Черт побери, здесь только что говорили о забвении разногласий, о высокой духовной культуре и терпимости, а теперь некоторые чувствуют себя оскорбленными оттого, что кто-то предложил выпить за здоровье Советского Союза! Разве немцы не заключили с русскими пакта о дружбе?
Первым нарушил тишину Раутам.
— Капризные господа, кажется, собираются разыгрывать в нашей стране баронов!
Мягкое, картавое «р» придавало его словам юмористический оттенок,
— Разрешите узнать: кто был этот другой господин? — обратился Пийбер к хозяйке, разливавшей кофе.
Та не знала. Но Ките ответил Пийберу:
— Мы познакомились с ним вчера. Надо отдать ему справедливость — человек с большим кругозором...
— Оно и заметно... — иронически вставил Раутам.
— Произведений его я, правда, не читал, — продолжал Ките, — но человек он очень образованный. Я свободно мог беседовать с ним о Джемсе Джойсе и Вирджинии Вульф. Он даже хвалил Достоевского и Мережковского.
— Не удивительно, — сказал Пауль. — Об этих писателях вы, конечно, могли беседовать с ним свободно.
— Но почему они так сразу ушли ? — недоуменно спросила хозяйка,
Белла поспешила дать свое объяснение:
— Ничего удивительного, если так обращаются...
— Боже милосердный, кто обращался? И как?
Белла осуждающе взглянула на Рут.
— Неужели ты, Рут?
Обсуждая поступок Рут, общество раскололось. Даже Пийбер стал на сторону Рут, находя достаточно извинений ее поведению.
Профессор вернулся угрюмый, рассеянный. Это передалось другим, и настроение было испорчено.
Когда гости наконец ушли, профессор, словно медведь в берлогу, забрался в свой кабинет. Он был сердит на все и на всех. В том числе и на себя. Слишком много предупредительности проявлялось к этому Штейнгарту, а теперь тот пристал как банный лист, считает себя другом, приходит в гости, когда вздумается, да еще приводит своих сомнительных знакомых. Странно, что обращение Гитлера ко всем немцам, живущим в Прибалтике, с призывом вернуться на родину, не относится к этим. Зачем они остаются в нашей стране? И чего ради Штейнгарт притащил сюда этого типа? Не для того ли, чтобы через него продемонстрировать свою твердую опору, свои связи с Пятсом и Штробейном? Или они были заинтригованы Горским, о приезде которого они, видимо, знали? Со Штейнгартом нужно будет соблюдать осторожность. Вообще нельзя приглашать гостей сразу из нескольких лагерей, особенно если эти лагери на ножах друг с другом. А Белла? Всегда эта ироническая складка возле губ. Кокетничает с кем попало и как попало. Рут не любит ее. Белле хочется играть какую-то роль, а Рут хочет действовать. И она действует! Но нужно ли было размахивать красным платком перед... быками! Неужели трудно понять, что это неприлично! Конечно, они оскорбились. Но, мало того, вдруг они попытаются отплатить и заварят еще бог знает какую кашу. Их на это станет, потому что покровителей у них много. «Ах, эта Рут, эта Рут! Линда права, я ее избаловался всегда сквозь пальцы глядел на ее недостатки, вот и доигрался. Нет, что слишком, то слишком. Вот они, плоды моего либерализма!»
Раздосадованный профессор все больше негодовал на Рут. Нет, так этого нельзя оставить. Надо наконец взяться за нее всерьез!
Придя к этому решению, профессор поспешил к Рут. Но ее комната была пуста.
— Где же Рут? — спросил он у Линды, которая убирала посуду в буфет.
Не знаю. Куда-то вышла.
— Как вышла? Ночью? Вдвоем с этим бродягой?
— Но Роберт! Что ты говоришь? То ты называешь его разумным человеком, то бродягой? Что с тобой, голубчик?
Роберт ценил многие достоинства Линды. Она была хорошей хозяйкой, умела готовить, умела варить настоящий кофе, она всегда заботилась о носках и белье, строго следила за чистотой и порядком в доме, ревниво оберегала покой мужа, когда он работал, хотя ее не очень-то интересовало, чем он у себя занимается.
Но профессора раздражали многие недостатки жены. У нее не было духовных интересов, она слишком досаждала своими утешениями, когда у мужа что-нибудь не ладилось, на нее даже рассердиться нельзя было по-настоящему, так как она никогда не возражала, никогда не давала отпора.
И Роберт побоялся, что жена сейчас начнет ему сочувствовать, начнет его ласкать и гладить по голове, утешать и. расспрашивать, что с ним, а потом начнет расточать лесть в виде бальзама, и он в конце концов станет мягким и уступчивым. А этого ему не хотелось. Этак Рут избавится от заслуженного выговора, от нотации.
Роберт хотел уже юркнуть к себе в кабинет, но Линда схватила его за рукав.
— Боже мой, сальное пятно на груди! Когда ты его посадил? Когда ел индейку? Или еще раньше? Сейчас же сними пиджак! Попробую свести в горячей воде.
Роберт обрадовался тому, что сможет ускользнуть от рук жены, оставив в них только пиджак.
А Рут в то самое время, как профессор обдумывал в кабинете свой предстоящий разговор с нею, все еще радовалась своей недавней выходке и от души ликовала. Когда она увидела, что ее невинные слова подлили масла в огонь, то готова была совершить еще бог знает какие безумства. Усидеть после всего этого дома было невозможно.
На улице ее и Пауля встретила осенняя буря, готовая, казалось, своими огромными лапами сорвать крыши с домов. Буйный Ветер встряхивал вершины деревьев, расшвыривал кучи опавших листьев, ударял со свистом в грудь, трепал волосы, старался сорвать берет.
Куда бы они ни поворачивали, штормовой ветер все время дул им в лицо, и чтоб пробиться сквозь него, приходилось идти согнувшись. Временами начинал лить сильный дождь, и, по щекам хлестали косые струи.
Пауль был счастлив. Рядом с ним шла Рут, глаза которой мягко светились. По ее взгляду никак нельзя было догадаться о буре, бушевавшей в ее груди.
— Никогда я не раскаюсь в своих словах, — горячо воскликнула Рут. — Не могу понять отца. Чего он боится? Ясности?
— Это только начало, — сказал Пауль. — Еще не раз придется проводить границу между людьми. Даже между близкими, если понадобится. Беспощадно!
— Ах, какая замечательная буря!
Рут прижалась к Паулю.
— Знаешь, что я чувствую, когда закрываю глаза ? Будто мы на морском льду и лед от шторма треснул. Кто остался по эту сторону трещины, кто по ту...
— Но разве ты не слышишь, — ответил Пауль, — что лед все еще взламывается, что трещина растет...
— Пускай! Так хорошо нестись вперед вместе с этим ураганом.
Рут вернулась после долгой прогулки в приподнятом настроении. Услышав в передней ее шаги, отец крикнул из кабинета:
— Зайди ко мне, Рут!
С мокрыми волосами, в сдвинутом набок берете, свежая и веселая, Рут, засунув руки в карманы пальто, остановилась в дверях кабинета.
— Что, папа?
Беспечный вид дочери еще усилил досаду профессора.
— Где это ты шаталась?
Вопрос был неожиданным, а тон вызывающим.
— Я нигде не шаталась. Просто вышла погулять, — спокойно ответила Рут.
— Ах, так? По-твоему, значит, все в наилучшем порядке? На манер уличного мальчишки показывать гостям язык, сконфузить себя, меня, всю нашу семью — это тебя ничуть не беспокоит? Ты что, в лесу выросла? Что о нас подумают и скажут люди, это тебя вообще не касается! Осуждение других людей тебе все равно что с гуся вода! Куда девалась твоя
воспитанность, чувство приличия? Как это ты вдруг потеряла понятие обо всем на свете?
Опершись спиной о косяк двери, Рут, пораженная, слушала эту раздраженную речь. Ей так редко приходилось слышать такое, что теперь каждое слово остро впивалось в душу.
— Ну, отвечай же! Что ты молчишь?
— А что мне отвечать?
В этих словах послышалось упрямство.
— А может, ты думаешь, что поступила правильно? И даже не раскаиваешься?
— Чего мне раскаиваться? Не в чем мне раскаиваться. Я надеюсь, что эти господа здесь больше не покажутся.
— Вот как, это тебе решать? У тебя я, как видно, должен спрашивать, с кем мне водить знакомство, а с кем нет?
Рут взглянула отцу в лицо и сказала, не выбирая слов и выражений:
— Послушай, отец, что я тебе скажу: у тебя имеется один большой недостаток — ты не умеешь разбираться в людях. Всех тех, которые говорят в лицо приятные вещи и льстят тебе, ты считаешь своими настоящими друзьями. Ты со всеми одинаково любезен. Когда какой-нибудь Штейнгарт или Шегрен тебя похвалит*, ты считаешь, что тебя хвалит вся Германия и вся Швеция. Но это самообман. Ты сидишь тут, за своими книгами, словно в крепости, и не знаешь ни жизни, ни людей.
— Я не знаю?
Голос профессора дрогнул.
— Да, ты! — продолжала Рут. — Но люди знают твои слабости и используют их. И нет у тебя твердых принципов. Почему ты поддерживаешь знакомство со Штейнгартом? Он надеется через тебя упрочить свои позиции. И твоя любезность укрепляет его в этом мнении. Он знает твое тщеславие и осыпает тебя комплиментами, а ты принимаешь их за чистую монету. Потому он и добивается от тебя всего, чего захочет. Именно потому ему удалось добиться и того, что ты не голосовал против него, а под твоим влиянием так же поступил и кое-кто еще.
— Откуда ты знаешь, что я не голосовал против него? — с волнением спросил профессор,
— Тем хуже, если ты голосовал против, а теперь оказываешь ему любезность.
Приходилось ли когда-нибудь профессору Кянду выслушивать подобные упрею ? Осмеливался ли кто-нибудь так его критиковать? Ведь он — общепризнанный авторитет, ведь каждое его слово имеет вес, ведь в силу своих заслуг й достоинств он стал так неприкосновенен, как святыня! И вот он должен выслушивать такие страшные вещи: он, оказывается, тщеславный, падкий на лесть, он — жертва самообмана, он — мягкотелый, наивный... И кто же столь беспощадно швырял ему в лицо все эти обвинения? Родная дочь, та самая, которую он собирался строго отчитать.
Профессор выпрямился.
— Как, ты смеешь? Как ты смеешь говорить такие дерзости своему отцу?
— Это не дерзости, это правда. А правде ты боишься взглянуть в лицо. Вот и все.
Рут повернулась уходить. Отец остановил её.
— Как ты сказала? Я боюсь взглянуть в лицо правде? А ты знаешь, в чем правда? В том, что ты валандаешься с этим парнем, с этим интеллигентом без профессии! Это он сбил тебя с толку! И теперь ты думаешь, что можешь нахально вести себя дома.
Рут вся покраснела и топнула ногой.
— Не смей говорить о нем так, слышишь! Я не позволю! Не позволю!
Мать выбежала из столовой.
— Что тут происходит?
— Никому не позволю трогать его! Ни слова больше ! — кричала Рут.
— А ты что за адвокат? — спросил отец, удивленный вспышкой дочери. — Кто он тебе?
— Кто бы ни был. Если он вам не нравится и если я вам тут стала поперек дороги... Я могу уйти. Но его я не оставлю!
Глаза Рут налились слезами. Слезы побежали по щекам, но она этого не замечала. Подошла мать, обняла ее и концом передника принялась осушать их, укоризненно глядя на мужа.
— Какой ты, право...
Рут плечом оттолкнула руку матери и убежала в свою комнату.
Поведение дочери совсем выбило из колеи профессора. До сегодняшнего дня жизнь текла изо дня в день, словно маленький ручеек, без больших волнений и большого шума. Никогда в этом доме не происходило бурных объяснений, никогда здесь не говорили друг другу резких слов, не стучали кулаком по столу, не топали ногой. Еще утром светило солнышко, а теперь точно град бьет в лицо. И негде укрыться от него.
Профессор, словно пришибленный, опустился на стул. Линда подошла к нему, положила ему руку на плечо, попыталась успокоить:
— Сами мы виноваты, что не сумели подойти к ней... Интересовались ли мы когда-нибудь, спрашивали ли, что она
делает, что ее мучит, что радует? Мы не проявили к ней настоящей сердечности. И вот тебе результат.
— Ах, оставь, оставь! Сам знаю, - раздраженно ответил профессор.
— Ничего ты не знаешь! Парень вбил ей в голову, что она должна стать актрисой. Представь себе, актрисой! Теперь они только и делают, что репетируют, а университетские занятия побоку... Вот оно как... А имеешь ли ты представление о том, как далеко зашли их отношения?
— Откуда ты взяла, что актрисой? Ничего подобного!
— А разве ты знаешь?
— Конечно. И также с этими отношениями... Оставь!
Как только Линда пыталась обвинить в чем-то Рут, профессор тотчас же невольно спешил защитить ее, будто упреки и обвинения считал своей личной привилегией. Пусть не трогают Рут, пусть оставят ее в покое! Не наше дело вмешиваться !
— Наше дело или нет, а вот услышим в один прекрасный день, что они уже зарегистрировались!
— Ну и что же?
Линда сделала испуганное лицо.
— Тебе это все равно?
— Ах, оставь! Ты слишком плохого мнения о Рут.
— Тебе все же следовало бы серьезно поговорить с ней.
— Ладно, поговорю. А теперь оставь меня в покое.
Когда Линда вышла из комнаты, взгляд Роберта остановился на застекленной фотографии Рут. Она была снята тут трехлетней девочкой: пестрое платьице, светлые волосенки, детские наивные глаза, туфли без каблуков... Давно ли она была такой и сидела тут на полу кабинета, в руках книжка с картинками, рядом кукла? «Что это такое? А это что?» А потом: почему это, почему то? «Почему собака не умеет говорить? Почему автомобиль едет без лошади?» А падая и ушибаясь, она тотчас же бежала к отцу, протягивая к нему ручонку или коленку: «Подуй!» А у самой слезы из глаз - словно бусинки...
Отцовское сердце размякло, раздражение улеглось.
Профессор выкурил еще одну трубку и отправился к Рут в ее комнату.
Деловитым тоном, словно ничего не произошло, спросил он у дочери, нельзя ли получить у нее ту пьесу, которую они собираются ставить.
Рут ответила в таком же тоне, что пьесы у нее сейчас нет, но, если отец пожелает, она может достать. Дома у нее только переписанная роль.
— И когда вы думаете поставить ее?
— В Октябрьские праздники.
- Как? Как? — переспросил профессор, будто не расслышав ответа или не поняв его.
- В Октябрьские праздники, - повторила Рут.
- То есть?
- Седьмого ноября, в среду.
- И вы думаете, что в будний день люди придут смотреть спектакль?
- Кто придет, а кто и нет.
- А что это у вас, закрытый спектакль?
- Ты хочешь пойти?
- Если посторонние могут...
- Я достану тебе билет.
Когда профессор вышел из комнаты дочери, шаг его был легок и лицо радостно, словно он получил билет во внутренний мир дочери.
Линда встретила его в столовой с пиджаком в руках.
- Ну что, поговорил?
- Поговорил.
- Ну?
- Ничего. Все в порядке.
Линда недоверчиво поглядела на мужа, а потом показала на пиджак, сказав:
- Пробовала и так и сяк, и горячей водой и бензином, бог знает, чем ты его запачкал. Придется весь костюм отдавать в химическую чистку. Иного выхода нет.
- Да, иного нет... В химическую... Весь костюм... — механически повторил профессор.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Особняк Винналя стоял в саду, среди старых лип. Сад окружала высокая ограда, и потому с улицы можно было увидеть сквозь железные кованые ворота, на которых красовались позолоченные инициалы хозяина, лишь часть фасада. Большую часть нижнего этажа занимали просторная гостиная и длинный зал для приемов, устраиваемых весьма редко. Если не считать двух крошечных комнат возле кухни, предназначенных для экономки и горничной, и полутемного подвального этажа, где обитал дворник, всем этим большим зданием пользовались всего лишь два человека: внизу помещался старый Винналь, а наверху, в мансарде, — его сын.
Но даже в такой неприступной крепости, ограда которой была обвита колючей проволокой, а ставни обиты железом, старый Винналь не ощущал полной безопасности. Кто знает, кого он боялся больше, привидений или воров, но каждый
вечер он педантично обходил все комнаты, зажигая всюду полный свет и заглядывая за шторы и под диваны. Когда дома бывал его Фердинанд, старик чувствовал себя более уверенно, — этому сорви-голове сам черт был не брат! Но сын взял себе дурную привычку : возвращаясь по ночам с кутежей, он зачастую оставлял и ворота, и все двери настежь. Тогда отцу приходилось вылезать из постели и проверять, заперта ли хоть дверь из передней.
Сегодня у хозяина был большой день — ему исполнилось шестьдесят лет. С утра вокруг дома и в доме кипела работа. Садовые дорожки посыпали гравием, на фасад водрузили цифру 60, составленную из электрических лампочек. Из ре- сторона «Мидрилинд» пригласили повара и его помощников, на кухне и в столовой мелькали их белые колпаки.
Повара терли и взбивали, месили и раскатывали, варили и жарили. Возчик в кожаном фартуке втаскивал одну корзину пива за другой, взгромождая их друг на друга. Пять маленьких толстеньких поросят, лежавших на кухонном столе, ждали, когда их сунут в печку.
Хозяин принимал в гостиной поздравления. Беспрестанно звонили то по телефону, то с парадного, приносили телеграммы, впускали разные делегации с цветами почетными адресами и подарками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47