Но если придут знакомые, то мне станет стыдно и я потеряю уверенность...
— Зачем тебе думать об этом! И какие это знакомые придут туда? Наших людей ты ведь не знаешь. Речь может идти только о тех, кого ты сама пригласила. Ты много продала билетов? Пийбер придет?
— А что? — с легкой усмешкой спросила Рут.
— Ничего, я так... Если такой, как Пийбер, будет сидеть в зале, у тебя действительно может пропасть уверенность в себе...
— Ты думаешь, я боюсь его?
— Боишься? О нет! Но его скептическое отношение может подействовать парализующе. И вообще этот скептицизм...
Ни с того, ни с сего Пауль опять со всей горячностью ополчился на эту распространенную среди интеллигенции болезнь. Никогда они не испытывают настоящего восторга, нет у них готовности пройти сквозь огонь и воду за идею! Ничто не свято для них, ничто не доходит до сердца! Нет! Но умничанья, пренебрежительных улыбок, иронии — этого хоть отбавляй! Они словно голые сучья в разгар лета, объединенные жучками-вредителями. Пусть Рут остерегается их. Потому что некоторые из этих жучков заползли и в ее душу. Вначале, да, вначале Рут выказала много смелости и горячности. Но теперь? Теперь она отступает, все более обнаруживая двойственность, нерешительность. Если хочешь шагать смело, надо заглядывать подальше вперед, не спускать глаз с отдаленной цели. Но если, проходя по узеньким мосткам, все время глядеть в поток и взвешивать каждый шаг, голова закружится и ты можешь упасть в воду.
— Может быть, ты и прав, — уступчиво сказала Рут.
— Может быть? Нет, скажи лучше — прав.
— Да, но...
— Но?
— Не преувеличиваешь ли ты все-таки? Наш интеллигент вовсе не только скептик... Существуют и другого рода интеллигенты... И даже -от этих скептиков услышишь иной раз совсем другое...
— Что другое?
— Хотя бы протест... против несправедливости... против существующего строя...
Рут сказала это как-то беспомощно, неуверенно, и Пауль тотчас же ухватился за ее слова.
— Эта чайная ложка протеста ? Его подсыпают в кушанье лишь для остроты, для приправы!
Они уже несколько раз прошлись мимо почтовой конторы. Пауль продолжал горячиться, словно борясь с невидимым врагом. Рут порой казалось, что Пауль и ее хочет оттолкнуть к этим врагам. Она не знала, как защитить себя, и становилась все молчаливее.
— Почему я так резко говорю обо всем этом? — спросил Пауль, видя, что Рут все время отмалчивается. — Я хочу, чтобы ты перестала наконец колебаться. Речь идет не только о твоем участии в спектакле. Не так уж важно, удастся тебе роль или нет... Помнишь, я как-то покритиковал тебя при всех — и ты обиделась. Да, чем больше человек любит самого себя, тем легче он обижается. Но беда не в этом! Не это важно. Гораздо печальнее то, что ты начала сомневаться не только в своих способностях, но и во всех наших начинаниях. Ты, наверно, жалеешь даже о том, что завела знакомство с такими, как мы?.. А почему бы тебе в самом деле не зажить
по-прежнему, спокойно, ни во что не вмешиваясь? Ну, ты отучишься, кончишь университет, выйдешь замуж, заведешь семью. Плохо ли? А теперь — кто знает, что с тобой может стрястись, еще дискредитируешь себя, попадешь в какую-нибудь историю, бросишь тень на своего отца...
К горлу Рут подступили слезы. Только что Пауль нежно и многозначительно пожал ей руку... А теперь?
«Нет, он больше не любит меня, не любит!» — повторяла она про себя, расставшись с Паулем. Она бесцельно бродила по мокрым улицам, подолгу стояла перед витринами, хотя ничего в них не видела. Не замечала она и проходивших знакомых, которые с ней здоровались. «Что происходит в моей душе, это его не касается. Все остальное для него важнее... Он радовался завтрашней репетиции, а не встрече со мной, не встрече со мной...»
Она заметила вдруг легкие снежинки, падавшие на пальто, щекотавшие лицо. И, видимо, что-то решив, Рут вскинула голову.
«Нет! Он должен убедиться, что я вовсе не соломинка, которую носит ветер! Самолюбие — сказал он? Пускай! Ну, так самолюбия у меня достанет не только на то, чтоб обидеться, но и на то, чтобы проявить самостоятельность!»"
На следующей репетиции Рут на деле доказала, что может сыграть свою роль лучше, чем ожидал Пауль. Но похвалу его она выслушала совершенно равнодушно, а по окончании репетиции незаметно исчезла. «Пусть почувствует, что и я что-то значу!»
В день спектакля Пауль был в дурном настроении, все мешало ему, все шло не так. Уже дома у него произошла размолвка с сестрой, а когда он пошел к Рут, то не застал ее. Сцену в Рабочем доме еще не приготовили, недоставало реквизита, на месте не было никого, кроме гримера. В черной бархатной куртке, в черном галстуке, повязанном пышным бантом, тот глубокомысленно стоял перед своим открытым чемоданом, упершись одной рукой в бок, другой держась за подбородок. Он был когда-то актером, за долгие годы у него скопилось немало париков и бород, и он отдавал их напрокат то для маскарадов, то для любительских спектаклей.
— Ну как? Все в порядке? — мимоходом спросил Пауль.
— В порядке. Я все продумал. Вот, взгляните...
И этот великий ревнитель искусства с увлечением принялся раскладывать перед Паулем эспаньолки, окладистые бороды, бакенбарды.
— А вот это для вас.
И прежде чем Пауль успел вымолвить слово, гример прилепил ему к лицу русую бородку.
— Просто замечательно! Поглядите в зеркало!
Пауль содрал бороду.
— Что за Синцов с бородой!
— Как можно без бороды? Борода придает характерность. В ней вся квинтэссенция! Разве мне мало приходилось видеть Синцовых? Уже с пятого года. Вас тогда и на свете не было. Нет, у революционера непременно должны быть усы и борода, как же иначе!
Когда Пауль отошел, гример забормотал в унынии:
— Все хотят играть стриженых и бритых. Но что же мне тогда остается? Под конец жизни сделаться парикмахером? Просто трагикомедия!
Рут вела себя замкнуто и независимо. Чем более нервничал и хлопотал Пауль, чем больше сердился на непорядки, тем спокойнее становилась Рут. Ее начала смешить охватившая всех участников лихорадка сцены, эта бестолковая беготня и толкотня гримированных, с приклеенными бородами людей.
Глядя в зрительный зал через дырочку в занавесе, Рут увидела своего отца, неподвижно, словно восковая фигура, сидевшего на стуле, уставившись в одну точку. Поодаль возле стены стоял Раутам. Он приглаживал ладонью свои и без того гладко зачесанные волосы. На нем был с иголочки новый черный костюм, с белым платком в кармашке, как будто здесь собралось бог весть какое избранное общество. На своем обычном месте сидел Круглый Сыр. Сегодня он был трезв. Подкручивая кончики длинных усов, он внимательно разглядывал прибывавших людей. В дверь зрительного зала вошел доктор Милиствер с девушкой, у которой были черные глаза и волосы и ярко-красные губы. Это, наверно, та, что пыталась отравиться и о которой Рут кое-что слышала. Не подведет ли старого холостяка эта девица легкого поведения ? Или в их отношениях есть что-либо более серьезное?
— Начнем! — послышался голос Пауля. — Давайте звонок!
В эту минуту Пауля вдруг позвали в комнату правления.
— Некогда, — нетерпеливо отмахнулся он. — Сейчас начнется спектакль.
— Но спектакля не будет!
— Как не будет? Что за вздор? Кто это сказал?
— Только что пришло запрещение.
В комнате правления стоял толстощекий полицейский в шапке. Он подносил ко рту лист бумаги и дул на еще не просохшую подпись.
Кыйв сказал Паулю, хмурясь и пожимая плечами:
— Вот, опять заткнули рот. Я вынужден был дать подписку.
Пауль взорвался:
— Черт побери, что за издевательство! В последнюю минуту! Чего же ради они разрешали нам так долго репетировать?
Полицейский снял шапку, спрятал в нее бумагу и пошел к дверям.
— Постойте, постойте! Куда вы? Поймите, мы же не можем так, в зале полно народу, все заплатили деньги за билеты...
— Не мое дело! — равнодушно ответил полицейский.
— Как не ваше дело ? Круглый Сыр... то есть ваш представитель все время присутствовал на репетициях, слышал каждое слово, не делал никаких замечаний. А теперь вдруг!.. Просто свинство! Давайте позвоним, спросим.
— Кому же еще звонить? — с досадой сказал Кыйв.
— Префекту полиции.
— Это бесполезно, — заметил полицейский, надевая шапку. — Спектакль запрещен по распоряжению самого начальника внутренней безопасности. Телефонограмма только что получена.
— Подождали бы часа два...
Пауль с презрением поглядел на полицейского, как будто тот был виноват во всем, и продолжал:
— Но народ? Слышите, там аплодируют, требуют начать спектакль. Читал ли сам начальник внутренней безопасности пьесу? Или местное начальство посоветовало ему запретить?
— Не могу знать.
— Что плохого нашли в этой пьесе?
— Не могу знать.
— Хотите сделать нас обманщиками перед народом?
— Не мог дело. Приказ есть приказ.
Представитель полиции развел руками, повернулся
и ушел.
— Ну не дьяволы ли? — с возмущением воскликнул Пауль. — Стараешься, трудишься, и вдруг... А что если пренебречь запрещением? Пускай насильно затыкают рот!
— Чего там еще затыкать! На дворе стоит отряд полицейских. Хорошо хоть, если удастся сказать народу несколько слов. Идем!
Минуту спустя Пауль вышел и встал перед занавесом. Его бледное, серьезное лицо не предвещало ничего хорошего. Зал притих.
— Товарищи, сограждане! Только что... мы получили... распоряжение начальника внутренней безопасности... Наш спектакль запрещен. Мы вынуждены подчиниться насилию. Итак, сегодняшний спектакль не состоится.
С минуту длилось молчание, затем поднялась буря негодования. Раздались гневные возгласы протеста и свист, зри
тели застучали ногами. Никто не сдвинулся с места, только Круглый Сыр встал.
Пауль поднял руку, давая понять, что хочет добавить несколько слов. Зал умолк.
— Деньги за билеты будут возвращены.
Не этого ждал народ. Буря поднялась с новой силой.
— Что там билеты! Что там деньги! Хотим видеть спектакль! Не давайте себя запугивать! Занавес! Начинайте! Долой насилие! Долой правительство насилия!
Круглый Сыр встал в угрожающую позу. На него зашикали. Кто-то оглушительно свистел сквозь пальцы.
— Товарищи! Спокойствие! Спокойствие! — вскричал Пауль среди этого шума и свиста и поднял руку. Он и сам еще не знал, что скажет, как выразит в словах то, что теснилось в груди.
— Товарищи! — крикнул он, когда в зале стало немного тише. — Товарищи! Нам могут заткнуть рот, но голос народа не заглушить! Помните, товарищи, мы не одни! С нами великий советский народ. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная Армия!
Весь зал встал и неистово рукоплескал. Казалось, будто вешние воды, вырвавшись на волю, с бешеной силой несутся вперед, разрушая все преграды. Круглый Сыр высоко поднял обе руки, желая утихомирить, припугнуть народ, но в этом всеобщем волнении он выглядел скорее как утопающий, который в минуту гибели высовывает руки из воды.
К нему подоспела помощь: во все двери ворвались полицейские. Их встретили свистками и яростными криками.
Выгнанные из Рабочего дома люди не спешили расходиться, а остановились на небольшой площади перед домом. Обменивались мыслями по поводу происшедшего, ругались и сыпали проклятиями.
Поднималась вьюга. Пронизывающий ветер кружил снег и срывал шляпы, кое-где он начисто вымел улицу, а в других местах намел высокие сугробы. Только желтоватый огонек у входа в дом освещал окружающую темноту. Буйная пляска метели подняла настроение людей. Кто-то затянул песню, остальные подхватили, и она уже понеслась, сначала тихо, потом все нарастая:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе...
Словно из-под земли выросло вдруг множество людей в мундирах. Наугад раздавая удары резиновыми дубинками
направо й налево, они пытались разогнать густую толпу. Поднялся крик, свист, послышались возгласы: «Долой!» Старались вырвать задержанных из рук полицейских.
— Что тут происходит? — испуганно спросил профессор Кянд, вместе с остальной публикой выбравшись из здания.
— Разойдись! — гаркнул на него один из полицейских, ничего кругом себя не разбиравший, в каком-то неистовстве пробивавшийся вперед.
Порывом ветра профессору залепило глаза снегом, и он снял пенсне, чтобы вытереть лицо.
— Что стоишь, скотина! Убирайся!
Профессора хватили дубинкой по спине, и он хотел обернуться, чтобы поглядеть, кто этот негодяй, осмелившийся ударить его, но при этом уронил в снег пенсне.
— Подождите, пожалуйста, — произнес он беспомощно, — мои очки...
Но ждать никто не стал. В то время как он шарил по земле, ища очки, полицейский поддал ему сапогом, так что он свалился на четвереньки. Еще раньше чем он успел подняться, за первым последовал второй удар, и профессор с растопыренными руками отлетел на несколько шагов, пока кто-то не подхватил его. Он вдруг очутился среди толпы, которая заслонила его со всех сторон.
Только дома профессор очнулся от потрясения.
— Что с тобой? Ты на человека не похож! — вскрикнула Линда, увидев его.
— Ах, ничего! Очки потерял и упал.
— Но как это ты так рано вернулся?
— Рано?.. Спектакля не было... Запретили.
— Боже милостивый, запретили! А где Рут?
— Придет, не беспокойся. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое.
Верная спутница жизни профессора привыкла к тому, что ей не следовало вмешиваться в дела мужа, и она прекратила расспросы.
А профессор закрыл дверь своего кабинета и устало опустился в кресло.
«Невероятно! Как это вообще возможно? — спрашивал он себя. - ...Или это мне приснилось? За всю мою жизнь никто не осмеливался и пальцем тронуть меня как в духовном, так и физическом смысле, а теперь вдруг этакий оболтус дубасит тебя резиновой дубинкой, а потом еще поддает каблуком! Какая наглость! Какой позор! Я, известный ученый, представитель духовной культуры, стоящий на голову выше низменных земных дел... Какое варварство,
какое вопиющее насилие! Еще счастье, что я только очки потерял, не уронил полностью своего достоинства! Ведь меня могли узнать, могли увидеть, как я там ползал на четвереньках. Нет, придется просто проглотить этот стыд, смолчать на эту обиду... А то еще начнут размазывать...»
Профессор был глубоко уязвлен тем, что задели его священную особу. Так глубоко, что даже и не подумал об участи других людей, которые, быть может, тоже пострадали. И когда домой вернулась Рут, с волнением сообщившая об аресте Пауля, профессор только и нашел, что сказать:
— Это, по крайней мере, понятно...
— Как понятно? — тотчас вспыхнула Рут. — Что ты хочешь этим сказать? Ты, значит, оправдываешь насилие?
— Ну, тут хоть была причина.
— Ничего, они его скоро выпустят! — попыталась успокоить свою дочь Линда.
«Что такое этот арест в сравнении с моим позором! — подумал про себя профессор. — Слава богу, что они еще о нем не знают».
В этой семье каждый предпочитал переживать свои горести в одиночку. В таком же духе была воспитана и Рут, но сейчас она впервые почувствовала, как тяжело оказаться предоставленной самой себе. Только теперь, потеряв надежду на скорую встречу с Паулем, она поняла, как привязалось к нему ее сердце. Стыдно было вспоминать свое мелочное упрямство, свои капризы, которыми она в последнее время досаждала Паулю... Как ей сейчас хотелось быть возле Пауля, глядеть на него, восхищаться им, обмениваться с ним мыслями, за что-то благодарить его...
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Утром следующего дня Рут тотчас же поспешила на квартиру Риухкрандов.
— Пауль дома? — уже с порога спросила она Хилью.
— Нет, еще не приходил, — спокойно ответила та. Брат часто не ночевал дома, и в этом не было ничего
особенного.
— Боже мой! Вы, значит, не знаете! Его же вчера арестовали! Значит, его не выпустили?
И Рут рассказала, что произошло вчера вечером. Но Хилья отнеслась ко всему этому более хладнокровно, чем ожидала Рут. Лишь на минутку глаза ее затуманились
слезами, и, глядя в пространство, она сказала скорее самой себе, чем Рут:
— И нужно же было, чтобы это случилось в такое тяжелое для нас время...
Судьба Пауля взволновала Рут сильнее, чем она могла предполагать. Всю ночь она, не смыкая глаз, думала о нем. А Хилья вовсе не казалась выбитой из колеи. И Рут не смогла скрыть легкого чувства превосходства: Пауль ей ближе, чем сестре, и, значит, у нее больше прав на него.
— И вы его не жалеете? — удивилась она.
— Что об этом говорить... — ответила Хилья. — Я верю, что Пауль не совершил, ничего дурного. Он знает, что делает. Такой уж у него характер, что он ничего и никого не боится, когда борется за правое дело. А тюрьма? Тюрьма его не сломит.
Хилья гордилась Паулем, а Рут страдала из-за него. Рут бессознательно отметила эту разницу, отметила тем более неохотно, что в отношении Хильи к брату было что-то более высокое, более благородное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Зачем тебе думать об этом! И какие это знакомые придут туда? Наших людей ты ведь не знаешь. Речь может идти только о тех, кого ты сама пригласила. Ты много продала билетов? Пийбер придет?
— А что? — с легкой усмешкой спросила Рут.
— Ничего, я так... Если такой, как Пийбер, будет сидеть в зале, у тебя действительно может пропасть уверенность в себе...
— Ты думаешь, я боюсь его?
— Боишься? О нет! Но его скептическое отношение может подействовать парализующе. И вообще этот скептицизм...
Ни с того, ни с сего Пауль опять со всей горячностью ополчился на эту распространенную среди интеллигенции болезнь. Никогда они не испытывают настоящего восторга, нет у них готовности пройти сквозь огонь и воду за идею! Ничто не свято для них, ничто не доходит до сердца! Нет! Но умничанья, пренебрежительных улыбок, иронии — этого хоть отбавляй! Они словно голые сучья в разгар лета, объединенные жучками-вредителями. Пусть Рут остерегается их. Потому что некоторые из этих жучков заползли и в ее душу. Вначале, да, вначале Рут выказала много смелости и горячности. Но теперь? Теперь она отступает, все более обнаруживая двойственность, нерешительность. Если хочешь шагать смело, надо заглядывать подальше вперед, не спускать глаз с отдаленной цели. Но если, проходя по узеньким мосткам, все время глядеть в поток и взвешивать каждый шаг, голова закружится и ты можешь упасть в воду.
— Может быть, ты и прав, — уступчиво сказала Рут.
— Может быть? Нет, скажи лучше — прав.
— Да, но...
— Но?
— Не преувеличиваешь ли ты все-таки? Наш интеллигент вовсе не только скептик... Существуют и другого рода интеллигенты... И даже -от этих скептиков услышишь иной раз совсем другое...
— Что другое?
— Хотя бы протест... против несправедливости... против существующего строя...
Рут сказала это как-то беспомощно, неуверенно, и Пауль тотчас же ухватился за ее слова.
— Эта чайная ложка протеста ? Его подсыпают в кушанье лишь для остроты, для приправы!
Они уже несколько раз прошлись мимо почтовой конторы. Пауль продолжал горячиться, словно борясь с невидимым врагом. Рут порой казалось, что Пауль и ее хочет оттолкнуть к этим врагам. Она не знала, как защитить себя, и становилась все молчаливее.
— Почему я так резко говорю обо всем этом? — спросил Пауль, видя, что Рут все время отмалчивается. — Я хочу, чтобы ты перестала наконец колебаться. Речь идет не только о твоем участии в спектакле. Не так уж важно, удастся тебе роль или нет... Помнишь, я как-то покритиковал тебя при всех — и ты обиделась. Да, чем больше человек любит самого себя, тем легче он обижается. Но беда не в этом! Не это важно. Гораздо печальнее то, что ты начала сомневаться не только в своих способностях, но и во всех наших начинаниях. Ты, наверно, жалеешь даже о том, что завела знакомство с такими, как мы?.. А почему бы тебе в самом деле не зажить
по-прежнему, спокойно, ни во что не вмешиваясь? Ну, ты отучишься, кончишь университет, выйдешь замуж, заведешь семью. Плохо ли? А теперь — кто знает, что с тобой может стрястись, еще дискредитируешь себя, попадешь в какую-нибудь историю, бросишь тень на своего отца...
К горлу Рут подступили слезы. Только что Пауль нежно и многозначительно пожал ей руку... А теперь?
«Нет, он больше не любит меня, не любит!» — повторяла она про себя, расставшись с Паулем. Она бесцельно бродила по мокрым улицам, подолгу стояла перед витринами, хотя ничего в них не видела. Не замечала она и проходивших знакомых, которые с ней здоровались. «Что происходит в моей душе, это его не касается. Все остальное для него важнее... Он радовался завтрашней репетиции, а не встрече со мной, не встрече со мной...»
Она заметила вдруг легкие снежинки, падавшие на пальто, щекотавшие лицо. И, видимо, что-то решив, Рут вскинула голову.
«Нет! Он должен убедиться, что я вовсе не соломинка, которую носит ветер! Самолюбие — сказал он? Пускай! Ну, так самолюбия у меня достанет не только на то, чтоб обидеться, но и на то, чтобы проявить самостоятельность!»"
На следующей репетиции Рут на деле доказала, что может сыграть свою роль лучше, чем ожидал Пауль. Но похвалу его она выслушала совершенно равнодушно, а по окончании репетиции незаметно исчезла. «Пусть почувствует, что и я что-то значу!»
В день спектакля Пауль был в дурном настроении, все мешало ему, все шло не так. Уже дома у него произошла размолвка с сестрой, а когда он пошел к Рут, то не застал ее. Сцену в Рабочем доме еще не приготовили, недоставало реквизита, на месте не было никого, кроме гримера. В черной бархатной куртке, в черном галстуке, повязанном пышным бантом, тот глубокомысленно стоял перед своим открытым чемоданом, упершись одной рукой в бок, другой держась за подбородок. Он был когда-то актером, за долгие годы у него скопилось немало париков и бород, и он отдавал их напрокат то для маскарадов, то для любительских спектаклей.
— Ну как? Все в порядке? — мимоходом спросил Пауль.
— В порядке. Я все продумал. Вот, взгляните...
И этот великий ревнитель искусства с увлечением принялся раскладывать перед Паулем эспаньолки, окладистые бороды, бакенбарды.
— А вот это для вас.
И прежде чем Пауль успел вымолвить слово, гример прилепил ему к лицу русую бородку.
— Просто замечательно! Поглядите в зеркало!
Пауль содрал бороду.
— Что за Синцов с бородой!
— Как можно без бороды? Борода придает характерность. В ней вся квинтэссенция! Разве мне мало приходилось видеть Синцовых? Уже с пятого года. Вас тогда и на свете не было. Нет, у революционера непременно должны быть усы и борода, как же иначе!
Когда Пауль отошел, гример забормотал в унынии:
— Все хотят играть стриженых и бритых. Но что же мне тогда остается? Под конец жизни сделаться парикмахером? Просто трагикомедия!
Рут вела себя замкнуто и независимо. Чем более нервничал и хлопотал Пауль, чем больше сердился на непорядки, тем спокойнее становилась Рут. Ее начала смешить охватившая всех участников лихорадка сцены, эта бестолковая беготня и толкотня гримированных, с приклеенными бородами людей.
Глядя в зрительный зал через дырочку в занавесе, Рут увидела своего отца, неподвижно, словно восковая фигура, сидевшего на стуле, уставившись в одну точку. Поодаль возле стены стоял Раутам. Он приглаживал ладонью свои и без того гладко зачесанные волосы. На нем был с иголочки новый черный костюм, с белым платком в кармашке, как будто здесь собралось бог весть какое избранное общество. На своем обычном месте сидел Круглый Сыр. Сегодня он был трезв. Подкручивая кончики длинных усов, он внимательно разглядывал прибывавших людей. В дверь зрительного зала вошел доктор Милиствер с девушкой, у которой были черные глаза и волосы и ярко-красные губы. Это, наверно, та, что пыталась отравиться и о которой Рут кое-что слышала. Не подведет ли старого холостяка эта девица легкого поведения ? Или в их отношениях есть что-либо более серьезное?
— Начнем! — послышался голос Пауля. — Давайте звонок!
В эту минуту Пауля вдруг позвали в комнату правления.
— Некогда, — нетерпеливо отмахнулся он. — Сейчас начнется спектакль.
— Но спектакля не будет!
— Как не будет? Что за вздор? Кто это сказал?
— Только что пришло запрещение.
В комнате правления стоял толстощекий полицейский в шапке. Он подносил ко рту лист бумаги и дул на еще не просохшую подпись.
Кыйв сказал Паулю, хмурясь и пожимая плечами:
— Вот, опять заткнули рот. Я вынужден был дать подписку.
Пауль взорвался:
— Черт побери, что за издевательство! В последнюю минуту! Чего же ради они разрешали нам так долго репетировать?
Полицейский снял шапку, спрятал в нее бумагу и пошел к дверям.
— Постойте, постойте! Куда вы? Поймите, мы же не можем так, в зале полно народу, все заплатили деньги за билеты...
— Не мое дело! — равнодушно ответил полицейский.
— Как не ваше дело ? Круглый Сыр... то есть ваш представитель все время присутствовал на репетициях, слышал каждое слово, не делал никаких замечаний. А теперь вдруг!.. Просто свинство! Давайте позвоним, спросим.
— Кому же еще звонить? — с досадой сказал Кыйв.
— Префекту полиции.
— Это бесполезно, — заметил полицейский, надевая шапку. — Спектакль запрещен по распоряжению самого начальника внутренней безопасности. Телефонограмма только что получена.
— Подождали бы часа два...
Пауль с презрением поглядел на полицейского, как будто тот был виноват во всем, и продолжал:
— Но народ? Слышите, там аплодируют, требуют начать спектакль. Читал ли сам начальник внутренней безопасности пьесу? Или местное начальство посоветовало ему запретить?
— Не могу знать.
— Что плохого нашли в этой пьесе?
— Не могу знать.
— Хотите сделать нас обманщиками перед народом?
— Не мог дело. Приказ есть приказ.
Представитель полиции развел руками, повернулся
и ушел.
— Ну не дьяволы ли? — с возмущением воскликнул Пауль. — Стараешься, трудишься, и вдруг... А что если пренебречь запрещением? Пускай насильно затыкают рот!
— Чего там еще затыкать! На дворе стоит отряд полицейских. Хорошо хоть, если удастся сказать народу несколько слов. Идем!
Минуту спустя Пауль вышел и встал перед занавесом. Его бледное, серьезное лицо не предвещало ничего хорошего. Зал притих.
— Товарищи, сограждане! Только что... мы получили... распоряжение начальника внутренней безопасности... Наш спектакль запрещен. Мы вынуждены подчиниться насилию. Итак, сегодняшний спектакль не состоится.
С минуту длилось молчание, затем поднялась буря негодования. Раздались гневные возгласы протеста и свист, зри
тели застучали ногами. Никто не сдвинулся с места, только Круглый Сыр встал.
Пауль поднял руку, давая понять, что хочет добавить несколько слов. Зал умолк.
— Деньги за билеты будут возвращены.
Не этого ждал народ. Буря поднялась с новой силой.
— Что там билеты! Что там деньги! Хотим видеть спектакль! Не давайте себя запугивать! Занавес! Начинайте! Долой насилие! Долой правительство насилия!
Круглый Сыр встал в угрожающую позу. На него зашикали. Кто-то оглушительно свистел сквозь пальцы.
— Товарищи! Спокойствие! Спокойствие! — вскричал Пауль среди этого шума и свиста и поднял руку. Он и сам еще не знал, что скажет, как выразит в словах то, что теснилось в груди.
— Товарищи! — крикнул он, когда в зале стало немного тише. — Товарищи! Нам могут заткнуть рот, но голос народа не заглушить! Помните, товарищи, мы не одни! С нами великий советский народ. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная Армия!
Весь зал встал и неистово рукоплескал. Казалось, будто вешние воды, вырвавшись на волю, с бешеной силой несутся вперед, разрушая все преграды. Круглый Сыр высоко поднял обе руки, желая утихомирить, припугнуть народ, но в этом всеобщем волнении он выглядел скорее как утопающий, который в минуту гибели высовывает руки из воды.
К нему подоспела помощь: во все двери ворвались полицейские. Их встретили свистками и яростными криками.
Выгнанные из Рабочего дома люди не спешили расходиться, а остановились на небольшой площади перед домом. Обменивались мыслями по поводу происшедшего, ругались и сыпали проклятиями.
Поднималась вьюга. Пронизывающий ветер кружил снег и срывал шляпы, кое-где он начисто вымел улицу, а в других местах намел высокие сугробы. Только желтоватый огонек у входа в дом освещал окружающую темноту. Буйная пляска метели подняла настроение людей. Кто-то затянул песню, остальные подхватили, и она уже понеслась, сначала тихо, потом все нарастая:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе...
Словно из-под земли выросло вдруг множество людей в мундирах. Наугад раздавая удары резиновыми дубинками
направо й налево, они пытались разогнать густую толпу. Поднялся крик, свист, послышались возгласы: «Долой!» Старались вырвать задержанных из рук полицейских.
— Что тут происходит? — испуганно спросил профессор Кянд, вместе с остальной публикой выбравшись из здания.
— Разойдись! — гаркнул на него один из полицейских, ничего кругом себя не разбиравший, в каком-то неистовстве пробивавшийся вперед.
Порывом ветра профессору залепило глаза снегом, и он снял пенсне, чтобы вытереть лицо.
— Что стоишь, скотина! Убирайся!
Профессора хватили дубинкой по спине, и он хотел обернуться, чтобы поглядеть, кто этот негодяй, осмелившийся ударить его, но при этом уронил в снег пенсне.
— Подождите, пожалуйста, — произнес он беспомощно, — мои очки...
Но ждать никто не стал. В то время как он шарил по земле, ища очки, полицейский поддал ему сапогом, так что он свалился на четвереньки. Еще раньше чем он успел подняться, за первым последовал второй удар, и профессор с растопыренными руками отлетел на несколько шагов, пока кто-то не подхватил его. Он вдруг очутился среди толпы, которая заслонила его со всех сторон.
Только дома профессор очнулся от потрясения.
— Что с тобой? Ты на человека не похож! — вскрикнула Линда, увидев его.
— Ах, ничего! Очки потерял и упал.
— Но как это ты так рано вернулся?
— Рано?.. Спектакля не было... Запретили.
— Боже милостивый, запретили! А где Рут?
— Придет, не беспокойся. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое.
Верная спутница жизни профессора привыкла к тому, что ей не следовало вмешиваться в дела мужа, и она прекратила расспросы.
А профессор закрыл дверь своего кабинета и устало опустился в кресло.
«Невероятно! Как это вообще возможно? — спрашивал он себя. - ...Или это мне приснилось? За всю мою жизнь никто не осмеливался и пальцем тронуть меня как в духовном, так и физическом смысле, а теперь вдруг этакий оболтус дубасит тебя резиновой дубинкой, а потом еще поддает каблуком! Какая наглость! Какой позор! Я, известный ученый, представитель духовной культуры, стоящий на голову выше низменных земных дел... Какое варварство,
какое вопиющее насилие! Еще счастье, что я только очки потерял, не уронил полностью своего достоинства! Ведь меня могли узнать, могли увидеть, как я там ползал на четвереньках. Нет, придется просто проглотить этот стыд, смолчать на эту обиду... А то еще начнут размазывать...»
Профессор был глубоко уязвлен тем, что задели его священную особу. Так глубоко, что даже и не подумал об участи других людей, которые, быть может, тоже пострадали. И когда домой вернулась Рут, с волнением сообщившая об аресте Пауля, профессор только и нашел, что сказать:
— Это, по крайней мере, понятно...
— Как понятно? — тотчас вспыхнула Рут. — Что ты хочешь этим сказать? Ты, значит, оправдываешь насилие?
— Ну, тут хоть была причина.
— Ничего, они его скоро выпустят! — попыталась успокоить свою дочь Линда.
«Что такое этот арест в сравнении с моим позором! — подумал про себя профессор. — Слава богу, что они еще о нем не знают».
В этой семье каждый предпочитал переживать свои горести в одиночку. В таком же духе была воспитана и Рут, но сейчас она впервые почувствовала, как тяжело оказаться предоставленной самой себе. Только теперь, потеряв надежду на скорую встречу с Паулем, она поняла, как привязалось к нему ее сердце. Стыдно было вспоминать свое мелочное упрямство, свои капризы, которыми она в последнее время досаждала Паулю... Как ей сейчас хотелось быть возле Пауля, глядеть на него, восхищаться им, обмениваться с ним мыслями, за что-то благодарить его...
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Утром следующего дня Рут тотчас же поспешила на квартиру Риухкрандов.
— Пауль дома? — уже с порога спросила она Хилью.
— Нет, еще не приходил, — спокойно ответила та. Брат часто не ночевал дома, и в этом не было ничего
особенного.
— Боже мой! Вы, значит, не знаете! Его же вчера арестовали! Значит, его не выпустили?
И Рут рассказала, что произошло вчера вечером. Но Хилья отнеслась ко всему этому более хладнокровно, чем ожидала Рут. Лишь на минутку глаза ее затуманились
слезами, и, глядя в пространство, она сказала скорее самой себе, чем Рут:
— И нужно же было, чтобы это случилось в такое тяжелое для нас время...
Судьба Пауля взволновала Рут сильнее, чем она могла предполагать. Всю ночь она, не смыкая глаз, думала о нем. А Хилья вовсе не казалась выбитой из колеи. И Рут не смогла скрыть легкого чувства превосходства: Пауль ей ближе, чем сестре, и, значит, у нее больше прав на него.
— И вы его не жалеете? — удивилась она.
— Что об этом говорить... — ответила Хилья. — Я верю, что Пауль не совершил, ничего дурного. Он знает, что делает. Такой уж у него характер, что он ничего и никого не боится, когда борется за правое дело. А тюрьма? Тюрьма его не сломит.
Хилья гордилась Паулем, а Рут страдала из-за него. Рут бессознательно отметила эту разницу, отметила тем более неохотно, что в отношении Хильи к брату было что-то более высокое, более благородное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47