..
Раутам слушал, слушал и наконец прервал эти мечтания:
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Ту старушонку, которая принялась во время пожара в своем доме вытирать пыль со старого комода.
Пийбер не понимал, чего, собственно, хочет этот Раутам. Что у нас за пожар ? Нет, Раутам сам не знает, что говорит. Он вечно преувеличивает, насмехается, зубоскалит.
Новости были уже всеми прочитаны, теперь начались комментарии, разъяснения, дискуссии. Общее мнение было таково, что пятсовской диктатуре нанесен изрядный урон.
366
Никто не сомневался, что состав правительства изменится. Некоторые даже утверждали, что через несколько лет в Эстонии появятся Советы. Другие, возражая, говорили, что Англия, Америка и Германия никогда этого не допустят.
За столиками, более близкими ко входу, наступило угрюмое молчание. Там сидели; те, кого страшило будущее, но кто не хотел высказывать своих опасений вслух, так как кругом царило всеобщее, воодушевление.
Особенно разошлись Раутам и те, кто сидел за его столом.
— Просто скандал! — шумел он. — Входишь в кафе и видишь, что в передней на гвоздях висит всякая заграничная дрянь. А где «Правда»? Где «Известия»? Их нет. Этого больше нельзя терпеть!
— Правильно! — ответили с разных сторон.
— Ане предъявить ли требование хозяину кафе? - предложил кто-то.
Все с этим согласились, и Пийбера засадили писать текст. Когда заявление было написано, Раутам предложил еще потребовать от хозяина, чтоб «Фелькишер беобахтер» не выписывали вовсе.
— Стоит ли? - сомневался Пийбер. — Нужно следить и за органом нацистов, тогда мы получим более объективную картину...
С ним не согласились. Вот еще нашелся нацистский заступник, пусть убирается подальше со своей объективностью! Пийбер нехотя уступил, но зато попытался отыграться на претензии к орфографическим ошибкам в прейскурантах. Его высмеяли.
На листе появились первые подписи.
— Вот там сидит профессор Кянд, — сказал Раутам Пийберу. — Ты хорошо его знаешь, подойди к нему, пусть подпишет.
Профессор Кянд прислонил свой портфель к ножке стола и с карандашом в руке склонился над лежавшей перед ним газетой.
— Разрешите побеспокоить вас? — спросил Пийбер.
Кянд поднял голову и рассеянно взглянул на Пийбера.
Мысли его все еще были прикованы к разгадыванью кроссворда. Это было его любимым развлечением — здесь он мог проверять свои познания в разнообразнейших областях науки. Он долгое время проработал в комиссиях по выработке специальных терминов в различных областях знаний, и в голове его скопилось, огромное множество таких терминов. Страсть к кроссвордам усиливалась еще тем, что он был одним из редакторов энциклопедии.
— А, это вы? Прошу, прошу. Может быть, вы знаете: единица меры для свинца, первая буква — «эф», последняя - «эр»? Никак не вспомню... Нет, постойте, постойте... Фоддер! Конечно, фоддер. А может быть, фуддер?
Он вписал буквы в клетки и, довольный результатами, отложил карандаш. Пийбер коротко сообщил, чего он хотел от профессора.
— Да-да, чтоб выписывали советские газеты? Почему бы и нет? Но как вам вдруг пришла в голову эта мысль?
Когда Пийбер сказал, что теперь ведь начнутся гораздо более оживленные сношения с Россией, Кянд поглядел на него своими маленькими, как всегда, чуть удивленными глазами и спросил, словно экзаменуя:
— Из чего вы это заключаете?
— А разве господи профессор не читал сегодняшней газеты?
Пийбер протянул ему свежий номер. Чем дольше читал Кянд, тем больше, по-видимому, удивлялся. Но затем его лицо стало озабоченным.
С одной стороны, чувствовалось веяние свежего ветерка, в котором и он испытывал потребность, но, с другой стороны, жизнь его за последние двадцать лет все более начинала походить на стоячую воду тинистого пруда. И он до такой степени привык к этой неподвижности, приспособился к ней, что у него даже появилась иллюзия, будто он храбро шагает в ногу с жизнью (или будто сама жизнь шагает в ногу с ним). Но в последнее время вокруг с головокружительной быстротой совершались большие события, совершались без его ведома и участия. Признанный ученый, авторитетный деятель культуры, он чувствовал, что остался в стороне, превратился в незначительную величину. Что такое твой фуддер рядом с такими единицами меры, которыми измеряют и взвешивают эту бурную, несущуюся вперед жизнь? С зонтиком в руке, сутулясь, ты идешь потихоньку своей обыденной, протоптанной тропой, а она, эта жизнь, вламывается к тебе без спросу и не обращая на тебя ни малейшего внимания.
Но не сообщать же все это Пийберу?
И Кянд спросил только:
— А вы и не радуетесь?
— Как сказать, — ответил Пийбер. — С одной стороны, это не должно повредить нам. Наша постоянная ориентация на Запад слишком одностороння. Теперь равновесие восстановится, и это не плохо...
— Значит, вы калькулируете, а не радуетесь? — оживился Кянд.
Пийбер не понял, что этим хотел сказать профессор.
— Молодежь права, — продолжал Кянд. — Она утверждает, что мы заплесневели, что мы не способны по-настоящему радоваться, по-настоящему негодовать.
— Я так не говорил, — пытался оправдаться Пийбер.
— Не сомневаюсь, — ответил Кянд. — Молодежь ведь обвиняет и вас самого. Да, и вас тоже.
— И меня? — испугался Пийбер. — В чем ж?
— Именно в том, что вы сухой калькулятор, холодный наблюдатель, консерватор...
— Я консерватор?! — взорвался Пийбер. — Это верх непонимания... Кто это говорит? Кто смеет это говорить?
— Моя дочь, например, — с улыбкой ответил Кянд. — Она, правда, напала на меня, но задела и вас. И если получше разобраться, так именно в вас я хорошо вижу и свои недостатки. Мы заплесневели, господин Пийбер.
— И это сказала Рут?
— Да... Но где мне поставить свою подпись?
Пийбер указал на листе пустое место, подходившее для
солидной подписи, и сказал:
— Это, безусловно, влияние Риухкранда. Это он взвинтил Рут. Самой бы ей никогда не пришла в голову такая мысль. Она же знает мои взгляды, знает, что они отнюдь не консервативны. А Риухкранд ограниченный фанатик.
— Вы хотите сказать, что у Рут не может быть своего мнения? — запротестовал Кянд.
— Конечно, может, — ответил Пийбер, который был не совсем безразличен к Рут и поэтому неохотно видел ее в обществе Риухкранда. — Но вы разве не заметили, что с тех пор, как на нашем горизонте появился Таммемяги, многие люди заговорили по-новому? Будто им прибавили смелости, я бы даже сказал, наглости. Взять хотя бы Раутама. От него слова разумного не услышишь. А Риухкранд... Рут бы следовало более критически к нему относиться.
Кянду такой разговор не понравился. Заметив это, Пийбер поблагодарил за подпись и затем вдруг спросил:
— А что, если я подойду к Таммемяги и попрошу у него подпись? Интересно — что он скажет?
— А где этот Таммемяги? — с любопытством спросил Кянд.
Пийбер указал.
— Тот, что сидит с Риухкрандом?
— Тот самый.
— И, конечно, никто не решается подсесть к их столу?
— Я решусь. Что ж тут такого? — бравировал Пийбер.
Минуту, спустя он уже стоял перед Таммемяги. Со
сладкой улыбкой он спросил:
— Можно к вам на два слова?
Прежде чем Таммемяги успел ответить, он уже уселся за столик.
— Мы, правда, мало знаем друг друга...
— Вас я, к сожалению, совсем не знаю.
— Это Пийбер, — пояснил Пауль. — Вам, наверно, встречалось это имя в печати.
— Конечно, вы меня и не можете знать лично... — извиняющимся тоном произнес Пийбер. — Но вряд ли вам не попадались на глаза хоть некоторые из моих статей... Большие новости? Не правда ли? — вдруг обратился он к Паулю, проглядывавшему газету. В своем возбуждении он и не заметил, как, сложив вчетверо лист с подписями, сунул его в боковой карман.
— Да, новости большие.
— Осмелюсь спросить — что вы о них думаете? — спросил Пийбер у Таммемяги.
— Вы желаете проинтервьюировать меня?
— Нет, что вы...
Беседа явно не клеилась. Таммемяги был скуп на слова, да и Пауль не имел особенного желания разговаривать с Пийбером. Но тот упорствовал. Один вопрос следовал за другим: что думает Таммемяги о войне, долго ли она еще продлится, распространится ли дальше и какая сторона в конце концов победит?
Чем навязчивее был Пийбер, тем сдержаннее становился Таммемяги. К Паулю Пийбер вообще не желал обращаться.
— Как вы думаете, наши порядки станут теперь более свободными?
Поскольку ответ замедлился, Пийбер ответил сам:
— Конечно, станут... Наконец-то можно будет свободнее выражать свои мысли.
— А до сих пор вы этой возможности не имели?
— Конечно, нет, всегда приходилось говорить намеками.
— Неужели? Была ли причина для этого?
— А как же! — удивился Пийбер.
— Разве ваши взгляды отличаются от официальных точек зрения?
Губа Пийбера отвисла. Неужели Таммемяги не хочет признать его оппозиционность? Как Рут и Риухкранд... Точно сговорились!
Он преодолел свою досаду и ответил:
— Конечно, тому, кто стоит в стороне, трудно понять все здешние отношения.
— Да. Но разве вы не писали недавно о хороших сторонах фашизма?
— Да, писал и об них. Я лишь старался быть объективным, не больше. По-моему, нужно уметь видеть врага не только с одной отрицательной стороны. Если вы читали мои статьи, то могли заметить, что я вовсе не всегда глазку по
головке наше нынешнее правительство, а подчас преподношу ему и неприятные истины.
— Чего ради?
— Нельзя же всегда мириться... с его духовной ограниченностью. Народ тоже недоволен, а теперь это недовольство может усилиться.
— Вы хотите успокоить народ? Или преодолеть «духовную ограниченность» правительства? Или еще чего-нибудь?
Пийбер не нашел сразу ответа. Он хотел было распространиться о том, что нужно послать в правительство новых свежих людей, хотя бы представителей оппозиции, да, даже коммунистов; в голове его промелькнули мысли о больших реформах, о которых он писал, но он сказал лишь:
— Да, теперь нужно нащупать правильный путь, нужно хорошенько взвесить...
— Взвешивайте, взвешивайте! — с усмешкой ответил Таммемяги.
Хотя уступчивость, даже бесхребетность со временем сделала Пийбера нечувствительным к уколам, все же едва заметная усмешка Таммемяги задела его гораздо больше, чем колкие насмешки Раутама. Он встал, поблагодарил неизвестно за что и в своем смятении совершенно забыл о подписи, за которой пришел сюда.
Оглядевшись, он увидел издали Виллема Китса. Тот покинул стол Раутама, заметив в укромном уголке свою Беллу с Виллибальдом Муйдре.
Пийбер вынул из кармана подписной лист и вместе с вечной ручкой положил его на стол перед Китсом, надеясь без долгих разговоров получить подпись. Но он ошибся. Такой лист не то же, что вексель, на котором друзья-приятели расписываются не задумываясь. Пришлось объяснить, в чем дело, но и это не помогло. Своими близорукими глазами Белла принялась исследовать подписи. Муйдре тоже вытянул голову, и его темные, вьющиеся волосы коснулись пепельных кудрей Беллы. Некоторое время оставались они в таком положении, испытывая удовольствие от близости друг к другу, затем Белла с полным равнодушием отстранила лист, — все это ее не интересовало. И пока Муйдре продолжал исследовать подписи, Белла обратилась к Пийберу:
— Вы, конечно, читали сегодняшнюю газету?
— Да, а что?
— Вы все прочли?
— Все.
— И ничего не заметили?
— Как ничего? Там столько политических новостей.
— И только?
Пийбер развернул газету, проглядел первую страницу, вторую и лишь на третьей нашел среди прочих известий и заметок статью Муйдре о сборнике английских стихов, переведенных Виллемом Китсом.
— Наконец-то! — вздохнула Белла. — И, вообразите, сам Вильям тоже не заметил, хотя его это непосредственно касается.
— Меня? — встрепенулся Ките и схватил газету.
Пока другие читали статью, Белла и Муйдре с нежной
улыбкой глядели в глаза друг другу и одновременно стряхивали пепел со своих сигарет1 в одну пепельницу.
— Как мелко напечатано, — досадовал Ките, — никто, наверно, этого не заметит и не прочтет.
— Подходящее же время выбрали вы для опубликования ! — кокетливо упрекнула Белла Муйдре.
— Извините, мадам, но это от меня не зависело, — ответил Муйдре с той изысканной, преувеличенной любезностью, с какой обычно обращался к женщинам.
Его считали образцом воспитанности. Он неизменно подавал дамам пальто и калоши, открывал перед ними двери и говорил им комплименты.
Пробегая глазами статью, Ките быстро убедился, что она полна восхвалений, и лицо его засияло. Ему попались такие выражения, как: «местами перевод значительно лучше оригинала», «ценный вклад в сокровищницу высокой литературы», «редкая изобретательность в создании новых впечатляющих слов при передаче тончайших нюансов современной поэзии, что свидетельствует о конгениальности переводчика автору стихов».
— Перехвалил, — сказал Ките и тут же, впрочем, добавил, откладывая газету: — А в общем, правильно понял.
Пийберу статья не понравилась, как не понравился и самый сборник стихов. Он пытался прочесть его, но ничего не мог понять. «Наверно, я плохо разбираюсь в поэзии», — подумал он.
— Конгениально? — ухватился он за прочитанное слово. — Это удачное выражение. Я, например, не конгениален этой поэзии. Но критик, как видно, конгениален...
— Если мне удалась эта рецензия, — сказал Муйдре, который принял замечание Пийбера за комплимент, — то только благодаря мадам Белле.
— Что вы, — отмахнулась Белла.
— Нет, мадам, не спорьте. Именно вы обратили мое внимание на многие тонкости, которых я сам бы не заметил.
— Вот как? — не удержался Ките.
Значит, Белла тайком от него встречалась с Муйдре, бывала с ним наедине и ничего об этом не говорила? Он
взглянул исподлобья сначала на Муйдре, потом на жену, но свою досаду излил на Пийбера. Взяв со стола лист и угрюмо взглянув на него, он сказал:
— Значит, ты стал теперь большевистским агентом?
— Как агентом? — спросил Пийбер, став серьезным.
— Ведешь знакомство с коммунистами, распространяешь их газеты...
Пийбер чистосердечно рассмеялся. Боже мой, неужели всякий, кто хочет избежать узости и желает знать, что происходит на свете, уже тем самым причастен к политике?
— Удивительное дело, занимаешься коммунистической политикой, а сам этого и не знаешь, — сказал и Муйдре.
А Ките добавил:
— Прямо герой Мольера, который не знал, что всю жизнь говорит прозой.
Когда Пийбер встал и отошел от стола, Ките заметил Муйдре:
— Вот с какими людьми он начал теперь дружить! Нужно бы предостеречь его...
— Пусть дружит, что из этого! — успокоил его Муйдре, который подумал, что не вредно бы и ему завести такие связи, может, настанет время, когда все это пригодится.
Вскоре после этого случилось маленькое происшествие, о котором потом много говорили и которое столь резко раскололо посетителей кафе на два лагеря, что с тех пор одни не хотели даже сидеть в соседстве с другими.
Дело это заварилось у задней стены, где обычно скоплялся наиболее радикальный элемент. В тот день там особенно веселились, но затем вдруг наступило затишье, все заговорили шепотом и принялись оглядываться. Взгляды всех привлек к себе хорошо одетый молодой человек, с заносчивым видом игравший с кем-то в шахматы поблизости от столика Таммемяги. Это был сын Каарта, обанкротившегося владельца кожевенного завода, студент, будущий пастор, большой пьяница, никогда не нуждавшийся в деньгах. Кто-то обратил внимание на к то, что студент прислушивался к каждому слову Таммемяги.
— Хоть бы одну фигуру передвинул за все время. Нет! Молчит как сыч, только глаза бегают...
— Агент! — сказал кто-то. — Живет в ресторанах и кафе и выглядывает, как мокрица, из щели. За это ему и платят.
Некоторые утверждали, что он получает деньги в немецком посольстве.
Услышав свою фамилию, молодой человек невольно обернулся. Взгляд его встретился по меньшей мере с десятком пар чужих глаз, но он, не потеряв спокойствия, продолжал делать вид,, что играет в шахматы, словно все это его не касалось.
— Мокрицу хоть раздавишь, а этот...
— Не мешай ему, а то партию проиграет.
— Он и не играет, а только двигает для виду фигуры.
— Как говорится: псаломщик спит, а уши шевелятся.
— Знаете что? Эта карта 1... Эта карта из гитлеровской колоды! — воскликнул вдруг Раутам, указывая на карту военных действий, помещенную в газете.
Это замечание вызвало общий смех, и все принялись изощряться в остроумии. В разговоре замелькали фразы, в которых присутствовало ловко ввернутое слово «карта». Человек, к которому все это относилось, несколько раз сердито оглядывался, наконец не выдержал, смешал шахматы и покинул кафе.
— Свинство все-таки подвергать человека подобному остракизму!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Раутам слушал, слушал и наконец прервал эти мечтания:
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Ту старушонку, которая принялась во время пожара в своем доме вытирать пыль со старого комода.
Пийбер не понимал, чего, собственно, хочет этот Раутам. Что у нас за пожар ? Нет, Раутам сам не знает, что говорит. Он вечно преувеличивает, насмехается, зубоскалит.
Новости были уже всеми прочитаны, теперь начались комментарии, разъяснения, дискуссии. Общее мнение было таково, что пятсовской диктатуре нанесен изрядный урон.
366
Никто не сомневался, что состав правительства изменится. Некоторые даже утверждали, что через несколько лет в Эстонии появятся Советы. Другие, возражая, говорили, что Англия, Америка и Германия никогда этого не допустят.
За столиками, более близкими ко входу, наступило угрюмое молчание. Там сидели; те, кого страшило будущее, но кто не хотел высказывать своих опасений вслух, так как кругом царило всеобщее, воодушевление.
Особенно разошлись Раутам и те, кто сидел за его столом.
— Просто скандал! — шумел он. — Входишь в кафе и видишь, что в передней на гвоздях висит всякая заграничная дрянь. А где «Правда»? Где «Известия»? Их нет. Этого больше нельзя терпеть!
— Правильно! — ответили с разных сторон.
— Ане предъявить ли требование хозяину кафе? - предложил кто-то.
Все с этим согласились, и Пийбера засадили писать текст. Когда заявление было написано, Раутам предложил еще потребовать от хозяина, чтоб «Фелькишер беобахтер» не выписывали вовсе.
— Стоит ли? - сомневался Пийбер. — Нужно следить и за органом нацистов, тогда мы получим более объективную картину...
С ним не согласились. Вот еще нашелся нацистский заступник, пусть убирается подальше со своей объективностью! Пийбер нехотя уступил, но зато попытался отыграться на претензии к орфографическим ошибкам в прейскурантах. Его высмеяли.
На листе появились первые подписи.
— Вот там сидит профессор Кянд, — сказал Раутам Пийберу. — Ты хорошо его знаешь, подойди к нему, пусть подпишет.
Профессор Кянд прислонил свой портфель к ножке стола и с карандашом в руке склонился над лежавшей перед ним газетой.
— Разрешите побеспокоить вас? — спросил Пийбер.
Кянд поднял голову и рассеянно взглянул на Пийбера.
Мысли его все еще были прикованы к разгадыванью кроссворда. Это было его любимым развлечением — здесь он мог проверять свои познания в разнообразнейших областях науки. Он долгое время проработал в комиссиях по выработке специальных терминов в различных областях знаний, и в голове его скопилось, огромное множество таких терминов. Страсть к кроссвордам усиливалась еще тем, что он был одним из редакторов энциклопедии.
— А, это вы? Прошу, прошу. Может быть, вы знаете: единица меры для свинца, первая буква — «эф», последняя - «эр»? Никак не вспомню... Нет, постойте, постойте... Фоддер! Конечно, фоддер. А может быть, фуддер?
Он вписал буквы в клетки и, довольный результатами, отложил карандаш. Пийбер коротко сообщил, чего он хотел от профессора.
— Да-да, чтоб выписывали советские газеты? Почему бы и нет? Но как вам вдруг пришла в голову эта мысль?
Когда Пийбер сказал, что теперь ведь начнутся гораздо более оживленные сношения с Россией, Кянд поглядел на него своими маленькими, как всегда, чуть удивленными глазами и спросил, словно экзаменуя:
— Из чего вы это заключаете?
— А разве господи профессор не читал сегодняшней газеты?
Пийбер протянул ему свежий номер. Чем дольше читал Кянд, тем больше, по-видимому, удивлялся. Но затем его лицо стало озабоченным.
С одной стороны, чувствовалось веяние свежего ветерка, в котором и он испытывал потребность, но, с другой стороны, жизнь его за последние двадцать лет все более начинала походить на стоячую воду тинистого пруда. И он до такой степени привык к этой неподвижности, приспособился к ней, что у него даже появилась иллюзия, будто он храбро шагает в ногу с жизнью (или будто сама жизнь шагает в ногу с ним). Но в последнее время вокруг с головокружительной быстротой совершались большие события, совершались без его ведома и участия. Признанный ученый, авторитетный деятель культуры, он чувствовал, что остался в стороне, превратился в незначительную величину. Что такое твой фуддер рядом с такими единицами меры, которыми измеряют и взвешивают эту бурную, несущуюся вперед жизнь? С зонтиком в руке, сутулясь, ты идешь потихоньку своей обыденной, протоптанной тропой, а она, эта жизнь, вламывается к тебе без спросу и не обращая на тебя ни малейшего внимания.
Но не сообщать же все это Пийберу?
И Кянд спросил только:
— А вы и не радуетесь?
— Как сказать, — ответил Пийбер. — С одной стороны, это не должно повредить нам. Наша постоянная ориентация на Запад слишком одностороння. Теперь равновесие восстановится, и это не плохо...
— Значит, вы калькулируете, а не радуетесь? — оживился Кянд.
Пийбер не понял, что этим хотел сказать профессор.
— Молодежь права, — продолжал Кянд. — Она утверждает, что мы заплесневели, что мы не способны по-настоящему радоваться, по-настоящему негодовать.
— Я так не говорил, — пытался оправдаться Пийбер.
— Не сомневаюсь, — ответил Кянд. — Молодежь ведь обвиняет и вас самого. Да, и вас тоже.
— И меня? — испугался Пийбер. — В чем ж?
— Именно в том, что вы сухой калькулятор, холодный наблюдатель, консерватор...
— Я консерватор?! — взорвался Пийбер. — Это верх непонимания... Кто это говорит? Кто смеет это говорить?
— Моя дочь, например, — с улыбкой ответил Кянд. — Она, правда, напала на меня, но задела и вас. И если получше разобраться, так именно в вас я хорошо вижу и свои недостатки. Мы заплесневели, господин Пийбер.
— И это сказала Рут?
— Да... Но где мне поставить свою подпись?
Пийбер указал на листе пустое место, подходившее для
солидной подписи, и сказал:
— Это, безусловно, влияние Риухкранда. Это он взвинтил Рут. Самой бы ей никогда не пришла в голову такая мысль. Она же знает мои взгляды, знает, что они отнюдь не консервативны. А Риухкранд ограниченный фанатик.
— Вы хотите сказать, что у Рут не может быть своего мнения? — запротестовал Кянд.
— Конечно, может, — ответил Пийбер, который был не совсем безразличен к Рут и поэтому неохотно видел ее в обществе Риухкранда. — Но вы разве не заметили, что с тех пор, как на нашем горизонте появился Таммемяги, многие люди заговорили по-новому? Будто им прибавили смелости, я бы даже сказал, наглости. Взять хотя бы Раутама. От него слова разумного не услышишь. А Риухкранд... Рут бы следовало более критически к нему относиться.
Кянду такой разговор не понравился. Заметив это, Пийбер поблагодарил за подпись и затем вдруг спросил:
— А что, если я подойду к Таммемяги и попрошу у него подпись? Интересно — что он скажет?
— А где этот Таммемяги? — с любопытством спросил Кянд.
Пийбер указал.
— Тот, что сидит с Риухкрандом?
— Тот самый.
— И, конечно, никто не решается подсесть к их столу?
— Я решусь. Что ж тут такого? — бравировал Пийбер.
Минуту, спустя он уже стоял перед Таммемяги. Со
сладкой улыбкой он спросил:
— Можно к вам на два слова?
Прежде чем Таммемяги успел ответить, он уже уселся за столик.
— Мы, правда, мало знаем друг друга...
— Вас я, к сожалению, совсем не знаю.
— Это Пийбер, — пояснил Пауль. — Вам, наверно, встречалось это имя в печати.
— Конечно, вы меня и не можете знать лично... — извиняющимся тоном произнес Пийбер. — Но вряд ли вам не попадались на глаза хоть некоторые из моих статей... Большие новости? Не правда ли? — вдруг обратился он к Паулю, проглядывавшему газету. В своем возбуждении он и не заметил, как, сложив вчетверо лист с подписями, сунул его в боковой карман.
— Да, новости большие.
— Осмелюсь спросить — что вы о них думаете? — спросил Пийбер у Таммемяги.
— Вы желаете проинтервьюировать меня?
— Нет, что вы...
Беседа явно не клеилась. Таммемяги был скуп на слова, да и Пауль не имел особенного желания разговаривать с Пийбером. Но тот упорствовал. Один вопрос следовал за другим: что думает Таммемяги о войне, долго ли она еще продлится, распространится ли дальше и какая сторона в конце концов победит?
Чем навязчивее был Пийбер, тем сдержаннее становился Таммемяги. К Паулю Пийбер вообще не желал обращаться.
— Как вы думаете, наши порядки станут теперь более свободными?
Поскольку ответ замедлился, Пийбер ответил сам:
— Конечно, станут... Наконец-то можно будет свободнее выражать свои мысли.
— А до сих пор вы этой возможности не имели?
— Конечно, нет, всегда приходилось говорить намеками.
— Неужели? Была ли причина для этого?
— А как же! — удивился Пийбер.
— Разве ваши взгляды отличаются от официальных точек зрения?
Губа Пийбера отвисла. Неужели Таммемяги не хочет признать его оппозиционность? Как Рут и Риухкранд... Точно сговорились!
Он преодолел свою досаду и ответил:
— Конечно, тому, кто стоит в стороне, трудно понять все здешние отношения.
— Да. Но разве вы не писали недавно о хороших сторонах фашизма?
— Да, писал и об них. Я лишь старался быть объективным, не больше. По-моему, нужно уметь видеть врага не только с одной отрицательной стороны. Если вы читали мои статьи, то могли заметить, что я вовсе не всегда глазку по
головке наше нынешнее правительство, а подчас преподношу ему и неприятные истины.
— Чего ради?
— Нельзя же всегда мириться... с его духовной ограниченностью. Народ тоже недоволен, а теперь это недовольство может усилиться.
— Вы хотите успокоить народ? Или преодолеть «духовную ограниченность» правительства? Или еще чего-нибудь?
Пийбер не нашел сразу ответа. Он хотел было распространиться о том, что нужно послать в правительство новых свежих людей, хотя бы представителей оппозиции, да, даже коммунистов; в голове его промелькнули мысли о больших реформах, о которых он писал, но он сказал лишь:
— Да, теперь нужно нащупать правильный путь, нужно хорошенько взвесить...
— Взвешивайте, взвешивайте! — с усмешкой ответил Таммемяги.
Хотя уступчивость, даже бесхребетность со временем сделала Пийбера нечувствительным к уколам, все же едва заметная усмешка Таммемяги задела его гораздо больше, чем колкие насмешки Раутама. Он встал, поблагодарил неизвестно за что и в своем смятении совершенно забыл о подписи, за которой пришел сюда.
Оглядевшись, он увидел издали Виллема Китса. Тот покинул стол Раутама, заметив в укромном уголке свою Беллу с Виллибальдом Муйдре.
Пийбер вынул из кармана подписной лист и вместе с вечной ручкой положил его на стол перед Китсом, надеясь без долгих разговоров получить подпись. Но он ошибся. Такой лист не то же, что вексель, на котором друзья-приятели расписываются не задумываясь. Пришлось объяснить, в чем дело, но и это не помогло. Своими близорукими глазами Белла принялась исследовать подписи. Муйдре тоже вытянул голову, и его темные, вьющиеся волосы коснулись пепельных кудрей Беллы. Некоторое время оставались они в таком положении, испытывая удовольствие от близости друг к другу, затем Белла с полным равнодушием отстранила лист, — все это ее не интересовало. И пока Муйдре продолжал исследовать подписи, Белла обратилась к Пийберу:
— Вы, конечно, читали сегодняшнюю газету?
— Да, а что?
— Вы все прочли?
— Все.
— И ничего не заметили?
— Как ничего? Там столько политических новостей.
— И только?
Пийбер развернул газету, проглядел первую страницу, вторую и лишь на третьей нашел среди прочих известий и заметок статью Муйдре о сборнике английских стихов, переведенных Виллемом Китсом.
— Наконец-то! — вздохнула Белла. — И, вообразите, сам Вильям тоже не заметил, хотя его это непосредственно касается.
— Меня? — встрепенулся Ките и схватил газету.
Пока другие читали статью, Белла и Муйдре с нежной
улыбкой глядели в глаза друг другу и одновременно стряхивали пепел со своих сигарет1 в одну пепельницу.
— Как мелко напечатано, — досадовал Ките, — никто, наверно, этого не заметит и не прочтет.
— Подходящее же время выбрали вы для опубликования ! — кокетливо упрекнула Белла Муйдре.
— Извините, мадам, но это от меня не зависело, — ответил Муйдре с той изысканной, преувеличенной любезностью, с какой обычно обращался к женщинам.
Его считали образцом воспитанности. Он неизменно подавал дамам пальто и калоши, открывал перед ними двери и говорил им комплименты.
Пробегая глазами статью, Ките быстро убедился, что она полна восхвалений, и лицо его засияло. Ему попались такие выражения, как: «местами перевод значительно лучше оригинала», «ценный вклад в сокровищницу высокой литературы», «редкая изобретательность в создании новых впечатляющих слов при передаче тончайших нюансов современной поэзии, что свидетельствует о конгениальности переводчика автору стихов».
— Перехвалил, — сказал Ките и тут же, впрочем, добавил, откладывая газету: — А в общем, правильно понял.
Пийберу статья не понравилась, как не понравился и самый сборник стихов. Он пытался прочесть его, но ничего не мог понять. «Наверно, я плохо разбираюсь в поэзии», — подумал он.
— Конгениально? — ухватился он за прочитанное слово. — Это удачное выражение. Я, например, не конгениален этой поэзии. Но критик, как видно, конгениален...
— Если мне удалась эта рецензия, — сказал Муйдре, который принял замечание Пийбера за комплимент, — то только благодаря мадам Белле.
— Что вы, — отмахнулась Белла.
— Нет, мадам, не спорьте. Именно вы обратили мое внимание на многие тонкости, которых я сам бы не заметил.
— Вот как? — не удержался Ките.
Значит, Белла тайком от него встречалась с Муйдре, бывала с ним наедине и ничего об этом не говорила? Он
взглянул исподлобья сначала на Муйдре, потом на жену, но свою досаду излил на Пийбера. Взяв со стола лист и угрюмо взглянув на него, он сказал:
— Значит, ты стал теперь большевистским агентом?
— Как агентом? — спросил Пийбер, став серьезным.
— Ведешь знакомство с коммунистами, распространяешь их газеты...
Пийбер чистосердечно рассмеялся. Боже мой, неужели всякий, кто хочет избежать узости и желает знать, что происходит на свете, уже тем самым причастен к политике?
— Удивительное дело, занимаешься коммунистической политикой, а сам этого и не знаешь, — сказал и Муйдре.
А Ките добавил:
— Прямо герой Мольера, который не знал, что всю жизнь говорит прозой.
Когда Пийбер встал и отошел от стола, Ките заметил Муйдре:
— Вот с какими людьми он начал теперь дружить! Нужно бы предостеречь его...
— Пусть дружит, что из этого! — успокоил его Муйдре, который подумал, что не вредно бы и ему завести такие связи, может, настанет время, когда все это пригодится.
Вскоре после этого случилось маленькое происшествие, о котором потом много говорили и которое столь резко раскололо посетителей кафе на два лагеря, что с тех пор одни не хотели даже сидеть в соседстве с другими.
Дело это заварилось у задней стены, где обычно скоплялся наиболее радикальный элемент. В тот день там особенно веселились, но затем вдруг наступило затишье, все заговорили шепотом и принялись оглядываться. Взгляды всех привлек к себе хорошо одетый молодой человек, с заносчивым видом игравший с кем-то в шахматы поблизости от столика Таммемяги. Это был сын Каарта, обанкротившегося владельца кожевенного завода, студент, будущий пастор, большой пьяница, никогда не нуждавшийся в деньгах. Кто-то обратил внимание на к то, что студент прислушивался к каждому слову Таммемяги.
— Хоть бы одну фигуру передвинул за все время. Нет! Молчит как сыч, только глаза бегают...
— Агент! — сказал кто-то. — Живет в ресторанах и кафе и выглядывает, как мокрица, из щели. За это ему и платят.
Некоторые утверждали, что он получает деньги в немецком посольстве.
Услышав свою фамилию, молодой человек невольно обернулся. Взгляд его встретился по меньшей мере с десятком пар чужих глаз, но он, не потеряв спокойствия, продолжал делать вид,, что играет в шахматы, словно все это его не касалось.
— Мокрицу хоть раздавишь, а этот...
— Не мешай ему, а то партию проиграет.
— Он и не играет, а только двигает для виду фигуры.
— Как говорится: псаломщик спит, а уши шевелятся.
— Знаете что? Эта карта 1... Эта карта из гитлеровской колоды! — воскликнул вдруг Раутам, указывая на карту военных действий, помещенную в газете.
Это замечание вызвало общий смех, и все принялись изощряться в остроумии. В разговоре замелькали фразы, в которых присутствовало ловко ввернутое слово «карта». Человек, к которому все это относилось, несколько раз сердито оглядывался, наконец не выдержал, смешал шахматы и покинул кафе.
— Свинство все-таки подвергать человека подобному остракизму!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47