Дулат ссутулился, словно стесняясь своего длинного роста, и вразвалку вышел из дома. Кадиша смотрела ему вслед как обычно, когда провожала детей в дорогу. Материнское чутье обмануло ее...
Учитель химии Матеков бережно относился к своему здоровью — занятия физкультурой стали его страстью. Он вставал до рассвета, легко одевшись, выходил на улицу, пробегал пять-шесть километров по дремлющему городу; для дворников он был сигналом точного времени: при виде бегущего поутру Матекова можно было с уверенностью сказать, что пробило половину шестого.
Прибежав домой, Матеков умывался ледяной водой, упражнялся с гирями и гантелями, ставил на плиту чайник, будил детей и вел их в детский сад.
В восемь просыпается жена, к тому времени у Матекова уже все готово: аккуратно одетый, он сидит на кухне, и не просто, конечно, а за накрытым столом: сахар, масло, холодное мясо; Матеков режет хлеб, чистит редиску; на плите кипятится молоко. Нос у Матекова лепешкой, на губе — незаживающая болячка, на макушке, несмотря на молодые годы,— лысина.
— Привет, Матеков,— это появляется из спальни его жена; лохматая, сонная, тушь размазана вокруг глаз; она несколько минут осоловело смотрит на мужа, а потом исчезает в ванной.
Оттуда долго слышится журчание и плеск воды; наконец жена выходит обратно. Выходит мокрая, капли бегут по телу, она его не вытирает, а сушит, прохаживаясь по комнатам,— это ее привычка. Ее привычка, натянув на ноги тапочки, обойти так всю квартиру, выставив груди, извиваясь всем телом, зайти на кухню, к Матекову, ее привычка — любоваться собой, глядя в зеркало, висящее на кухне, словно раньше не насмотрелась на себя в коридоре; привычка, потянувшись, приказать:
— Матеков, принеси мне халат!
Матеков приносит, а жена, словно боец, вернувшийся с поля боя и победивший врагов, садится, положив ногу на ногу (при этом откидывается пола халата), и, опять- таки по привычке, долго смотрит на сидящего перед ней рыжеватого лысеющего человека с вечной болячкой на губе, которая по утрам блестит, потому что Матеков смазывает ее маслом. Жена смотрит на него критически, даже брезгливо, смотрит пристально, пронзительно, а он смущается, суетится и опускает глаза в пол. Катира произносит:
— Ты не мужчина, Матеков.— Говорить так — тоже ее
привычка.— Если бы ты был мужчиной, то обратил бы внимание на все это богатство, Матеков!
Матеков знает, что означают слова «все это богатство», но молчит, не противоречит, а думает: вот дрянь, все твои мысли на улице, и меня еще хочешь сделать виноватым! Впрочем, вслух эти слова никогда не говорятся, говорятся другие, говорятся подобострастным, тонким с хрипотцой голосом:
— Что тебе приготовить на ужин, мамочка?
— Сам знаешь, Матеков, я сегодня приду поздно, приду уставшая!
Называть мужа «Матеков»—тоже привычка Катирьт; в том, как она его называет, слышатся нотки пренебрежения, желания оскорбить, унизить. Он не спрашивает, почему, собственно, жена придет поздно, почему уставшая; Матеков считает себя человеком воспитанным по-европейски, человеком культурным, а культурный, интеллигентный человек не имеет права совать нос во внутренний мир супруги... Семья — это ведь добровольный союз свободных личностей. Катира иногда приводит гостей — своих сослуживцев, молодых женщин, молодых мужчин; они заводят музыку, пьют кофе, смеются, разговаривают. Матеков прославился среди них как мастер по приготовлению кофе. Все относятся к нему снисходительно, нахваливают; рослые молодые мужчины стараются ничем не выдать свою близость с Катирой, а он не имеет права, не дай бог, выказать ревность, тогда Матеков окажется некультурным, неинтеллигентным, над ним будут смеяться, называть его «неуч, отставший от жизни»; а он не неуч, и тем более не отстал от жизни. Когда, например, жена возвращается поздно, усталая, значит, она тоже засиделась у кого-нибудь из подруг: «Что здесь зазорного, у нас ведь собираются, сидят разговаривают, культурно проводят время. Матеков, не показывай свою необразованность».
Матеков и не показывал своей иеобразованости, но зло в нем копилось, и это накопившееся зло он старался излить на других людей; он мстил окружающим, мстил самой жизни: ему нужно было освободиться от переполнявшей его злобы.
Сегодня Матеков помог жене одеться, застегнул ей лифчик, застегнул на платье замок-«молнию» от копчика до шейного позвонка; тонкая талия, длинная стройная шея, белая кожа очень украшали желтое платье, и когда
Катира, собрав черные волосы на макушке в тяжелую копну, подошла к зеркалу, то с удовольствием отметила: все, что было привлекательного в ней, благодаря обтягивающему платью — лицо, стройные бедра, прямые ноги — гармонично слилось в струящуюся и извивающуюся змеиную красоту; каждая часть тела как бы кричала, заявляя о своем существовании: я здесь!
«Бестия!» — подумал Матеков, но произнес другое:
— Я уезжаю сегодня, мамуля,— он хотел погладить сильно выступающий бюст жены, но вовремя сдержался, вспомнив, что человек он культурный.
— Я знаю!
— Тогда до свидания, расстаемся на две недели.
— Жаль расставаться, но в пятьдесят шестой школе, к сожалению, кроме тебя, ишаков нет!
— Зачем ты так! Если хочешь, я не поеду.
— Нет, нет... Я просто... Поезжай, это твой долг!
— Конечно, долг... Две недели пролетят быстро, не успеешь оглянуться, как я приеду,— тут в его словах слышится подобострастие.— Мне надо сделать кое-что дома, мамочка, пусть одни ключи останутся у меня, я сам закрою...
— Ма-те-ков!—Катира пристально посмотрела на мужа, наверное, школьники так теряются у доски, как растерялся под тяжестью ее взгляда Матеков.
— Что такое, мамочка?
— Ты опять за свое? Какие еще ключи?
— Понял, понял, мамочка.
Понять-то Матеков понял, но что именно — этого он никому не скажет: культурный человек не должен обнажать свои язвы. Матеков научился блестяще обманывать самого себя.
Как только жена ушла, он защелкнул изнутри дверь, снял телефонную трубку и, закрыв глаза, набрал номер, подошла женщина. «Алло? Алло?» — торопливо спрашивала она, но Матеков не торопился, помолчал, заставил ее подождать, затем сказал:
— Ну здравствуйте, это вы?
— Да я... Кто вам нужен?
— Вы и нужны.
— Интересно* а кто это говорит?
— Вы знаете, где был ваш муж сегодня ночью?
Рыбка на этот раз была опытная и не попалась на
крючок.
— Дурак!—сказала она и бросила трубку.
Матеков тоже положил трубку на рычаг, а потом опять
стал набирать номер.
— Алло! Здравствуйте, приемная? Говорит Матеков, соедините меня с Аблезом Кенжеевичем. Да, согласовано...
На другом конце провода прогудел голос Аблеза Кенжеевича:
— Ну что тебе надо?
— Надо срочно встретиться с вами.
— Давай быстро.
Первый заместитель председателя исполкома Омара Берденова, Аблез Кенжеевич, человек средних лет, с толстой, будто распухшей шеей, с девяти до десяти утра никого не принимает, он просматривает почту и утренние газеты, но двое-трое, один из которых Матеков, имеют право зайти к нему на минутку.
Матеков вошел в кабинет и сел на краешек стула, стоявшего у стены. Аблез Кенжеевич даже головы не поднял; уткнувшись в бумаги на столе, он холодно спросил:
— Что скажешь?
Матеков вкрадчиво произнес:
— Я понял по словам моей жены, что у Мамыржана Ниеталиева из горторга намечается рост по служебной лестнице, что он будто бы переходит в исполком, даже обещал ей, моей жене, вашей келин, помочь с квартирой!..
— И что прикажешь мне делать?
— Просто хотел вам сообщить...
— Ну и радуйся, что получишь квартиру!
— Имейте в виду...
— Ладно, иди!
Матеков уходит, но, уходя, знает, что сказанное им произвело впечатление, знает, что это будет иметь последствия, и даже догадывается, какие именно; он не обижается на резкое «иди!» Аблеза Кенжеевича, он вообще никогда не обижается на начальство: Матеков закалил от таких обид свожу; главное, что дело сделано, а уж какое дело — этом известно только одному Матекову.
Пятьдесят шестая школа, где он работает, находится в центре города, рядом с исполкомом, напряженный, словно сжатая пружина, готовая в любой момент с силой раз прямиться, Матеков приходит в школу; у подъезда уже
стоят ждут два автобуса, в которых Матеков повезет семьдесят учеников восьмых классов в поле подхоза «Водопад», расположенного в ста десяти километрах от Ортаса.
Девятнадцатилетнюю учительницу рисования Нэлю Самсоновну, в прошлом году закончившую училище, ученики называли Адмиралом. Сначала они звали ее Нельсоном, затем Адмиралом Нельсоном, а потом просто Адмиралом. Так вот, эта Адмирал словно богу доверяла учителю химии Матекову и, когда узнала, что на двухнедельную практику поедет вместе с ним, очень обрадовалась. Дело в том, что Нэля, еще совсем молодая, не пользовалась особым уважением со стороны учеников; душа у нее была тонкая, легко ранимая, Нэля часто плакала, не умела держать класс в узде; ученики это видели, а поскольку детская натура жестока, не прощает слабости и не знает сострадания, то все издевательства, какие только можно придумать, испытала во время уроков бедная девушка. Отправить Нэлю одну с ребятами в поле было равносильно тому, чтобы связать ее и бросить в пасть огнедышащему дракону. Нэля не верила в бога, но всю дорогу, до самого Кулама-Су, повторяла: «Боже, помоги! Боже, помоги!» А вдруг кого-нибудь из детей укусит змея? А вдруг кто-нибудь заболеет или... Не приведи господь такого несчастья, и если подобное произойдет, то Нэле ничего не останется, как только отправиться в мир иной.
Матеков для нее надежная опора. Хотя он жесток к детям и они не любят его, но боятся и предпочитают с ним не связываться; они чувствуют, что с ним шутки плохи, знают, что он злопамятен и в случае чего будет преследовать.
Другая ее опора — ученики Дулат и Саша Подкова. Фамилия Подковы—Степанов, но, поскольку, стесняясь своего роста, он все время ходит согнувшись, ребята и прозвали его так. Саша в свои пятнадцать лет повидал уже немало, считался «испорченным», трудным подростком; ребята в классе относились к нему с подобострастием, что называется, стояли на задних лапках, а Саша, при всем своем могуществе, как ни странно, относится к своему товарищу Дулату, как куропатка к лисе. Никто не понимает, в чем тут секрет. Дулат не драчун, хорошо учится, умный, дисциплинированный парень, но он буквально повелевает хулиганом Подковой. Ему достаточно лишь взглянуть на того и сказать, мол, хватит, как драчун поджимает хвост и становится шелковым.
Как человек, пьянеющий не от самого вина, а от его испарений, Адмирал находила радость не в самой жизни, а в тех впечатлениях, что получала от нее; из миллиона красок, оттенков, тональностей жизни она выбирала краски, оттенки, тона, понятные только ей одной, и на экране ее воображения появлялись изящные, немного грустные акварельные картины, в которых и жила Нэля, не хотела и боялась расстаться с ними. На этих картинах она была прекрасной принцессой, был у нее и воображаемый принц на сером стройном коне, загадочный, неизвестный, безымянный баловень судьбы... Черты расплывались, облик неясен и самой Нэле, но если она хочет представить его реально, то перед ее глазами встает Дулат, только на пять-шесть лет старше.
Дулат был любимцем Нэли, он это чувствовал и оберегал ее от издевок ребят.
Автобусы, все время идущие в гору, кряхтя от напряжения, еле-еле во второй половине дня добрались до Кулама-Су. Ученики устали, поутихли, возбуждение спало, все были голодны, глаза слипались, кое-кто уже дремал. Когда автобусы преодолели очередной перевал, внизу, среди скал, все увидели круглое зеленое поле. Оно было ровное, красивое, как на картине; Нэля даже вскочила с места.
— Ах боже!— Посредине зеленого, словно футбольного, поля, окруженного белыми березами, стояло длинное строение, покрытое красной черепицей.— Какое чудо! Дулат, посмотри!
Дулат сидел рядом с Нэлей и воображал себя кавалером, оберегающим прекрасную даму. Он видел красивую картину внизу и был очарован, но постеснялся охать, как девчонка, и только сказал:
— Ничего...
— Ну как ты можешь говорить просто «ничего»! Посмотри вокруг. Посмотри как следует!— настаивала Нэля.— Если уж ты, именно ты, не видишь этой красоты, то я тогда не знаю, я рассержусь на тебя!..
Дулат успокаивал ее как малое дитя:
— Не обижайтесь, Нэля Самсоновна, действительно чудесно!
— Спасибо судьбе, что довелось увидеть такую красоту!— восторгалась Нэля.
Как оказалось, автобусы и направлялись именно туда, на зеленую площадку. Красное строение, покрытое черепицей, было недавно отремонтированным сараем, разделенным перегородками на несколько комнат: спальня для мальчиков, спальня для девочек, столовая, отдельные закутки для воспитателей и кухарки.
Когда дети с шумом-гамом наконец разместились, Матеков собрал взрослых и провел долгое собрание; взрослых, правда, было всего пять человек; этим пятерым он и закатил полуторачасовую речь, Матеков распределил обязанности, каждый записал, и все разошлись. Остаток дня был подарен детям. Во главе с Нэлей Самсоновной они совершили поход по окрестностям, мероприятие было названо «Знакомство с родной природой», ребята именовали свой лагерь «Березовым островом», побродили по высокому берегу реки Большой Ирелен, усыпанному ярко-красными цветами. Купаться не купались — не было разрешения Матекова.
В тот первый день Адмирала охранил сам бог: ни змея, ни скорпион, ни каракурт не ужалили никого из учеников, никто не заболел, смертного случая тоже не было...
У поварихи тети Натальи головка маленькая, как у гусыни, а туловище коротенькое, в два вершка, точно пару битком набитых мешков поставили друг на друга. Работу она обычно делает сидя, а если встает, то все видят, что ножки у нее, несмотря на полноту, длинные, тонкие и похожи на обыкновенные ходули. Работая с шестнадцати лет на кухне, она рано растолстела, жизнь свою устроить не смогла, а когда чуть-чуть перевалило за сорок, ее так разнесло, что Наталью стали называть «тетей». Оттого что звалась она «тетей», говорила кудахча и была заботлива к детям, как наседка, Дулат дал ей прозвище Тю- тю-тю.
Характер Тю-тю-тю определяла одна особенность: она была страшной трусихой, всего боялась, всего остерегалась. Когда автобусы привезли их в лагерь, Тю-тю-тю начала с того, что тщательно осмотрела комнату, которая досталась им с Нэлей Самсоновной, заглянула во все уголки, закуткой, во все щели в полу и потолке: не заползет ли какое насекомое, червяк, муравей или, не приведи господь, что-нибудь похуже — змея, скорпион... Она осмотрела стекла на окнах, запоры на дверях: целы ли, нет ли опасности заболеть от случайного сквозняка, и, когда оказалось, что все в порядке, Тю-тю-тю немного успокоилась. Но поздно вечером ее охватило новое опасение и теперь уж не покидало до самого утра: а какова эта девчонка-художница? Не легкомысленна ли? Каковы ее понятия о чести-совести? Каковы моральные устои? Правда, в лагере, кроме Матекова да сторожа, мужчин нет, но все равно, до чего ненадежна современная молодежь!
Тю-тю-тю добрую половину ночи не могла заснуть, при малейшем скрипе кровати Нэли отрывала голову от подушки и в ужасе всматривалась в темноту; только к утру, когда убедилась, что девушка всю ночь спокойно проспала на своей постели, душа поварихи немного успокоилась: кажется, хорошая девочка! На следующий день к вечеру Нэля вернулась с работы больная, у нее поднялся жар, ночью она даже вскакивала и бредила; Тю-тю-тю хлопотала около нее, прикладывала мокрые полотенца ко лбу и пяткам девушки, кипятила чай, давала лекарства. Утром Нэля не смогла подняться на работу, осталась дома, но температура спала, и, если бы не бледность, можно было подумать, что девушка выздоровела. Нэлю пришел проведать Матеков, она попросила его прислать Дулата: пусть будет моей няней. Тю-тю-тю очень удивилась, ведь сколько девочек в лагере, а Нэля почему-то просит прислать парня! Почему это? Может, неспроста? Нет ли тут какой подоплеки? Весь день она нервничала, чего-то опасалась, хотя сама, в общем, находилась дома. Тю-тю-тю готовила на кухне обед, а все мысли ее были там, в комнате: как Дулат и Нэля? Что они делают? Хоть и ученик, а мало ли... молодая девушка должна всегда быть начеку! Тю-тю-тю часто придумывала разные поводы, чтобы забежать в комнату и проверить, но, слава богу, все было в норме. Когда бы повариха ни заходила, видела она всегда одну и ту же картину: Нэля лежала, укрывшись одеялом до подбородка, а Дулат сидел на стуле и читал книгу вслух.
Тю-тю-тю человек честный, порядочный; она и других заставит быть такими же, она бдительно охраняет честь окружающих, никому не позволит свернуть с дороги. Можно, наверно, было и не обращать внимания на выходку Нэли, но все же поостеречься не вредно, надо на всякий
случай сказать Матекову:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55