В статье говорилось и об ученике Петуха на пеньке, о молодом петушке-задире, заклевавшем, насмерть одного старого петуха и посаженном за это в клетку. По-видимому, имелся в виду Риухкранд.
Когда преподаватель входил в аудиторию, студенты обычно приветствовали его шарканьем подошв. На этот раз ноги у слушателей профессора Кянда были словно парализованы. Необычная настороженная тишина, длившаяся всю лекцию, поразила его. Если б он присмотрелся, то заметил бы на лицах /девушек растерянность, а на лицах юношей усмешки. В комнате для преподавателей коллеги сторонились его и не заговаривали с ним. А в кафе, куда он зашел после лекции, все смотрели на него как-то отчужденно, словно на какое-то чудище. Многие, нагнувшись друг к другу, зашептались, не сводя с профессора глаз. Кянд сходил даже в гардероб, чтоб поглядеть на себя в большое зеркало и убедиться, что все в порядке: все пуговицы застегнуты, галстук на месте, лицо не запачкано. Он заказал кофе и для развлечения принялся решать кроссворд в свежем номере иллюстрированной газеты. У его стола появился Пийбер с газетой в руках и спросил, прочел ли уже профессор подвал.
— Я нахожу, что это вершина бесстыдства! — добавил он возмущенно.
Кянд бегло просмотрел статью и, недоумевая, спросил:
— Почему вершина бесстыдства? Вы думаете, что тут целят в меня? Пень, Петух на пеньке... Случайное совпадение — и больше ничего.
— Да, но присмотритесь к карикатурам!
Кянд весь покраснел, узнав свой зонтик, шляпу и даже трубку. Он принялся более внимательно читать пасквиль и нашел в нем описание некоторых своих черточек. Но правды во всем этом было не более, чем требовалось для убедительности лжи. Вначале профессор был сильно расстроен, но вскоре оправился и воскликнул:
— Обольститель и ловелас? Лгун? Плут? И это не кто иной, как я? Я? Кто же этому поверит?
— Но, как видите, многие все же верят. Если вы промолчите, они решат, что это вовсе не клевета, а сущая правда.
— Начнешь опровергать да оправдываться, так станешь еще большим посмешищем.
— Да, но вы учтите, что последует продолжение серии. Она ведь только началась. С самого начала нужно бы положить ей конец, — сказал Пийбер, видимо опасавшийся, что когда-нибудь очередь дойдет и до него. — Не могу понять, откуда у людей столько злобы. Или Маурер надеется поднять таким способом тираж своих газет?
— Нет, по-моему, — ответил, подумав, Кянд, — корни прячутся гораздо глубже... А что касается вас, то вам бояться нечего. В «Зверинец» вы не попадете.
— Вы думаете?
В вопросе Пийбера одновременно послышались и радость и обида.
— Конечно. Вы не так опасны. Напротив, со своим примиренчеством вы кажетесь им вполне приемлемым.
— Вовсе я не такой уж примиренец, — запротестовал Пийбер. — Вы не можете утверждать, что я мирюсь с существующим строем. Я ли не выступал в печати против засилия цензуры? Я ли не требовал свобод?
— Чего еще требовать? Как видите, существует даже свобода клеветы! — с горечью воскликнул Кянд и, швырнув газету на стол, поднялся, чтоб уйти. Он взял свою широкополую шляпу и зонтик. Надо же, чтоб и они были при нем!
Он поспешно покинул кафе и, купив злополучный номер газеты, пошел домой, чтоб основательно изучить пасквиль.
Чем тщательней он: его перечитывал, тем больше убеждался в том, что преподнесенная ему порция яда была не так уже ничтожна. Чувство неловкости все больше овладевало им, и он потерял покой.
Пойди докажи людям, что ты не мошенник. Они всегда верят, когда о других говорят плохое. Они просто жаждут этого, ибо чем больше слышат о других плохого, тем лучше, выше кажутся они самим себе. Злорадство слаще радости. А похвала другому вонзается в сердце, словно тупой нож.
«Нет, этого дела нельзя так оставить! Надо что-то предпринять! Но что? Что? Подать на редактора в суд и добиться, чтоб его наказали? Но к услугам противной стороны всегда имеются лучшие адвокаты, она может подкупить судей и без особого труда доказать, что у Петуха на пеньке нет ничего общего с профессором Кяндом. И в результате окажешься в еще более смешном положении... А газета, описывая ход процесса, еще громче раструбит клевету.
Если бы Кянд оставался скромным ученым, не интересующимся политикой, его бы никто не тронул, но после того, как он осмелился выглянуть из-за своей двери, он увидел непреодолимые противоречия и борьбу между двумя лагерями, и начал добираться до скрытых корней этой борьбы, ему тут же нанесли удар в лицо, чтоб он поскорее убрался в свою раковину. Но пусть над ним хихикают сколько угодно, к честному грязь не пристанет!
И, пытаясь обрести спокойствие, он решил не реагировать на атаку, как бы показывая этим, что клевета не попала в цель. Но это успокоило его ненадолго, и внутренний голос сказал ему: «Не прячь голову в песок, словно страус, взгляни правде в лицо!»
Кянд вновь ощутил непосильную тяжесть. Он потерял покой и сон. Он не мог даже читать. Он стал мрачным и раздражался из-за каждого пустяка.
— Долго ты будешь мучиться? — спросила его
жена. — Сделай что-нибудь. Господи, неужто на свете правды нет? Долго еще будут преследовать и порочить честных людей? Разве ты один такой... Возьми того же Пауля... Смотри, как Рут из-за него изводится. То всегда была такая веселая, радостная, а теперь словно тень стала. Съездил бы ты в Таллин, сходил к премьер-министру — вы же знакомы — и рассказал все, — он должен понять, где правда, а где несправедливость.
Когда за столом вновь зашел разговор об этом, Рут безнадежно махнула рукой.
— Не стоит унижаться и просить, — сказала она. — Оттуда нечего ждать хорошего.
— От нас не убудет, — возразила мать, — если отец съездит в Таллин и вымолвит словечко за себя и за Пауля. Попытка не пытка, спрос не беда-
Профессор колебался, ехать ему или нет. Будь ему премьер-министр совсем незнаком, он бы не пошел к нему, но они вместе двадцать лет обучали молодежь и встречались чуть ли не каждый день. С ним можно поговорить по-дружески, без всякой официальности, должен ведь он понять, что такое несправедливость, должен понять, что даже в педагогическом смысле подобная клеветническая кампания крайне вредна и может в конце концов привести к одичанию нравов. И если не в его силах сделать бывшее небывшим, то все же в его власти пресечь дальнейшее. Может быть, он даже найдет способ как-то исправить сделанное зло.
И Кянд поехал в Таллин.
Предъявив страже дворца на Тоомпеа свое удостоверение личности, Кянд быстро поднялся по лестнице. Наверху его направили в большую приемную, пол которой был застлан ковром. Тут ему сказали, что премьер-министр сегодня не принимает. Как так? Ведь профессор приехал в столицу, чтоб встретиться с премьером именно сегодня, так как в другой день это для него невозможно. Он знаком с премьером лично, он с ним даже на «ты».
— Приходите завтра!
Но Кянд и не думал отступать. Он потребовал, чтоб его приняли сегодня, обязательно сегодня, настолько срочное и важное у него дело. Пусть молодой человек снесет министру его карточку, и тогда видно будет, примут его или нет. Кянд настаивал так категорически, что молодой человек уступил.
— Хорошо Я не смею беспокоить господина премьера- министра, но если он сам меня вызовет, то я сообщу о вас.
Ишь ты, каким стал важным его коллега! Ну, да ладно, можно и подождать.
Кянд сел за круглый полированный стол. Старые большие часы с циферблатом стального цвета и с медными узорчатыми стрелками чинно глядели со стены на беспокойного гостя, размеренно и неторопливо отстукивая время. В приемной было очень тепло, и Кянд чувствовал, как у него горят щеки. Он взял со стола газету, но читать не смог, так как мысли его разбегались.
Но наконец все же раздался звонок, и секретарь, схватив со стола визитную карточку, скрылся за большими двустворчатыми дверями кабинета.
Минут через десять туда пригласили профессора.
Перед ним стоял коренастый человек с широким желтым лицом, который вежливо улыбался, стараясь проявить радушие.
—- О, гость издалека! Как давно мы уже не виделись! Как быстро летит время! Прошу, прошу, садись!
Он провел своего гостя подальше в глубь кабинета, где стояли стол, диван и черные стулья с высокими спинками.
На столе появилась коричневая кожаная коробка с папиросами, но Кянду курить не хотелось.
— А я ни на один день не могу бросить курить. Особенно теперь. Пытаюсь вот только перейти на более легкий сорт. Когда-то я, как и ты, был большим охотником до трубки, у меня от нее даже зуб стерся.
И премьер, показав пальцем на свой пожелтевший от никотина клык, сел на диван, обеими руками поднял ногу на ногу, принял дружелюбный вид и сквозь очки уставился на Кянда.
— Ну, что у тебя там слышно?
Без длинных предисловий Кянд сразу рассказал о своей беде. Лицо премьера стало хмурым.
— Если ты считаешь, что тебя оклеветали, — сказал он, — то есть если ты считаешь, что в этой писанине наличествуют элементы преступления, так подавай в суд. Другого совета я тебе дать не сумею.
— Об этом я тоже думал, — ответил Кянд. — Но даст ли это какие-нибудь результаты? Статья состряпана осторожно, юридически к ней навряд ли придерешься.
— Ну, тогда все в порядке!
— Не нахожу. Предположим, что и тебя так же оклеветали бы. Ты бы с этим примирился?
— Меня? Ты- забываешь, что я не частное лицо, а представитель власти. Задевая меня, задевают государство.
— Я тоже не совсем частное лицо. Я тоже выполняю задачи, возложенные на меня общественностью, и мне думается, что клевета на меня вряд ли принесет пользу моей воспитательной работе...
— Но вот в чем дело: по нашим законам человека нельзя привлечь за клевету, если у него есть достаточное основание
предполагать, что написанное им служит, интересам государства или общества и что это может оказаться правдой.
— Значит, можно выступать с клеветой, если она служит интересам государства! — раздраженно воскликнул Кянд.
— Не совсем так, но, быть может, у газеты были какие- либо данные, позволяющие предполагать... Как мне известно, ты в последнее время вступил на путь, не совсем соответствующий интересам государства, — сказал министр, улыбаясь и обеими руками поправляя ногу, чтобы она не соскользнула с другой ноги. — Мне говорили, что ты стал больше заниматься политикой, чем наукой...
— Как и ты! — отпарировал Кянд.
— Как я? Всю мою жизнь я преподавал право и законность. И моя теперешняя государственная деятельность не что иное, как практическое применение этой науки. А ты...
— Мне все же кажется, что ты плохо применяешь эту законность в своей государственной работе.
— Как так?
— Хочешь, чтобы я привел примеры?
— Будь добр!
— Я знаком с одним талантливым, честным, смелым молодым человеком с живым, восприимчивым умом. Некоторое время тому назад наши власти выслали его из родного города...
— Для этого, по-видимому, имелись достаточные основания, — усмехнулся премьер-министр. — Ни с того ни с сего никого не вышлют.
— Я знаю эти основания. По-моему, они недостаточны. Но этого мало. Его вдруг обвиняют в страшном преступлении, в убийстве человека, хотя все знают, что это обвинение ложно от начала до конца. И его под предлогом следствия уже второй месяц держат взаперти. Где же тут законность?
— Не вижу тут ничего особенного. Ты забываешь, что каждое судебное действие, в том числе и установление невиновности человека, требует времени. У нас правовое государство. Оно опирается на неукоснительную законность. А тебе, очевидно, хочется, чтоб я нарушил нормальный ход судопроизводства? Так ведь? Или я тебя неправильно понял?
— Нормальный ход? Хотелось бы, чтоб ты прежде всего присмотрелся, нормальна ли намеренная проволочка. Это вопиющая несправедливость, а не законность. И это ясно каждому.
— Как вижу, ты хочешь, чтоб я вмешался в работу суда. Нет, господин Кянд. Тебе бы следовало знать, что я всегда боролся за независимость суда. Неукоснительная законность всегда была моим принципом. На чем же еще может держаться общество, если не на этом принципе? Или ты хочешь,
чтоб у нас воцарились своеволие и анархия? Вспомни, что прошло уже четыре года с тех пор, как право прокурора расследовать преступления по своему усмотрению, с точки зрения «целесообразности, уступило место принципу законности. И не кто иной, как я, именно я, рьяно защищал это положение, а тут вдруг приходишь ты и требуешь, чтоб я же первым отступился от своего непоколебимого принципа и допустил какие-то исключения!
.Поток красноречия прорвал плотину, и началась целая лекция о всевозможных юридических премудростях. Кянду не доставляло никакого удовольствия следить за ходом мысли этого безнадежного схоласта. Он терпеливо дождался конца тирады и сказал.
— Я и не требую вмешательства. Перед тобой на столе стоит телефон. Ты только узнай, долго ли еще собираются вести следствие и держать под замком невинного человека. Большего я и не требую.
Премьер-министр пренебрежительно усмехнулся над наивностью Кянда, словно имел дело со студентом, который на экзамене проявляет невежество.
— Неужели ты не понимаешь, как истолковали бы мой звонок следственные органы? Разумеется, не только как вмешательство, но и как давление со стороны высшей государственной власти! Какую тень это бросило бы на меня, как на ее представителя!
«Тупица он или трус»? — спросил себя Кянд, глядя на премьер-министра, чья усмешка выражала злорадство, сожаление к невежеству посетителя, желание поскорее от него отделаться и тупое самодовольство, Не было никакого смысла продолжать беседу.
— Но перейдем к делу, — несколько мягче сказал премьер. — Сам знаешь, у меня мало времени, государственные дела... Чем я могу помочь тебе?
— По-видимому, ничем, - ответил Кянд и решительно поднялся. — Я уже все сказал.
— И это все! — удивился премьер, даже не скрывая радости по поводу ухода посетителя. — Жаль, жаль, что ты уже уходишь...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Профессор Кянд не надеялся, что от президента ему удастся добиться большего, чем от премьер-министра, но, взявшись за дело, он уже не хотел бросать его и потому, спустившись с Тоомпеа, взял извозчика и поехал в Кадриорг. Чем бы дело ни кончилось, он сможет
наконец проверить свое подозрение в том, что выпад против него не случаен...
Высокая железная ограда отделяла президентский дворец от парка Кадриорг. Благодаря ей люди не докучали взгляду властителя, когда он смотрел в окно. Он видел лишь покрытые снегом деревья, клумбы и фонтан, и кругом царили те же блаженная тишина и спокойствие, что в Оруском замке. Задумав сделать своей резиденцией замок, построенный Петром Первым, глава государства выставил отсюда музей искусств, отведя под него какое-то пропахшее пивом ресторанное помещение.
Кянд ошибался, надеясь сразу попасть на аудиенцию. На него посмотрели как на непрактичного простачка, не имеющего и понятия о правительственных делах. Он и сам подивился на свою упорную настойчивость, благодаря которой ему все же удалось попасть в список тех, кто желал завтра попасть на прием.
На следующее утро он быстро поднялся по лестнице, покрытой ковром-, совершенно заглушавшим шаги, и оказался в большом белом зале, где царила мертвая тишина и где было свежо — изо рта шел пар. Кянд кашлянул, и зал ответил глухим гулом, словно рассерженный непривычным нарушением тишины.
Неподвижно, точно монумент, восседал диктатор в своем кабинете за дубовым столом, на котором все предметы были большими и тяжелыми. Хрустальная чернильница отличалась такими размерами, что в нее можно было бы обмакнуть метлу. За спиной президента в застекленном шкафу красовались ряды толстых, переплетенных в кожу томов с золотым тиснением на корешках: «Государственный вестник».
Войдя в кабинет и посмотрев издали на большеротое лицо президента, Кянд сразу вспомнил давнишнюю карикатуру, изображавшую лягушку на кочке. На миг у него возникла надежда, что его тут, быть может, и поймут. Ведь президент на своей шкуре испытал, что значит карикатура...
Властитель протянул профессору руку, даже не привстав со своего трона. Едва Кянд сел и собрался произнести вступительные слова, как президент заговорил сам.
— Вот видите, как велика моя республика! Ваше имя мне знакомо, несколько лет назад я даже читал ваши труды, правда, не помню, о чем они, и вот только сегодня впервые вижу вас. Да, в последние годы я так загружен государственной работой, что не остается времени на то, чтоб заниматься другими, посторонними делами. Но мне все же очень приятно увидеться наконец с одним из наших ученых. Если не ошибаюсь, вы языковед? Я, господин Кянд, тоже, видите ли, занимался языкознанием. Бился в свое время с эстонским
языком, когда приходилось переводить законы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47