— Как же вы теперь будете жить без него? Вам ведь трудно, вас уволили с работы...
Судя по этим словам, Рут хотела помочь Хилье. Но это сочувствие, отдающее филантропией, Хилье решительно не понравилось. Нет, ей ничего не нужно, она обойдется.
— Но если мать узнает, что с Паулем?
— Что ж такого?
— Это может плохо на нее подействовать.
— Нет, — ответила Хилья. — Мать так твердо верит в счастливую судьбу Пауля, что никакое испытание не поколеблет этой веры.
Пауль, Хилья, мать — какая у всех у них бодрость, как они уверены в правоте своего дела! И как отличается от них семья Кяндов! В семействе Рут каждый жил сам по себе: отец копался в книгах, мать ничем, кроме своего хозяйства, не интересовалась, а сама Рут... Чего-то крупного и значительного, что объединило бы всех, у них не было. Редко случалось, чтобы дела и мысли одного вдруг увлекли другого. А здесь жизнь закалила всех — и Пауля с Хильей, и их мать, — сделала их упорными, воспитала в них классовую сознательность, веру в будущее...
С тех пор как Рут под влиянием Пауля усвоила новые взгляды, стала считать их единственно правильными, она начала стесняться своей буржуазной обеспеченности. Эта подвальная квартира со своей жалкой обстановкой как бы служила ей укором. Другим приходилось в поте
лица зарабатывать хлеб, а она могла есть жареную индейку и тянуть сквозь соломинку замороженный шоколад... Да, она выросла в достатке и потому в ее взглядах нет той внутренней , цельности, что у Пауля. Ей предстоит еще добиваться этого.
Этой внутренней борьбы, борьбы с укоренившимися предрассудками и привычками, преодоления в себе многих недостатков — всего того, через что прошла Рут, Хилья не знала. Никто ее никуда не пересаживал с той почвы, на которой она выросла. Рут пришлась так по душе эта цельность, что, уходя, она, к удивлению Хильи, поцеловала ее.
Едва она ушла, как явился Эспе, и тоже с вестью о Пауле. Этот поклонник Хильи, этот приземистый круглолицый парень, на щеках которого при смехе появлялись ямочки, придававшие ему веселый вид, был в сущности робок и неловок. Желая казаться более мужественным, он порой напускал на себя грубоватость.
— Знаете, зачем я пришел? — спросил он громко.— С Паулем вчера беда случилась. Я видел, как его увели. Ну и свалка была, многим здорово досталось, но я ушел с целой шкурой...
— Не говорите так громко! В соседней комнате больная.
— Ах, черт побери! — опомнился Эспе и, ударив себя ладонью по губам, заговорил шепотом: — Забыл! Так вы уже знаете? Я пробился к Паулю, чтобы помочь ему, да с голыми руками против вооруженных не попрешь... Замечательно ваш брат выступил! Немного сказал, а и то я чуть себе руки не отхлопал. И к горлу что-то подкатило...
— Присядьте же!
— Некогда. Зашел только сказать, чтобы вы знали. Ничего, раньше или позднее — они его выпустят. Пугают, а сами дрожат. Надо было вчера смелее дать им отпор, полиции пришлось бы удрать. Честное слово!
Уходя, он хотел сказать Хилье что-нибудь в утешение, но не нашел подходящих слов и смутился. Постояв немного на пороге, он покраснел, махнул рукой и быстро ушел, крикнув уже за дверью:
— До свиданья!
Вечером неожиданно вернулся Пауль.
— Ты!.. — удивилась Хилья. — А мы с матерью думали, что не скоро теперь увидим тебя.
— Так оно, пожалуй, и получится. Уложи скорее мой вещевой мешок. Скоро придется идти.
Пауль назвал маленький городишко в средней Эстонии, куда его высылают уже сегодня. Ему дали только полчаса, чтобы сходить домой за вещами.
Матери он сказал, что должен уехать на некоторое время. Но мать тотчас же поняла, в чем дело.
— И я... и я... — только и сказала она и погрустневшими глазами взглянула на Пауля, который уселся на краю ее кровати, взяв ее руку. — И я... готовлюсь... к долгому пути... — И скатившаяся по ее щеке слеза упала на подушку.
— Нет, мамочка! — сказал Пауль, нежно поглаживая руку матери. — Тебе торопиться некуда. Мы еще проживем вместе много прекрасных дней — ты, Хилья и я. Я же ненадолго, скоро вернусь, да, а ты выздоровеешь, станешь со- всем совсем здоровой, встанешь с постели, снова научишься ходить — сначала по комнате, как маленький ребенок, позднее, когда ноги окрепнут, я тебя гулять поведу. Мы поедем за город, на речку, на луг... Кругом весна, солнышко светит, цветы цветут, жаворонки взмывают вверх, небо синее-синее и такое просторное...
Мать старалась следить за словами сына, за полетом его мыслей, но вскоре утомилась, глаза закрылись и только на лице задержалась счастливая улыбка.
Видя, что мать заснула, Пауль тихонько выпустил ее руку и на цыпочках вышел в другую комнату. Там Хилья усердно укладывала белье в тот самый зеленый рюкзак, с которым Пауль когда-то собирался в Испанию.
— Знаешь, Хилья, если с матерью... что-нибудь случится... а меня тут не будет...
Голос Пауля слегка задрожал, он закусил губу, умолк на минутку и продолжал уже более твердым голосом:
— ...то, знаешь, в горшке с пеларгонией, там, в другой комнате, у матери спрятано несколько золотых... на всякий случай. Понимаешь?
Хилья и сама знала это, но мысль о смерти матери опять расстроила ее.
Наконец рюкзак был собран. Хилья помогла брату надеть его. С кепкой в руке Пауль еще раз заглянул через порог в другую комнату, поцеловал сестру в лоб и ушел.
Накинув легкую шаль, Хилья проводила его до ворот. Там она, к своему удивлению, увидела две темные фигуры, которые зашагали рядом с Паулем.
Вернувшись в комнату, Хилья почувствовала крайнюю усталость. Она прилегла тут же, на диване Пауля, накрылась пальто и тотчас же уснула.
Под утро она проснулась от холода и сейчас же подбежала к плите, чтобы развести огонь. Тут она подумала, что и матери, наверно, стало холодно, и она отнесла к ней пальто, чтобы накрыть ее. Мать спала спокойно и ничего не слышала.
Пока закипал чай, Хилья сидела перед плитой и печально глядела в огонь. Да, не легка ее жизнь: отец убит, дядя выслан, а теперь еще и брат, остальные сестры и братья либо умерли, либо пропали, работы нет, денег тоже. Хорошо, что хоть мать еще жива. Пусть больная, но, главное, жива.
Вода давно вскипела и чай уже настаивался на плите, а мать все еще не просыпалась.
«Вчерашние волнения, — подумала Хилья, — пусть отдыхает». И она принялась за уборку комнаты Пауля, которая была почти в таком же беспорядке, как после обыска. Но тут ее охватило недоброе предчувствие.
Она побежала в другую комнату, чтобы прислушаться, дышит ли еще мать.
Она позвала сначала тихонько, потом погромче, но мать оставалась неподвижной. Пощупала руку, она была холодна...
Мысль о смерти, о настоящей смерти никак не укладывалась в голове Хильи. Вечером мать еще разговаривала, улыбка и посейчас еще не сошла с ее лица, приготовленный для нее чай был еще горяч, большие стенные часы продолжали спокойно тикать, книга, которую Хилья недавно читала вслух, раскрытая лежала на столе... Неужели мать так и не узнает, чем кончится этот роман?! И Хилья разразилась рыданиями...
Несколько дней спустя после похорон, когда Хилья, сжавшись в комочек, сидела в углу дивана в комнате Пауля и, время от времени прихлебывая чай, писала письмо брату, в дверь постучали. Хилья быстро спустила ноги с дивана и спросила, кто там. Вместо ответа снова постучались. Неужели опять обыск?
Вошел Таммемяги, извинившись, что беспокоит в такой поздний час.
Он вел себя как свой человек и говорил Хилье «ты».
— Ты была еще совсем крошкой, звала меня дядей, влезала ко мне на колени, и я качал тебя на ноге. А теперь ты уже самостоятельная, взрослая девушка!
Пока жива была мать, он, Таммемяги, не беспокоился, но теперь, когда уехал Пауль, а Хилья осталась одна-одинешенька, зашел узнать, как она поживает. Таммемяги вспоминал старые времена, когда скрывался в их семье, вспоминал, как тут заботились о нем. Он так тепло говорил об этом, что Хилья почувствовала себя с ним просто и хорошо.
— Тебе, наверно, известно, что мать твоя в те дни укрывала не только меня, но и кое-что более дорогое? Ты знаешь, где эта вещь?
Таммемяги видел, что Хилья не решается ответить, и не стал настаивать. Хилье, которую мучило любопытство, вдруг вспомнилось, что мать хотела и Таммемяги сообщить, где у нее спрятан некий таинственный предмет.
— На дне сундука! — быстро сказала она. — Там, в другой комнате.
Может, не следовало говорить этого? Она нерешительно поглядела на Таммемяги. Тот понял ее тревогу и успокоил девушку:
— Я-то и принес эту вещь на хранение к твоей матери. Кроме меня и двух-трех товарищей, об этом никто не знает.
— Даже я не знаю, — смущенно призналась Хилья.
— Как не знаешь? Ты же сказала?
— Что это за вещь, я, право, не знаю. Я ни у кого не спрашивала. Даже у матери. Знаю только, что она хранила ее как зеницу ока, и когда полицейские во время обыска принялись за этот сундук, у матери случился второй удар.
— Если ты умеешь хранить тайну, то пойдем поглядим, все ли в порядке. Наружная дверь заперта? А окна? Надо хорошенько закрыть и окна.
В задней комнате было так холодно, что виден был пар от дыхания. Возле стены стоял большой старый некрашеный сундук с выпуклой крышкой и выжженными на дереве узорами. В детстве Хилья любила глядеть, как мать открывает его и ставит подпорку под поднятую крышку. На внутренней стороне крышки была наклеена картинка с голубыми незабудками, а из сундука пахло свежим бельем и полынью. Мать всегда предупреждала, чтобы девочка не подходила близко к сундуку, потому что, если сдвинется подпорка, крышка упадет и оторвет голову. До сих пор у Хильи сохранился страх перед этой поднятой крышкой, под которой скрывались большие тайны.
Девушка быстро вынула все, что было в сундуке. Дно его было фанерное и слегка поддавалось, если крепко нажать. Вдоль стен сундука, тесно прилегая ко дну, бежала тоненькая рейка. Прежде всего нужно было удалить эту рейку.
Хилья стояла рядом и следила за работой Таммемяги. «Они считали меня девочкой, подростком, — подумала она, — а вот Таммемяги не считает. Он лучше понимает. И он убедится, что я заслуживаю не меньшего доверия, чем другие».
Наконец Таммемяги из двойного дна сундука вытащил большую простыню, в которую было зашито что-то мягкое.
Распарывая швы в другой комнате, Хилья увидела полоску красного шелка. Красное знамя!
Его разостлали на полу. На полотнище были вышиты золотом слова на эстонском и русском языках: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Таммемяги задумался, стоя перед знаменем. Увидев его сосредоточенный взгляд, Хилья не посмела заговорить с ним. Собственные ее мысли опять вернулись к матери, которая так преданно хранила это знамя и душевное благородство которой Хилья постигала сейчас особенно хорошо.
— Да, это боевое знамя... — сказал Таммемяги. — Оно развевалось в двух революциях, да и позднее — на демонстрациях. Теперь тебе придется хранить и беречь его. Конечно, если ты хочешь и сможешь, как твоя мать. И если ты будешь молчать как могила.
Хилья от всей души дала обещание.
— Ведь и отец мой умер за это знамя, — сказала она.
С этого дня сундук больше не скрывал от нее волнующей тайны, но там, внутри, во тьме, было спрятано само солнце, которое вот-вот должно было подняться над горизонтом..»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Неуютно, тихо стало в квартире Риухкрандов после смерти матери и высылки Пауля.
Раньше, во время болезни матери, здесь всегда было оживленно. Приходил Пауль, начинались хлопоты и разговоры. Частенько его навещали друзья, тогда разговоры и споры продолжались нередко До утра. Так как все хозяйство лежало на плечах Хильи, то и ей некогда было сидеть без дела.
А теперь вещи стояли словно пригвожденные к своим местам, и Хилье не хотелось притрагиваться к ним. Она избегала всякого шума. Даже звук собственных шагов раздражал ее. Она вынесла все вещи из задней комнаты, перестала отапливать ее и заперла дверь.
Подчас она прислушивалась к странной тишине, царившей крутом. Никогда она раньше не замечала ее. Изредка слышалось шуршание проезжавших саней или тень прохожего скользила по стеклу окна. После этого тишина казалась еще более гнетущей.
Исподволь прокрались к ней теперь и заботы. Часто она задумывалась, уставившись в пустоту, пока глаза не наполнялись слезами. «Ах, опять!» - спохватывалась она, стараясь
В движении найти спасение от тяжелых мыслей. Но куда спрячешься от этих дум?
Жизнь повернулась к Хилье новой стороной, лишила ее сил, так что она вначале не знала, за что взяться. Иногда ее, конечно, навещали знакомые, но те обычно больше жаловались на свои горести, считая, очевидно, что Хилье будет легче, если она узнает, что и другие страдают.
Чаще стала заходить Рут, которая тревожилась о Пауле и сама искала утешения. Приходила иногда тетка Минна. Она особенно интересовалась одеждой и бельем, оставшимися после матери.
Однажды зашел и Анатолий Эспе. Ему, видно, хотелось сказать что-то, но он только спросил, как поживает Пауль в своем изгнании, и скоро ушел. Явное смущение парня позабавило Хилью. Она подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы и взглянуть, появляются ли у нее ямочки на щеках, когда она смеется.
«Я же теперь свободна, совершенно свободна! — подумала она однажды, стоя посреди комнаты и потягиваясь. — Мне не приходится ни у кого спрашиваться, никому давать отчет, меня ничто и никто не стесняет, я могу делать, что хочу — ходить в кино, гулять, петь, смеяться...»
Но эта иллюзия свободы оказалась весьма мимолетной, потому что вскоре к Хилье явился старый, сухопарый хозяин со скрюченными пальцами, и его сторожкие глаза сразу забегали по комнате.
— Сейчас я еще не могу уплатить за квартиру, но на будущей неделе непременно заплачу, — предупредила его Хилья.
— Я не за этим... — ответил старик. — Верхние жильцы жалуются, что с полу у них дует. Раньше этого не было, а теперь дует. Зашел взглянуть, в порядке ли у вас печи.
Печи были холодные, легкое тепло исходило только от плиты и дымохода.
— Ну да, я так и знал! — рассердился он. — О чем это вы думаете? В такой мороз нужно топить два раза в день, а вы... Так не годится. Тем более в подвальной квартире.
Он выдохнул воздух, и сразу показался пар.
— Вот видите? А в углах осел иней. Что станется этак с домом? Снизу все заплесневеет, и скоро весь дом пропадет. Нет, так не годится. Квартира должна быть теплой. А квартирная плата? Не забудьте, на следующей неделе с вас следует уже за два месяца.
Когда Хилья рассказала об этом тетке, та сказала:
— Я уже давно думала: чего ты торчишь одна в этом подвале? Теперь, когда Михкеля нет и он бог знает когда
вернется, ты же можешь перебраться ко мне. На двоих квартира обойдется дешевле, да и веселее вдвоем.
И Хилья переселилась к тетке.
В новой обстановке ее реже мучили печальные мысли, к тому же Минна на первых порах была сама любезность и помогала Хилье во всем. Особенно живой интерес проявила она к вещам Хильи. Она разглядывала и ощупывала каждое платье, каждую кофту и юбку и давала совет, как переделать то или другое, чтобы было помоднее. Ей не давал покоя и старый, покрытый узорами сундук.
— Ах, вот они где! — обрадовалась она, когда Хилья как-то открыла сундук и Минна увидела там скатерти и полотенца из тонкого голландского полотна. — Какое полотно, ты только погляди! Теперь такой тонкой работы нигде не увидишь!
Вскоре она завела разговор об этих скатертях и сказала, будто мать Хильи несколько раз подтверждала перед смертью, что эти скатерти она оставляет ей, Минне, за ее заботы и уход.
Ну, раз мать обещала, то Хилье возражать не приходится. Пусть берет себе скатерти.
Указывая на некоторые старинные украшения, Минна
сказала:
— Что ты их бережешь, давай лучше продадим. Этих денег тебе как раз хватит, чтобы внести квартирную плату за два-три месяца.
Хилья и на это согласилась. Но когда Минна начала приставать к ней с тем, чтобы продать и сундук, — что мол, хранить это старое, вышедшее из обихода барахло, — Хилья решительно воспротивилась:
— Нет, этого я не сделаю. Ты меня, в конце концов, совсем обобрать хочешь!
Отсюда и началось. Как осеннее солнце скрывается за тучей, так исчезла прежняя любезность, и с этих пор Хилье приходилось видеть лишь недовольное лицо Минны и выслушивать ее воркотню. Было ли грязно на лестнице, пригорела ли каша или разбилась тарелка, всегда виноватой оказывалась Хилья.
— Терпеть не могу нерях! — брюзжала Минна. — Посмотри, как выглядит твоя комната. Точно свиной хлев. Чулки уже который день болтаются в кухне на веревке. Как будто их у тебя так много и ты их показываешь каждому, кто пройдет через кухню. И где мои нитки с иголками? Вчера ты пришивала пуговицу к блузке... А теперь даже ножницы пропали...
Хилья не привыкла к такому брюзжанию. Мать делала ей иногда замечания, но всегда дружелюбно, доброжелательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47