми заметками? А некоторые называют своих героев эстонскими именами — и все.
— Я не глобтроттер, не бродяга, — отрезал Шефер. — И не из таких иностранных писателей...А, русские книги?
— Ах да, господин доктор, — обратился Кянд к Штейн- гарту, — недавно вы утверждали, что в Советской стране не ценят литературы прошлого. Но вот видите? Пушкин. И в каком роскошном издании!
Он протянул один том Штейнгарту.
—. Пушкин? Да, слышал. Кажется, еврей.
Он принялся внимательно изучать черты лица поэта.
— Нет, происхождение у него негритянское, - с видом знатока сообщил Шефер.
— Вот видите, господин профессор, тогда понятно...
Щтейнгарт победоносно улыбнулся. Шефер презрительно
отодвинул книгу.
Лицо профессора Кянда залилось краской. Руки его дрожали, когда он предложил гостям покурить. Сам он долго отыскивал свою трубку.
— О, у вас тут русские папиросы? — воскликнул Шефер, беря из коробки папиросу, разглядывая и нюхая ее. — Толстые, как ствол орудия. Уже через базы успели раздобыть?
— Как видно, у вас хороший контакт с русскими, — сказал и Штейнгарт. Он спросил у Шефера, как ему нравится папироса. Сам он был некурящим.
— Ничего себе. Видимо, египетский или болгарский табак, А может быть, греческий. Ведь в России табака не разводят, а только махорку.
Профессор едва владел собой. Он только сказал:
— Вы думаете?
В вопросе звучала явная ирония, которой Шефер терпеть не мог. Он раздраженно вскочил и принялся разглядывать пейзажи, развешанные на стене.
— Берег Онтики. Не правда ли? И Пюхаярв?
— Как видно, вы хорошо знаете нашу страну, — сухо произнес профессор.
— О да, вероятно, не хуже вас, господин профессор.
— Вы еще долго пробудете в Эстонии?
— Я и не думаю уезжать, - ответил Шефер заносчивым, вызывающим тоном.
— Но ваши соотечественники не желают больше жить у нас. Они впали в панику и не знают, как бы поскорее попасть на корабли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47