— Ты мог бы сделать заем в банке. Мой отец дал бы тебе поручительство; он добрый человек, и я надеюсь, что он не откажет. Я его хорошенько попрошу. А другое поручительство можно будет получить... от Пийбера...
— Его ты тоже хорошенько попросишь? Нет, обо мне не беспокойся. Как-нибудь сам справлюсь.
Пауль был глубоко тронут искренней, чистосердечной готовностью Рут прийти ему на помощь. Снова возникло то беззаботное настроение, то удивительно приятное чувство, которое они испытывали, оставаясь вдвоем, беседуя откровенно. Сердца их были переполнены счастьем, и отблеск этого счастья ложился на каждую рождавшуюся в голове мысль, на каждое рождавшееся в душе чувство.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Типографский курьер бросил на рабочий стол Пауля гранки передовой, посвященной вступлению в должность нового правительства. Статья принадлежала перу самого редактора Юриесош. В ней говорилось о «национальном
единодушии, которым теперь должны быть охвачены все граждане». Призывали «всех, будь то рабочий или крупный землевладелец, смягчать противоречия и будить волю к мирному сотрудничеству всех государственно мыслящих граждан» и т. д.
Наборщик аккуратно выполнил свою работу: в статье не нашлось почти ни одной опечатки. Встречались, правда, лишние запятые и диалектные обороты, но их нельзя было трогать: главный редактор, считая себя непогрешимым, категорически запрещал убирать даже запятую в его рукописи.
На следующий день Паулю сообщили, что главный редактор немедленно требует его к себе.
Что бы это значило? Не такой человек был Юриссон, чтобы беседовать с незначительным служащим, вроде корректора. Деспот в своем маленьком государстве, он высоко задирал нос, не переносил, когда ему противоречили, кричал на сотрудников, считая их на голову ниже себя. В дурном настроении он любил вызывать сотрудников редакции и ни с того ни с сего обрушивать на их головы гром и молнии, так что те даже рта не успевали открыть, чтобы узнать, в чем причина грозы. Зато с издателями газеты он был кротким, как овечка, и покорным, точно пес.
Может быть, он узнал, что- Пауль активно работает в Рабочем культурно-просветительном обществе или собирается отказаться от места?
Главный редактор сидел за большим столом и писал. Половина стола была завалена исписанными листами. Он не обратил ни малейшего внимания на вошедшего, и перо его продолжало скользить по бумаге, выписывая большие наклонные буквы.
— Вы желали, чтобы...
— Подождите!
Прошло несколько минут. Пауль снова дал знать о своем присутствии.
— Садитесь! — загудел низкий бас, и угрюмый взгляд мелькнул из-за стекол очков.
Пауль уселся возле стены за круглым столом и принялся обшаривать карманы, отыскивая свое заявление.
— Здесь курить нельзя! — сурово предупредили его.
— Я и не думал курить, - ответил Пауль и поднялся, думая, что теперь начнется разговор.
— Да подождите же!
Пауль снова сел. Было ясно, что эта рысь все время следит за ним уголком глаз, потому что, едва только Пауль взял газету и, подняв ногу на ногу, собрался читать, как у главного редактора появились признаки беспокойства : как посмел кто-то почувствовать себя непринужденно в его кабинете! Здесь следовало сидеть тихо, неподвижно и ждать, когда господин редактор сам соблаговолит начать разговор.
Наконец страница была дописана. Главный редактор снял очки, и его юпитеровский взгляд из-под нахмуренных бровей коснулся бедного смертного.
— Ну?
— Вы пожелали меня видёть?
— Пожелал видеть?! Нет, я приказал позвать вас! В корректор Риухкранд?
— Да.
— Вы читали корректуру моей передовой!
— Читал. А что?
— А что, а что ? — передразнил главный редактор, и лицо его побагровело, в глазах промелькнул гнев, а голос поднялся на несколько тонов. Сам он также поднялся. — Где были ваши глаза? Где были ваши мозги? Теперь каждый оборванец может насмехаться. А вы? Вы не видите! Вам оглоблей нужно указывать, где исправить ошибку! Вы думаете, вас приняли на работу, чтобы вы спали тут?
Чем больше свирепел главный редактор, тем спокойнее становился Пауль, будто вся эта брань и не относилась к нему. Когда наступила небольшая пауза, Пауль спросил с недоумением :
— Разрешите узнать: в чем, собственно, дело?
— Не стройте из себя дурака!
Главный редактор потерял власть над собой, он весь словно пенился. Он схватил со стола номер газеты и швырнул его Паулю.
— Хотите, чтобы я вас носом ткнул? — завизжал он.
В передовой несколько строк были отчеркнуты синим карандашом и отмечены двумя жирными восклицательными знаками, а одно слово было обведено красной чертой.
Пауль прочел:
«Кто не знает Аугуста Потермана? Интересы народа — его интересы. Он укажет народу путь к благосостоянию, укажет цепи, к которым ему следует стремиться».
Здесь, наверно, должно было стоять слово «цели».
Пауль невольно усмехнулся.
— Вы еще зубы скалите? Не понимаете, какую вы заварили кашу?
Главный редактор взял со стола пресс и снова поставил его на место. Стукнуть бы этого молодчика прессом!
— Вы нанесли удар не только мне, но и газете. Всему нашему новому правительству! Понимаете? Всему новому правительству! Мое имя запятнано...
Отчаяние звучало в его голосе, в котором послышались визгливые ноты.
— Куда мне деваться от этого позора? Сквозь землю готов провалиться перед читателями...
У Юриссона сделалось трагически-страдальческое лицо.
Он продолжал еще бушевать некоторое время, то возвышая голос, то снижая его до жалобного шепота. Бедный грешник должен был почувствовать, как велика его вина! Но вот он стоит здесь спокойный, безразличный, даже наглый, и от этого возмущение главного редактора снова закипало.
Наконец, излив весь свой гнев, он опустился на стул, усталым движением освобождая место на столе.
— Ну? — спросил он, покрасневшими глазами уставившись на Пауля.
— Да, я действительно должен сознаться, что не заметил этой опечатки. Впрочем, я вообще не узнал бы о ней, если бы вы мне не сказали. Может быть, и другие не заметят?
— Что? Ах, так, вы полагаете, что мою передовицу не прочтут? Мою передовицу? Ступайте, послушайте, весь город уже потешается, вся страна!
Пауль еще раз бросил взгляд на газету.
— По правде сказать, эта ошибка не так уж велика, — сказал он, — скажите, положив руку на сердце, разве фраза не бьет в цель?
Главный редактор поднялся во весь рост. Глаза его метнули молнию, карандаш полетел в угол, а рука грозно поднялась:
— Вы... вы... мальчишка... Как вы смеете? Вон! Вон! Чтобы духу вашего здесь не было!
— Я как раз и собирался покинуть этот дом, — спокойно ответил Пауль и шагнул к двери.
Главному редактору нравились люди, которые не сгибались в дугу под градом его ругательств. Как гордо, выпрямившись, зашагал к двери этот молодой человек! Что, что он сказал? Он как раз и собирался покинуть этот дом? Нет, он не мог, не должен был делать этого!
И Юриссон помчался догонять Риухкранда, который уже успел надеть пальто и собирался спуститься с лестницы.
— Минутку, минутку! Вернитесь, прошу вас!
Голос главного редактора словно подернуло маслом.
Вернувшись в кабинет, он предложил Паулю стул возле
круглого столика и сам уселся там же.
— Давеча вы сказали, что эта ошибка произошла нечаянно. Если так, то это смягчает вашу вину. Ладно, можете оставаться на работе.
В сознании своего величия главный редактор мог себе позволить проявить великодушие, даже самопожертвование!
Но Пауль остался при своем решении.
— Вы нашли себе новое место?
— Нет!
— Но, молодой человек, что вы, собственно, думаете? Этак ведь можно и на улице остаться! — пожурил Пауля главный редактор, как будто судьба молодого человека его серьезно беспокоила.
— Это мое дело. У вас на работе я, во всяком случае, не останусь.
Чтобы не его слово осталось последним, этого Юриссон не мог стерпеть. Лицо его снова побагровело, глаза грозно сверкнули, новый взрыв готов был разразиться. Но, отвесив поклон, Пауль уже исчез за дверью.
А главный редактор встал посреди кабинета,. засунув пальцы в жилетные карманы, уставившись в пол. Потом он приказал позвать к себе наборщика, набиравшего передовую, а также второго корректора. Излив и на них свою ярость, он затем вихрем пронесся но комнатам редакции, всюду ссорился, бранился, придираясь к каждому пустяку.. Наконец он взял извозчика и поехал домой. Обложив голову компрессами, он лежал жалкий и беспомощный, предоставляя домашним ухаживать за собой, как за грудным младенцем.
К тому времени, как Пауль отправился домой, город утонул в густом тумане. В сырой мгле еле мерцали газовые фонари и расплывались фигуры прохожих. Но Пауль не замечал ни тумана, от которого отсыревала одежда, ни выбоин на тротуаре, из-за которых можно было споткнуться, ни липкой, засасывающей грязи. Он словно избавился от тяжелой ноши, и шаг его был легок. Тихонько насвистывая, он приближался к дому.
Уже несколько лет он жил вместе с матерью и сестрой на окраине, в подвальном этаже. Члены маленькой семьи виделись не часто, так как все работали: мать служила гардеробщицей в театре, откуда возвращалась поздно ночью, Хилья работала счетоводом и машинисткой в фабричной конторе, а Пауль, переменивший несколько мест, был сначала учителем, потом агентом страхового общества и наконец газетным корректором.
Входя в квартиру, Пауль услышал голос дядиной жены Минны, доносившийся из задней комнаты. Опять она явилась сюда молоть вздор и раздражать мать.
Семья как раз ужинала. Стол был придвинут к постели больной матери. Хилья, восемнадцатилетняя, не по годам взрослая девушка, на чьих плечах лежало домашнее хозяйство, сказала брату с упреком:
— Вот так чудо, раз в жизни явился домой вовремя!
В сущности Хилья очень любила брата, но к сестринской
любви всегда примешивалось недовольство, оттого что Пауля редко удавалось видеть, —.дом был для него все равно, что ветка для птицы. К тому же мать любила и баловала Пауля гораздо больше, чем Хилью. Она всегда ожидала прихода сына терпеливо, никогда его ни за что не упрекала, и едва он появлялся, как в ее глазах зажигался радостный блеск. У парня свои дела и занятия, он лучше знает, когда ему приходить и уходить.
Пауль присел на край кровати и погладил руку матери, которая, взглянула на него со страдальческой улыбкой человека, много перенесшего и внутренне поднявшегося над житейской суетой.
— Теперь, мама, — сказал Пауль, — и я смогу дольше оставаться с тобой. Я свободен, как птица. Взял расчет.
Хилье совсем не понравилось сообщение брата об уходе из редакции. Когда еще он снова найдет работу? Теперь ему, верно, придется кочевать из края в край, а они тут с матерью останутся вдвоем...
Но она не сказала ни слова. Зато Минна принялась бранить Пауля: что у него на уме, если он ни с того ни с сего бросает место? Словно этих мест такая пропасть. Бедной Хилье придется теперь одной содержать семью, да еще в такое время, когда все, что ни день, дорожает. А вдруг и она потеряет место? Все возможно, ведь ходят же слухи о закрытии фабрики Винналя. Подумал ли об этом брат?
— Что ты о нас беспокоишься! — сказал Пауль. — Подумай лучше о себе!
— Не умрем же мы с голоду, — поддержала его мать.
— А у тебя, Минна, немало запасено всяких ковриков да чашечек, — поддразнил Пауль тетку. — Коли уж слишком туго придется, мы к тебе обратимся.
— Как легко ты относишься ко всему! - заметила Минна.
— Взгляните на полевые цветочки, как они растут, они не прядут и не ткут, — ответил на это Пауль.
— Не издевайся над словом божьим! — крикнула оскорбленная в своих чувствах Минна.
.Мать снова поддержала Пауля:
— Не навек же продлятся трудные времена. К чехму всегда тревожиться да плакаться?
— Хорошо тебе говорить, — сказала Минна, — ты уже одной ногой в могиле стоишь. А людям помоложе, — она и себя причисляла к ним, — предстоят еще долгие дни жизни. И я хотела бы знать, что ты запоешь, когда настанет эта минута и не найдется ни сента, чтобы купить тебе гроб.
У Хильи слезы навернулись на глаза. Ей нестерпимы были разговоры Минны о смерти, матери. Она встала и принялась убирать со стола.
— О гробе не беспокойся, — сказала мать, — на это-то у меня припасено две-три золотые монетки. И что тебе за дело до Пауля ? Увидишь, он далеко пойдет.
— Ну да, ну да, все возможно, — с хитрой ухмылкой глядя на Пауля, ответила Минна. — Кто знает... Кое-что и до меня дошло... Говорят, ты хорошую девушку подцепил... Профессорская дочка... Впрочем, тебе лучше знать.
— Что еще за профессорская дочка? — заинтересовалась
мать.
— А Пауль ничего тебе не рассказывал? Я-то ничего не знаю, но поговаривают, что единственная дочка, богатая наследница, дача за городом и так далее... Да что ж, пора бы Паулю и о женитьбе подумать.
— Брось болтать! — сердито крикнул Пауль.
— А разве я не правду говорю?
— Эх! - Пауль махнул рукой и, возмущенный, ушел в другую комнату.
Как могут люди так бессовестно совать свой грязный нос в самые сокровенные, священные тайны чужой души! Словечки-то какие все гнусные: «хорошая партия», «зять», «богатая невеста»... И эти слащавые ужимки Минны! Все словно для того и придумано, чтоб нарочно загрязнить чистую, сердечную дружбу между ним и Рут.
Хилья знала, что брат знаком с дочерью профессора Кянда, - Пауль иногда рассказывал о ней, — но чтобы они могли пожениться, этого у нее и в мыслях никогда не было. Неужели Минна говорит правду? Хилья почувствовала, что брат словно отдаляется от нее, и ей стало горько.
— Странно, — сказала Минна, прислушиваясь к взволнованным шагам Пауля в другой комнате, — не пойму, чего тут стыдиться, чего скрытничать! Не стерпел, обиделся. А что я плохого сказала? Я же по-родственному... Да разве нынешняя молодежь с родней считается? Им бы прийти и самим все рассказать. Так нет. Только от чужих и услышишь. А разве такие дела от людей скроешь? И было бы что скрывать. Молодец парень, что к богатой сватается. Знает толк. И тебе, дочка, — обернулась она к Хилье, стлавшей на стол скатерть, — поскорее бы замуж выйти. Пока мать еще глаза не закрыла. Лицом тебя бог не обидел, а там, глядишь, и статности прибавится. Нос у тебя малость вздернутый и волос без блеску, ну, да не беда. Умом ты тоже не обижена. Только вот что я тебе скажу: не очень-то разомлевай, если кто за тобой приволокнется. Сперва разузнай, кто таков. С несолидным человеком компании не заводи. Нам ведь тоже надо повыше вскарабкаться. Кабы я в свое время была такой умной, как сейчас...
Она оста невилась, вовремя вспомнив, что здесь не пристало говорить плохое о Михкеле.
Хилье больше не хотелось слушать болтовню Минны, она ушла в другую комнату, закрыла дверь и начала за ширмой мыть на плите посуду.
Неожиданно брат принялся помогать ей, снял с крючка полотенце и стал вытирать тарелки. «Чувствует себя виноватым, — подумала Хилья, — помириться хочет».
— Это правда, что она там говорила? — спросила она.
— Ах, не обращай внимания на ее болтовню! Затоптать в грязь чувства других людей — это она умеет. Знаешь, Хилья, — переменил Пауль разговор, — в воскресенье в Рабочем доме соберется кружок чтения вслух. Ты не хотела бы принять в нем участие?
Хилья протянула Паулю последнюю тарелку и задумалась. Читать она любила, да и интересно было бы послушать обмен мнениями о прочитанном, встретить новых людей...
А в другой комнате Минна продолжала свою болтовню.
— Где у тебя эти золотые монеты? — неожиданно спросила она у больной.
— А тебе что?
— Ничего. Но смерть может прийти неожиданно... А дети знают?
— Нет, я никому не говорила!
— II правильно, детям тоже не всегда можно доверять...
— Что ты... Мои дети не такие.
— Кто знает. Приходится остерегаться... Что я хотела сказать? Ах да, я разузнаю, что нынче дают в обмен на золото... Коли хорошо заплатят, я могу обменять. Чего еще дожидаться?.. Разве ты в последнюю минуту...
Больная печально взглянула на невестку, словно прося оставить ее в покое.
Минна принялась оправдываться:
— Я тебе все время толкую о смерти, но что поделаешь, смерть каждого из нас подстерегает, и никому не известно, когда пробьет его час.
И, словно между прочим, она заговорила о Судном дне и о пришествии Христа. Но благочестивые слова ее упали на каменистую почву, так как в этом доме религиозные темы были не в почете.
— Ни смерти я не боюсь, ни на воскресение не надеюсь, — сказала мать Пауля своей невестке. — В мире ничего не убудет, коли исчезнет такая, как я.
— Твои глаза закрыты для: истины. Если б ты только знала... В другой раз, как приду, принесу тебе книжечку, там все растолковано. Сама прочитаешь, что напечатано черным по белому. И душе твоей сразу легче станет.
— Оставь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47