Балтийский лаидсвер - созданная в конце 1918 года балтийскими немцами белогвардейская воинская часть, целью которой являлось основание «Балтийского герцогства». Была разбита летом 1919 года эстонской буржуазной армией.
Нет силы, способной противостоять воле фюрера. Могущество его так велико, что в выборе средств ему стесняться не приходится.
Все наперебой старались показать гостям, какие у каждого из них заслуги перед немецким фашизмом. Президент произнес с гордостью:
— В свое время один из моих братьев преподавал в Таллине рисование Альфреду Розенбергу. Недавно он побывал в Берлине и встретился там с господином Розенбергом. И, представьте, господин Розенберг еще не забыл эстонского языка, он помнит слова «тере» и «курат» .
Под влиянием выпитого развязались языки даже у самых сдержанных. Правда, немецкие гости следили, не вырвется ли у кого-нибудь нелояльное, враждебное словцо, но беседа за столом носила невинный характер: офицеры толковали между собой о званиях и должностях в немецкой армии, начальник штаба войск распространялся о напитках и блюдах, подававшихся в день рождения Гитлера, президент с воодушевлением толковал о своем будущем фуникулере.
После ужина президент вместе с двумя генералами и послом уединились для особого совещания. Совещание это продолжалось недолго, потому что обо всем существенном уже договорились в Таллине. Здесь лишь еще раз была подтверждена взаимная дружба, которую следовало неуклонно укреплять. С этой целью в Таллин уже через неделю должен был прибыть немецкий тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер», а вслед за крейсером и другие гости. Начальник штаба говорил об осенних маневрах, на которые были приглашены и немецкие высшие офицеры.
Гости уехали только на рассвете. Сидя в машине рядом с послом Штробейном, генерал Халдер сказал:
— Да, вы правы: бояться сопротивления со стороны верхов не приходится. Но масса?
Развалясь на сиденье, Штробейн мутными от хмеля глазами смотрел на росистые луга и на притаившиеся кусты, проплывавшие мимо машины.
— Масса? — спросил он с улыбкой. — Ну, поджог рейхстага нам тут устраивать не придется. Большевики в этой стране вывелись.
— Вы чересчур оптимистичны, господин Штробейн. Не забудьте, что тут амнистировали политических преступников.
— Верно, амнистировали. Но большевиков среди них была всего горсточка, да и те, просидев лет по пятнадцати, стали убогими калеками...
— Но вам должно быть известно, что это за порода. Отрубишь у них ноги и руки, а они все равно продолжают свою работу.
— Здесь тоже следят за каждым коммунистом. По этой части у нас полный контакт с местным правительством. Нам ведь надо быть в курсе всего. И для меня святы слова фюрера, произнесенные им на конференции немцев, живущих за границей. «Вы несете, — сказал он, — тайную разведывательную службу. Выдвинутые вперед, за линию фронта, вы должны следить за противником и маскировать подготовку к атаке. Считайте, что вы на фронте, и подчиняетесь военным законам. Вы подготовляете плацдарм...» Со своей стороны могу вас заверить, что мои сотрудники работают не плохо.
Почти километр пути пришлось ехать в густой пыли, которую поднял встречный грузовик. Проклятая пыль проникала в нос и рот. Собеседники закурили сигары.
— Все это прекрасно, но, вообразите, я встретил сегодня одного большевика — он был дежурным в войсковой части! Что вы об этом скажете?
— Неужели? В таком случае в нашей сети появилась брешь, дыра... Это совершенно недопустимо! Опасных субъектов следует обезвреживать немедленно, едва их обнаружили !
— Это они должны сами делать!
— Конечно.
Генерал Халдер задумался, потом, поглядев сквозь ветровое стекло на шоссе, сказал:
— Надеюсь, никакие чувства не помешают нам в случае нужды убрать с дороги и тех, кто только что так любезно принимал нас.
Губы его искривилась в сухой усмешке, две морщины по обе стороны рта обозначились еще резче.
— В конце концов, эта страна — наше жизненное пространство, — ответил посол Штробейн. — Какое значение имеет горсточка туземцев?
— Поднимется немножко пыли, когда наша военная машина проедется по ним. Только и всего.
Вытянув ноги, генерал постучал саблей о подошвы, чтобы сбить с сапог пыль.
Вечером, возвращаясь с дневных учений в лагерь, люди, несмотря на усталость, были оживлены и в разговоре всё снова и снова возвращались к событиям сегодняшнего
дня. Зачем сюда явился начальник немецкого генштаба? Не пахнет ли в самом деле войной?
— От этого психопата Гитлера всего можно ожидать, возьмет и вторгнется к нам, как в Чехословакию! — произнес кто-то.
— Почему бы и нет? Страна полна гитлеровских юнцов, всюду их лагеря, а сами они рыскают где хотят.
— Говорят, на Саарема скоро прибудет пароход с тысячей немецких туристов.
— Странно, как все это разрешают!
— Не только разрешают — просят, зовут!
— Продадут нас, дьяволы!
— Похоже на то — да что поделаешь?
— А русские? Так они, думаете, и позволят немцам устроиться у них под боком?
— Будет драка, даю слово. Обязательно будет.
— И чью же ты сторону тогда возьмешь?
— Известно чью, что об этом говорить.
— А лейтенант Винналь?
Сперва Риухкранд молча и угрюмо прислушивался к этим рассуждениям, но потом оживился и заговорил сам:
— Нам все время толковали о единстве эстонского народа. Но пусть только начнется схватка, и вы увидите, что таким, как Винналь, немецкий нацист в сто раз ближе эстонского рабочего. О единстве и сплоченности народа твердят с пеной у рта лишь для того, чтобы запихать всех в один общий мешок. Так ведь легче продать нас вместе со всеми потрохами!
Иные более робкие бойцы оглянулись. Им слова Риухкранда показались слишком дерзкими. Еще неизвестно, как посмотрят на тех, кто, помалкивая, слушает такие речи?
Они тихонько отошли к окну, где стоял герой дня Эсие, окруженный толпой любопытных, разглядывавших ручные часы, полученные им в подарок. Прислушивались к ходу часов, разглядывали циферблат. Часы как часы, звонкое тиканье, стрелки, светящиеся в темноте.
— Любопытно — они серебряные? — спросил кто-то.
— Какое серебряные! Пробы-то нет. Настоящий эрзац.
— Я бы не стал носить такие. Поглядите, что там на крышке красуется!
Все склонились над часами.
— Свастика.
Будто четыре виселицы сложены.
— Смотреть противно!
— Что противно? Просто с души воротит!
— Соскреби! — посоветовал кто-то.
— Попробуй соскреби! Как бы самого на эту виселицу не вздернули!
Подошел высокий, сухопарый парень с крючковатым носом, похожий с виду на балтийского барона. Этот шутник часто смешил взвод своими проделками. То вытягивая подбородок, то со щелканьем закрывая рот, он попытался вставить в глаз круглое карманное зеркальце.
— Что? Соскрепать? Потарить вам эти часы, штоп ви хорош стреляйть, а в соскрепать! В вареный макароны, в рожи, в проруби, в...
Он добавил еще ряд сочных выражений из лексикона Винналя.
Все, кроме Риухкранда, тоже подошедшего к окну, засмеялись. Он стоял угрюмый* нахмуренный, и мысли его были далеко.
— Почему фаше сердце не прыгать от великий радость? — обратился к нему шутник. И, схватив часы, двумя пальцами, точно мышь за хвост, он с брезгливым видом поднес их к Риухкранду.
Эспе почувствовал себя задетым как насмешками шутника, так и безразличием Риухкранда, своего соседа по койке. «Просто завидуют», — подумал он и стал отнимать у насмешника часы. Но в этот миг Риухкранд тоже протянул руку за часами, и они, выскользнув, упали на пол.
— Ну вот! — разозлился Эспе и так двинул шутника под ребра, что у того вылетело зеркальце. — Тоже мне пальцы! Будто титьки коровьи!
Растолкав всех, он наклонился, поднял часы, потряс в руке и прислушался.
— Ну как, дух вон? — спросил кто-то.
В эту минуту дверь распахнулась и в помещение влетел взводный Винналь. Увидев Риухкранда, он подскочил к нему.
Вы такой-сякой! Что за кашу вы мне сегодня заварили? Так меня замарать? Опозорить наш взвод, весь наш полк! И, главное, перед кем? Перед теми, кто завтра покорит весь мир! А здесь какой-то жалкий... какое-то жалкое отродье шлюхи вдруг вздумало их облаять!
Сначала Винналь бранился просто без удержу, но после того, как он излил крайнюю досаду, в голосе его зазвучали жалобные нотки, он решил воззвать к сочувствию:
— Так подвести меня! Ведь я отвечаю за весь взвод, за всех вас... Вы такой-сякой! там-то что? Отсидите свои трое суток — и все. А я? На мне всю жизнь будет позорное пятно. Хорошо еще, если оставят командиром взвода...
Вдруг взгляд его упал на Эспе.
— Подойдите!
И вот Эспе уже стоял перед командиром взвода навытяжку, грудь вперед, руки по швам.
— Какой молодчина! Делает честь всему полку! Солдат что надо!
С восторгом поглядев на Эспе, взводный похлопал его по груди:
— Если начнется война, эта грудь украсится крестами и медалями. Даже в офицеры могут произвести!
Затем он, снова обратившись к Риухкранду, назвал его паршивой овцой, которая портит все стадо. Исчерпав запас всех мыслимых ругательств, упреков и угроз, он сдвинул фуражку на лоб и вылетел из комнаты так же стремительно, как и появился.
Сначала после его ухода царило молчание, а потом все наперебой принялись расспрашивать Риухкранда о случившемся, желая узнать все до мельчайших подробностей.
— Могло выйти еще хуже, — сказал Риухкранд. — Вы спрашиваете, за что? Как будто для них это имеет значение! Или вы не знаете, как укрощают зверей! То дадут сахару, то — кнута.
О случае с Риухкрандом говорили потом весь вечер. Даже улегшись на койки, солдаты все еще возвращались к этой теме, совсем, казалось, забыв об Эспе.
Наконец всех сморил сон, только Эспе все никак не мог заснуть. В нагревшейся за день комнате было душно и пахло потом. В открытые окна налетели комары, они
с писком кружились над спящими и садились на их лица и руки.
Эспе угнетало непонятное ему самому ощущение вины, от которого он тщетно старался избавиться. «Они просто завидуют мне», — пытался он успокоиться, но все никак не успокаивался. «Неужто я нарочно должен был стрелять мимо цели? И разве моя вина, что Риухкранд натворил днем черт знает каких глупостей? Кто ему велел быть таким заносчивым и упрямым!»
Он помахал руками, отгоняя комаров, несколько раз шлепнул себя по лбу и рукам и наконец с головой укрылся одеялом. Но, чуть не задохнувшись, снова высунул лицо, отодвинул одеяло, достал из кармана штанов папиросу и потихоньку закурил ее. Однако дежурный сразу же это заметил.
— Комары, дьяволы, не дают спать! — оправдывался Эспе.
— Здесь курить нельзя. Ступай в умывалку!
Эспе позвал Риухкранда с собой, предложив ему папиросу. У него было смутное желание облегчить душу откровенным разговором. Но дежурный не пошел с ним и от папиросы отказался.
Когда Эспе вернулся, Риухкранд глядел в окно.
— Знаешь, в такую ночь и спать не хочется, — заговорил Эспе, тоже встав у окна и смотря в него.
Казалось, будто уснувшие дома, сосны и ольховые заросли дышат теплом и мягко светятся. Небо отливало красным, желтым, зеленым и только в самой вышине простиралось ровным серым холстом.
— Я, кажется, сглазил тебя утром, — продолжал Эспе. — Назвал счастливчиком... Вот тебе и счастье!
По своей привычке он на минутку закрыл глаза, прежде чем повернул голову к Риухкранду, и с улыбкой поглядел на него.
— Ты думаешь, что я так уж несчастен? — спокойно ответил Риухкранд.
— А ты думаешь, что я так уж счастлив? - в свою очередь, спросил Эспе.
— Ну, когда мы разбили твою игрушку, ты, верно, не очень-то обрадовался.
— Пустяки! — махнул рукой Эспе. — Часы я починю. Но буду ли я носить их — это вопрос..
— А почему нет? Из-за свастики? — пытливо взглянул на него Риухкранд.
— Из-за свастики!.. Да что мне до этой свастики! Вовсе не из-за нее! Нет, часы будут напоминать мне сегодняшний день. А как подумаю о нем, так чувствую какую-то горечь, не знаю, как тебе сказать... Все-таки безобразие, что с тобой так поступили!
— За меня не беспокойся. Дело совсем не во мне. Упрячут в карцер — ну что ж, переживу. Но когда весь народ хотят загнать туда...
Риухкранд заговорил о той большой опасности, которая угрожает народу. Он говорил обиняками, намеками, как привыкли говорить все в это глухое время.
Эспе слушал его, курил, отгоняя дымом комаров, рассеянно глядел в небо. Он был, кажется, слишком усталым, чтобы следить за мыслями Риухкранда.
— Да, что поделаешь, — сказал он вдруг, выходя из своей задумчивости. — Меня все еще мучит эта твоя беда. Сам не знаю почему. Никак не отделаюсь от чувства, будто я в чем-то виноват...
Когда он наконец пошел спать, Риухкранд подумал, глядя ему вслед, что сердце у этого парня на месте, но в голове туман порядочный.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мартин Таммемяги, который в прошлом году вместе с другими политическими заключенными был освобожден после пятнадцати лет тюрьмы, получил партийное задание — перебраться из деревни, где он до сих пор находился, в город Т., чтобы добиться там укрепления антифашистского народного фронта.
В вагоне народу было немного, и место рядом с Там- мемяги оставалось свободным. Однообразый стук колес нагонял сон, и, прочитав газеты, Таммемяги задремал, привалившись к спинке скамейки. На одной из остановок его разбудил какой-то молодой человек, скинув свой зеленый заплечный мешок на противоположную скамью.
— Здесь свободно? — спросил новый пассажир и, не дожидаясь ответа, попросил Таммемяги присмотреть за мешком, а сам снова поспешил выйти.
Таммемяги пытливо поглядел на мешок и собрал свои газеты, разбросанные по скамье.
На перроне крикнули: «Отправление!» Поезд уже тронулся, а новый попутчик все еще не показывался. Таммемяги забеспокоился. Не с умыслом ли оставлен здесь мешок? И что в нем? Может быть, за всем этим кроется какая-либо провокация?
Но молодой человек, запыхавшись, уже ворвался в вагон.
— Чуть не отстал! С друзьями всегда так — все никак не распрощаешься!
Но напрасно было ждать, что попутчик начнет расспрашивать его о друзьях, тот не проявил к ним ни малейшего интереса. Молодой человек подошел к окну и стал смотреть в него. Станционные здания уже проплыли мимо, за ними последовали придорожные ели, позади которых мелькнуло пожелтевшее ржаное поле, потом пошли заросшие кустарником луга, болотистые низины, перелески и одинокие крестьянские дома с темно-красными крышами.
Таммемяги заметил, что молодой человек разглядывает его вещи — большой чемодан и фанерный баул на верхней полке. Незнакомца, как видно, особенно заинтересовали причудливые очертания обвязанного парусиной переплетного пресса под лавкой.
— Вам далеко? — обратился наконец молодой человек к Таммемяги.
— Нет, — односложно ответил попутчик.
— Сегодня мало пассажиров.
— Да.
— Пора страдная, а проезд дорог.
Таммемяги не дал вовлечь себя в беседу. Он взял газету и пробежал глазами последнюю страницу, заполненную объявлениями.
— Предложений труда много, а работы мало? Не правда ли? — снова заговорил молодой человек.
— Это верно, — не поднимая глаз, ответил Таммемяги.
— Вы тоже ищете работу?
— Едва ли вы сможете предложить ее.
Чтобы надоедливый попутчик оставил его в покое, Таммемяги закрыл наконец глаза и прислонился головой к стене.
Внимательно разглядывая лицо дремавшего, молодой человек, к своему удивлению, обнаружил в нем что-то знакомое. Не Мартин ли это Таммемяги? Этот прямой нос с чуточку вздернутым концом, эти толстые губы, черные, густые брови, худая шея с большим кадыком — да, это он! Только вот голова стала седой, но это не удивительно!
Едва спящий открыл глаза как молодой человек спросил:
— Извините но мне кажется что ваше лицо мне знакомо.
— Да? А я вас не знаю.
— Разумеется. Но моего отца, если не ошибаюсь, вы знавали? Риухкранд. Может, помните это имя?
Таммемяги оживился, и его серые глаза пристально взглянули на молодого человека.
— Риухкранд? Как же, знал. Так вы, стало быть... как это...
— Пауль?
— Ах да, Пауль? Маленький Пауль. Помню, помню.
Таммемяги вспомнил, как однажды маленький мальчуган, с узелком книг в руках скатываясь во весь дух по лестнице, чуть не сбил его с ног. Наверное, бежал в школу. Но бывал он и тихим, словно мышь, особенно, когда Таммемяги вместе с отцом Пауля и Михкелем Сааром толковали и спорили о разных вопросах мировой политики. В таких случаях он обычно сидел на кровати с книжкой в руках и делал вид, что учит уроки, а на самом деле слушал разговор старших. Таммемяги, который был значительно моложе отца Пауля и Михкеля, носил тогда длинные волосы, которые время от времени откидывал пятерней со лба.
— Когда-то мне очень хотелось стать похожим на вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47