она решила, что Али заставит ее в конце концов продать всю скотину, набьет карманы деньгами и в один прекрасный день укатит, бросив рыдающую мать.
Али оказался не таким, как думали о нем родственники; он нашел себе двоих друзей; печника Ивана, живущего в ауле с незапамятных времен, и его приемного сына Аспанбая который также осваивал ремесло печника. Али встретил их как-то у винного ларька, и с тех пор они, трое, стали неразлучными друзьями; весь аул удивлялся, как это упрямый Иван так быстро подпал под влияние Али. Их всегда видели вместе; аулчане пожимали плечами, зато у дома за двенадцать дней подросли стены, определились двери и окна.
Аулчане зовут Ивана Упрямым Иваном или Красным Иваном: волосы у него ярко-красные, лицо ярко-красное, ярко-красные глаза. Упрямым же Ивана называют потому, что он не всем печи кладет; к плохим близко не подхожу, от добрых никогда не отдаляюсь, часто говорит он. Много за свой труд не запрашивает, доволен тем, что предложат. Кроме приемыша Аспанбая, у него двое родных сыновей: один —моряк, служит на подводной лодке в Тихом океане, другой — летчик, живет в Казани. «Вот это и есть наша порода,— надуваясь от важности, говорит Иван.— Кто бы мог подумать, что моя никудышная Марфа сможет родить таких добрых сыновей?!» «Никудышная» Марфа — председатель аулсовета, умелый, энергичный руководитель, но Иван вздыхает: ох, чё о ей говорить, не женщина—бездушная машина, даже родного мужа ухитрилась обложить налогом, почти весь заработок забирает, вытерпеть такую может только мужик с ангельской душой, вроде меня.
Аспанбаем своего ученика назвал сам Иван, родители нарекли сына Астыкбаем. Астык — это «урожай», «хлеб», мальчик родился в год обильного урожая, но мать его умерла, отец женился на другой и исчез из аула, как в воду канул; мальчик жил сначала по очереди у дальних родственников, работал на них, чтобы оправдать пропитание, а когда ему исполнилось пятнадцать лет, сблизился с Иваном, и тот усыновил его: наступили и у Аспанбая счастливые деньки!
Все бы хорошо, да вот только Иван периодически страдает запоями и, чувствуя приближение «проклятой болезни», дает Аспанбаю свободу от себя: что-то опять начинает корчить меня и знобить, поясницу ломит; иди-ка к своим родственникам, негоже тебе на это смотреть, а поправлюсь— позову. С болезнью Ивана примирилась и Марфа, В такие дни она привозит мужу ящик вермута, запирает его в большой комнате и через окошко выдает «паек». Вот когда наступают для Аспанбая черные дни! Примерно домах в двенадцати у него живут богатые родичи, которые могут приютить парня, но самый близкий родственник, к кому он обязан идти в первую очередь,— старик Уренгей, человек скверного характера, всегда ищущий, с кем бы сцепиться. К нему-то идти сущее наказание. Впрочем, его крики еще можно кое-как стерпеть, но сноха Уренгея и вовсе невыносима, она — закусившее удила чудовище; пока даст чашу с едой, не останется у вас ни капли человеческого достоинства: «Ну, ешь, самурай, а потом пригони корову!.. Эй, самурай, быстро забей досками дыру в сарае!» Заладила одно — самурай, самурай — и твердит, и твердит... Аспанбай, с лицом шоколадного цвета, жесткими смоляными кудрями, словно отлит из бронзы, его необычная смуглость почему-то задевает сноху. «Нет, ты не казах, ты цыган»,— не преминет оскорбить она его; Аспанбай не отвечает ей, как она заслуживает, отвечает всем, кивая: да, хорошо, дядя, хорошо, келин. Однако его немногословность еще больше ярит злыдню-сноху. Это еще один повод почесать язык. «Ах, хитрюга дармоед! Прикидывается идиотом, а зачем тогда книги читает?» За широким солдатским ремнем Аспанбая всегда торчит книга. Читает сидя, лежа, на ходу. «Совсем дураком хочет стать!» — заключает келий.
Было одно обстоятельство, которое оправдывало его имя—Аспанбай. В определенное время он глядел на часы, которые всегда имел при себе, потом бежал на холм Тастобе, что касался восточной окраины аула, и смотрел на небо. Смотрел недолго, тут же возвращался. Если заветный час наступал, когда Аспанбай работал, он бросал все и бежал на холм. Али как-то спросил юношу: «Чего ты там видишь?»— «Самолет-ракету!» — ответил Аспанбай. Али понял: в определенное время над аулом пролетает сверхзвуковой самолет и оставляет за собой белый след-спираль, тающий в голубом небе. Глядя на поведение Аспанбая, аулчане поговаривали, жалея его: бедняжка, рассудок у
него шаткий, то приходит, то уходит.
Аспанбай видел сегодня вот какой сон. Обычно во сне Он летал, но сегодня стоял возле старой полуразрушенной землянки, крыша заросла травой, ни окон, ни дверей. Аспанбай ждал кого-то, кажется, дядю Али, а может, не его. Помнит смутно. Вдруг откуда ни возьмись появилась злая сноха Уренгея. Правда, это только Аспанбай решил, что появилась сноха, человек же, схвативший его за воротник, не похож на нее: лицо широкое, усы торчком, калмык, что ли... Аспанбай хочет оттолкнуть его, но не хватает сил, широкоскулая сноха приближает свое лицо к лицу Аспанбая, надувает щеки и начинает вращать белками; Аспанбай выказывает свою обиду.— Хорошо, женге,— горько говорит он,— больше не приду к вам, а кино буду смотреть в клубе, отпустите мой воротник...— После его словлая женге исчезает. Аспанбай видит алую зарю, но она становится красно-зелеными и желто-зелеными облаками. Эти странные облака проливаются на землю дождем. Вдали, внизу, у подножия скалы, показался всадник; не успевает Аспанбай оглянуться, как всадник уже стоит рядом.— Эй ты, озорник,— говорит он. Аспанбай узнает своего покойного деда, это рыжебородый голубоглазый человек. Он протягивает Аспанбаю повод гнедого густогривого жеребца.—Крепко держи повод,— говорит он внуку,— не удержишь—пропадешь. «Надо надеть на коня путы»,— думает Аспанбай. Смотрит — а деда нет, землянки нет, рядом стоит какая-то вышка и сверкает металлом. «Ракета»;—
предполагает Аспанбай. Ракета такая высокая, что черные тучи цепляются за ее верхушку и рвутся на части; под вышкой стоит маленький-маленький дядя Али с папиросой в руках и чего-то ждет.— Дядя, куда вы уезжаете? — спрашивает Аспанбай.— Ох, хитрец, откуда узнал? Я и правда собираюсь улетать,— говорит Али.— Вы, значит, бросаете меня, дядя? — Что же делать, там ты не найдешь себе применения, там могут жить только другие.— Кто эти «другие»?— Не поймешь, молод еще! — Али громко хохочет, но смех его похож не на смех, а на фырканье овцы. Вдруг ракета начинает медленно подниматься.— Залезай быстрее!— кричит Али. Видно, забыл, что не хотел брать Аспанбая с собой. Паренек крепко ухватился за какой-то железный поручень. Похожая на сигару ракета продолжает подниматься; Али, уже совсем малюсенький, бегает внизу туда-сюда.— Мне-то, мне-то руку дай! — кричит он. Аспанбай протягивает ему руку, и в тот же миг тяжеленный Али повисает на нем; ракета набирает скорость, со свистом бьет в лицо холодный ветер, они несутся по голубому прозрачному небу, рассекая белые, словно молоко, облака; левая рука Аспанбая, кажется, сейчас сломается; правую стянула судорога; Аспанбай смотрит на землю, земли нет. За его руку держится Али, за руку Али еще кто-то, а дальше — целая цепочка людей. «Как же это я всех держу?»— думает Аспанбай, а ракета поднимается все выше; правая рука онемела, левая вот-вот оборвется...— Держи, не отпускай!—кричит Али.— Коке, что же мне делать, я больше не могу! Вы же упадете, разобьетесь вдребезги... Ко-ке!.. Пальцы стали отрываться от поручня, сколько людей должно сейчас упасть! Рука Али становится влажной и выскальзывает из руки Аспанбая.— Ко-ке!—и он заревел от ужаса...
Тут Аспанбай проснулся и увидел, что они с Иваном и Али лежат на стоге сена, но никто не спит, видимо, он своими стонами разбудил их. Аспанбай, оглядевшись кругом, обрадовался, что все только приснилось, и вытер рукой влажный лоб.
— Ох, дядя! — только и сказал он. У него уже стало привычкой сдерживать слова, готовые сорваться с языка.
Иван-печник спросил, протирая глаза:
— Ты чего кричал?
— Да так, ничего...— отмахнулся Аспанбай.
Они собирают подушки, одеяла, слезают со стога; сойдя вниз, друзья умываются в реке и движутся к «объекту».
Скоро рассвет, сейчас четыре часа утра; в пять приступят к работе, в восемь позавтракают, отдохнут немного, и снова работа до одиннадцати; шесть часов — наша дневная норма, говорит Али. После одиннадцати занимаются ничуть не более легким делом: ищут стройматериалы, а с двух до пяти обязательно спят — мертвый час.
Установившийся за последние десять дней режим сегодня был нарушен; когда они, искупавшись в реке, направлялись к своей стройке, навстречу вышла жена Жами— Балзия: ага, зайдите в дом, попейте чайку; Али согласился, хоть и продолжал злиться на брата,— пожалел сноху, стыдно стало отказываться. Ну что, пойдем, ребята? Если со своими братьями поцапался, то сноха-то при чем? Попьем чайку, закусим. Иван ответил, мол, тебе виднее, нам-то что, заодно и поедим вкусно, ты поссорился — не мы. И они, весело разговаривая, вошли в дом. Первый, кого они увидели в комнате для гостей, был Жами, он скромно сидел в уголке, точно был не хозяином, а гостем; Жами протянул руку навстречу Али, ассаламагалейкум, ага... но тот ударил брата по рукам и грозно сказал:
— Женге, выгони этого подлеца, не к нему пришел — к тебе! Иначе не притронусь к пище в твоем доме!
Балзия покраснела.
— Ты выйди пока,— сказала она мужу, и тот повиновался.
— Посмотрите на этого умника,— возмущался Али, усаживаясь,—хочет так легко помириться, нашел дурака, готового из-за чая расплавиться! Но ты, Балзия, не обижайся! Ты ничем не виновата. Пусть потомки Есентая грызутся между собой, превращаются в собак, ты тут ни при чем. Не смущайся, милая, готовь свою пищу!
— Сейчас, сейчас,— сказала Балзия и выбежала из комнаты.
Она моментально накрыла дастархан — скатерть, постеленную прямо на кошму, все, оказывается, было приготовлено заранее, подала жаркое — куырдак, на середину поставила бутылку прозрачной охлажденной «Экстры». ,
Иван поперхнулся:
— Сноха, что за искушение?
Балзия сказала, обращаясь к Али:
— Агай, с тех пор как вы приехали, ни разу не вкусили пищу в нашем доме. От стыда я готова провалиться сквозь землю, не обижайте меня.— Балзия скромно рассматривала свой фартук.
— Ладно! Иван, ты можешь не нить, ты, Аспанбай, и подавно, молод еще. Капли в рот пока брать нельзя. Пусть сегодня я один буду пьяницей.—Али налил до краев гранёный стакан, очистил луковицу, положил перёд собой.— Ну, ваше здоровье! — сказал он и с бульканьем вылил в себя все содержимое стакана. Все, до капли.
— Красиво пьешь, хозяин, мне даже завидно стало,— Сказал Иван.
За дастарханом они сидели более двух часов. Пили чай, куырдак, после куырдака Балзия подала вареную молодую баранину, после мяса пили кумыс, после кумыса— чтобы улеглась пища — опять чай. Словом, троица была в отличном расположении духа. Перед уходом Иван озадаченно сказал Али:
— А ты не хмелеешь, оказывается!
— От чего? От одного стакана? Это для нас только Смазка!
— Красиво пьешь, хозяин...
Они вышли на улицу и зашагали к стройке; Иван совсем сник, коё-как дождался полудня, а когда Али ушел, грустно сказал Аспанбаю:
— Я домой пошел. Что-то ломает меня от всего этого. Хозяин не знает про мою болезнь, объясни ему... Пусть меня не ищет, я сам появлюсь, а ты, Аспан, помоги ему...
— Хорошо, папа,— он так называл Ивана. С горечью посмотрел ему вслед и чуть не заплакал, видя, как отец.
Сгорбившись, идет к дому...
Окна закрыты, завешены чем-то черным, в комнате чернильная темень. Аспанбай шагнул через порог и, внезапно ослепив, остановился; закружилась голова, начало учащенно биться сердце. Когда привыкли глаза, увидел дядю Дли, лежавшего на кошме в углу. Али, уже начавший засыпать, встрепенулся: а, это ты, Аспанбай? Осторожно прикрыв плаксивую дверь, Аспанбай снял у порога ботинки, на цыпочках подошел к брошенному на пол стеганому одеялу и прилег. Вообще-то он днем не может, уснуть, ложится, так сказать, за компанию, а когда все засыпают, тихо, по-кошачьи уходит. Он бежит к своему холму на восточной окраине аула, выжидает время появления ракеты и провожает ее в . неведомый мир. Загадочные существа эти люди, трудно понять их, думает он. В голове у Аспанбая страшная путаница. Человек летит в вечно манящую темноту, а сам не следует за собой, у каждого человека — свой двор и дом, не может он покинуть их; странные существа люди, странные... Боясь разбудить только что уснувшего Али, он лежит притаившись» стараясь придержать дыхание; глаза его совсем привыкли к темноте, теперь четко проступают углы комнаты, контуры предметов, что находятся в ней. Аспанбай смотрит на дядю Али; оказывается, он спит с открытым ртом, дядя Али хороший, близкий к небу. Дядя Иван тоже хороший, близкий к небу; остальные — мелкие, их взор обращен под ноги, к земле; такие люди умирают. У дверей стоит стол, на столе самовар; если долго смотреть на него, то он начинает удаляться, а комната движется и расширяется, словно глядишь на нее в бинокль с обратной стороны. Сердце опять забилось, застучало, словно мельничные жернова. Началось, думает Аспанбай. И кошма, на которой лежит Али, удаляется, становясь еле видной; Аспанбай направляет глаза вниз и смотрит на свой нос — небольшой холмик; подносит к глазам правую руку —каждый палец величиной с бревно, трогает ее пальцами левой—действительно толстые как бревна; в голове начинается звон, надо быстро подняться на ноги, и тогда все встанет на свои места.
Как будто небо слилось с землей, такая тишина, только на крыше дерутся, верещат воробьи; это сейчас единственные звуки, которые и нарушают, и подчеркивают торжественный покой, царивший в ауле.
Аспанбай подошел к недостроенному дому Али, недолго постоял в короткой густой тени его стен, затем вошел внутрь, очертил прутиком место, где будет поставлена печь. Аспанбай думал о том, что пока еще у дома нет души, один лишь скелет; для Аспанбая все предметы были живыми и он считал, что этот дом тоже оживет, когда в нем сложат печь. Он думал о том, что люди никогда не жалеют своих домов, не заботятся об их душах, такие люди могут спокойно жить, когда печь разваливается и дымит, такие люди не понимают, что она — душа дома, а когда умирает душа, умирает сам дом. Ведь человек жив, пока бьется в нем сердце. Живут люди в умирающих домах и не замечают... Аспанбай никогда ни с кем не делится своими мыслями: не поймут, будут смеяться...
И еще об одном никому не скажет Аспанбай. Если ночью пристально смотреть на какой-нибудь предмет, он
начинает чуть-чуть двигаться; Аспанбай замечал это не раз.
Он взглянул на часы, приближалось его время, надо спешить на холм Тастобе, сейчас прилетит самолет. Аспанбай не обращает внимания на жару, она не утомляет его; голова не покрыта, обнаженный торс весь в капельках пота, блестит на солнце, точно медь; кажется, он вылит из нее. Клеш, сшитый из серого вельвета, перетянут в талии широким ремнем; Аспанбай нравится себе, такими он видел в кино ковбоев. Он выбирается на свою горку и стоит на вершине, глядя на запад: осталось пять минут... Три... Одна... Вот оно! В голубом небе показалось серебристо- белое острие, оно мчится прямо к нему; Аспанбай прищуривается и напряженно вглядывается: да, эта серебряная иголка тянет за собой белую нить. Подбородок Аспанбая подымается все выше и выше и поворачивается то вправо, то влево; когда мчащаяся серебряная игла, ведя за собой белый хвост, оказывается прямо над его головой, она несколько раз поворачивается вокруг своей оси, образуя белую спираль, и исчезает в бесконечности голубого прозрачного неба; в самый последний момент перед ее исчезновением слышится хлопок, похожий на выстрел. Теперь самолет превратился в ракету, и она исчезла во Вселенной, предполагает Аспанбай. Даже после того как серебряная игла растворилась в небе, Аспанбай долго еще стоит, смотря вверх; спираль — след, оставленный ракетой,—в нескольких местах разрывается, затем ее части начинают расплываться, исчезать и наконец теряются совсем,. «До свидания,— говорит Аспанбай. Эти слова адресованы летчику, одетому в скафандр, находящемуся внутри исчезнувшей иглы.— Счастливого пути!»
Аспанбай медленно направляется к недостроенному дому дяди Али, его догоняют несколько узкоглазых мальчишек, бегущих к реке. Они миновали его молча, но, удалившись на недосягаемое расстояние, стали кричать и дразнить его: «Аспанбай! Эй ты, Аспанбай!» — потом бросились врассыпную, словно испуганные воробьи, опасаясь, что Аспанбай погонится за ними. Странные творения люди, опять думает юноша, что же неприличного в имени «Аспанбай», почему они дразнятся им?
Когда Аспанбай был уже недалеко от дома Али, над аулом протарахтел вертолет; он только что пролетел над горой Тастобе, откуда возвращался Аспанбай, потом над его головой и опустился прямо перед ним так низко, что
своими лопастями поднял столбом уличную пыль, затем снова домчался до предгорий, развернулся;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Али оказался не таким, как думали о нем родственники; он нашел себе двоих друзей; печника Ивана, живущего в ауле с незапамятных времен, и его приемного сына Аспанбая который также осваивал ремесло печника. Али встретил их как-то у винного ларька, и с тех пор они, трое, стали неразлучными друзьями; весь аул удивлялся, как это упрямый Иван так быстро подпал под влияние Али. Их всегда видели вместе; аулчане пожимали плечами, зато у дома за двенадцать дней подросли стены, определились двери и окна.
Аулчане зовут Ивана Упрямым Иваном или Красным Иваном: волосы у него ярко-красные, лицо ярко-красное, ярко-красные глаза. Упрямым же Ивана называют потому, что он не всем печи кладет; к плохим близко не подхожу, от добрых никогда не отдаляюсь, часто говорит он. Много за свой труд не запрашивает, доволен тем, что предложат. Кроме приемыша Аспанбая, у него двое родных сыновей: один —моряк, служит на подводной лодке в Тихом океане, другой — летчик, живет в Казани. «Вот это и есть наша порода,— надуваясь от важности, говорит Иван.— Кто бы мог подумать, что моя никудышная Марфа сможет родить таких добрых сыновей?!» «Никудышная» Марфа — председатель аулсовета, умелый, энергичный руководитель, но Иван вздыхает: ох, чё о ей говорить, не женщина—бездушная машина, даже родного мужа ухитрилась обложить налогом, почти весь заработок забирает, вытерпеть такую может только мужик с ангельской душой, вроде меня.
Аспанбаем своего ученика назвал сам Иван, родители нарекли сына Астыкбаем. Астык — это «урожай», «хлеб», мальчик родился в год обильного урожая, но мать его умерла, отец женился на другой и исчез из аула, как в воду канул; мальчик жил сначала по очереди у дальних родственников, работал на них, чтобы оправдать пропитание, а когда ему исполнилось пятнадцать лет, сблизился с Иваном, и тот усыновил его: наступили и у Аспанбая счастливые деньки!
Все бы хорошо, да вот только Иван периодически страдает запоями и, чувствуя приближение «проклятой болезни», дает Аспанбаю свободу от себя: что-то опять начинает корчить меня и знобить, поясницу ломит; иди-ка к своим родственникам, негоже тебе на это смотреть, а поправлюсь— позову. С болезнью Ивана примирилась и Марфа, В такие дни она привозит мужу ящик вермута, запирает его в большой комнате и через окошко выдает «паек». Вот когда наступают для Аспанбая черные дни! Примерно домах в двенадцати у него живут богатые родичи, которые могут приютить парня, но самый близкий родственник, к кому он обязан идти в первую очередь,— старик Уренгей, человек скверного характера, всегда ищущий, с кем бы сцепиться. К нему-то идти сущее наказание. Впрочем, его крики еще можно кое-как стерпеть, но сноха Уренгея и вовсе невыносима, она — закусившее удила чудовище; пока даст чашу с едой, не останется у вас ни капли человеческого достоинства: «Ну, ешь, самурай, а потом пригони корову!.. Эй, самурай, быстро забей досками дыру в сарае!» Заладила одно — самурай, самурай — и твердит, и твердит... Аспанбай, с лицом шоколадного цвета, жесткими смоляными кудрями, словно отлит из бронзы, его необычная смуглость почему-то задевает сноху. «Нет, ты не казах, ты цыган»,— не преминет оскорбить она его; Аспанбай не отвечает ей, как она заслуживает, отвечает всем, кивая: да, хорошо, дядя, хорошо, келин. Однако его немногословность еще больше ярит злыдню-сноху. Это еще один повод почесать язык. «Ах, хитрюга дармоед! Прикидывается идиотом, а зачем тогда книги читает?» За широким солдатским ремнем Аспанбая всегда торчит книга. Читает сидя, лежа, на ходу. «Совсем дураком хочет стать!» — заключает келий.
Было одно обстоятельство, которое оправдывало его имя—Аспанбай. В определенное время он глядел на часы, которые всегда имел при себе, потом бежал на холм Тастобе, что касался восточной окраины аула, и смотрел на небо. Смотрел недолго, тут же возвращался. Если заветный час наступал, когда Аспанбай работал, он бросал все и бежал на холм. Али как-то спросил юношу: «Чего ты там видишь?»— «Самолет-ракету!» — ответил Аспанбай. Али понял: в определенное время над аулом пролетает сверхзвуковой самолет и оставляет за собой белый след-спираль, тающий в голубом небе. Глядя на поведение Аспанбая, аулчане поговаривали, жалея его: бедняжка, рассудок у
него шаткий, то приходит, то уходит.
Аспанбай видел сегодня вот какой сон. Обычно во сне Он летал, но сегодня стоял возле старой полуразрушенной землянки, крыша заросла травой, ни окон, ни дверей. Аспанбай ждал кого-то, кажется, дядю Али, а может, не его. Помнит смутно. Вдруг откуда ни возьмись появилась злая сноха Уренгея. Правда, это только Аспанбай решил, что появилась сноха, человек же, схвативший его за воротник, не похож на нее: лицо широкое, усы торчком, калмык, что ли... Аспанбай хочет оттолкнуть его, но не хватает сил, широкоскулая сноха приближает свое лицо к лицу Аспанбая, надувает щеки и начинает вращать белками; Аспанбай выказывает свою обиду.— Хорошо, женге,— горько говорит он,— больше не приду к вам, а кино буду смотреть в клубе, отпустите мой воротник...— После его словлая женге исчезает. Аспанбай видит алую зарю, но она становится красно-зелеными и желто-зелеными облаками. Эти странные облака проливаются на землю дождем. Вдали, внизу, у подножия скалы, показался всадник; не успевает Аспанбай оглянуться, как всадник уже стоит рядом.— Эй ты, озорник,— говорит он. Аспанбай узнает своего покойного деда, это рыжебородый голубоглазый человек. Он протягивает Аспанбаю повод гнедого густогривого жеребца.—Крепко держи повод,— говорит он внуку,— не удержишь—пропадешь. «Надо надеть на коня путы»,— думает Аспанбай. Смотрит — а деда нет, землянки нет, рядом стоит какая-то вышка и сверкает металлом. «Ракета»;—
предполагает Аспанбай. Ракета такая высокая, что черные тучи цепляются за ее верхушку и рвутся на части; под вышкой стоит маленький-маленький дядя Али с папиросой в руках и чего-то ждет.— Дядя, куда вы уезжаете? — спрашивает Аспанбай.— Ох, хитрец, откуда узнал? Я и правда собираюсь улетать,— говорит Али.— Вы, значит, бросаете меня, дядя? — Что же делать, там ты не найдешь себе применения, там могут жить только другие.— Кто эти «другие»?— Не поймешь, молод еще! — Али громко хохочет, но смех его похож не на смех, а на фырканье овцы. Вдруг ракета начинает медленно подниматься.— Залезай быстрее!— кричит Али. Видно, забыл, что не хотел брать Аспанбая с собой. Паренек крепко ухватился за какой-то железный поручень. Похожая на сигару ракета продолжает подниматься; Али, уже совсем малюсенький, бегает внизу туда-сюда.— Мне-то, мне-то руку дай! — кричит он. Аспанбай протягивает ему руку, и в тот же миг тяжеленный Али повисает на нем; ракета набирает скорость, со свистом бьет в лицо холодный ветер, они несутся по голубому прозрачному небу, рассекая белые, словно молоко, облака; левая рука Аспанбая, кажется, сейчас сломается; правую стянула судорога; Аспанбай смотрит на землю, земли нет. За его руку держится Али, за руку Али еще кто-то, а дальше — целая цепочка людей. «Как же это я всех держу?»— думает Аспанбай, а ракета поднимается все выше; правая рука онемела, левая вот-вот оборвется...— Держи, не отпускай!—кричит Али.— Коке, что же мне делать, я больше не могу! Вы же упадете, разобьетесь вдребезги... Ко-ке!.. Пальцы стали отрываться от поручня, сколько людей должно сейчас упасть! Рука Али становится влажной и выскальзывает из руки Аспанбая.— Ко-ке!—и он заревел от ужаса...
Тут Аспанбай проснулся и увидел, что они с Иваном и Али лежат на стоге сена, но никто не спит, видимо, он своими стонами разбудил их. Аспанбай, оглядевшись кругом, обрадовался, что все только приснилось, и вытер рукой влажный лоб.
— Ох, дядя! — только и сказал он. У него уже стало привычкой сдерживать слова, готовые сорваться с языка.
Иван-печник спросил, протирая глаза:
— Ты чего кричал?
— Да так, ничего...— отмахнулся Аспанбай.
Они собирают подушки, одеяла, слезают со стога; сойдя вниз, друзья умываются в реке и движутся к «объекту».
Скоро рассвет, сейчас четыре часа утра; в пять приступят к работе, в восемь позавтракают, отдохнут немного, и снова работа до одиннадцати; шесть часов — наша дневная норма, говорит Али. После одиннадцати занимаются ничуть не более легким делом: ищут стройматериалы, а с двух до пяти обязательно спят — мертвый час.
Установившийся за последние десять дней режим сегодня был нарушен; когда они, искупавшись в реке, направлялись к своей стройке, навстречу вышла жена Жами— Балзия: ага, зайдите в дом, попейте чайку; Али согласился, хоть и продолжал злиться на брата,— пожалел сноху, стыдно стало отказываться. Ну что, пойдем, ребята? Если со своими братьями поцапался, то сноха-то при чем? Попьем чайку, закусим. Иван ответил, мол, тебе виднее, нам-то что, заодно и поедим вкусно, ты поссорился — не мы. И они, весело разговаривая, вошли в дом. Первый, кого они увидели в комнате для гостей, был Жами, он скромно сидел в уголке, точно был не хозяином, а гостем; Жами протянул руку навстречу Али, ассаламагалейкум, ага... но тот ударил брата по рукам и грозно сказал:
— Женге, выгони этого подлеца, не к нему пришел — к тебе! Иначе не притронусь к пище в твоем доме!
Балзия покраснела.
— Ты выйди пока,— сказала она мужу, и тот повиновался.
— Посмотрите на этого умника,— возмущался Али, усаживаясь,—хочет так легко помириться, нашел дурака, готового из-за чая расплавиться! Но ты, Балзия, не обижайся! Ты ничем не виновата. Пусть потомки Есентая грызутся между собой, превращаются в собак, ты тут ни при чем. Не смущайся, милая, готовь свою пищу!
— Сейчас, сейчас,— сказала Балзия и выбежала из комнаты.
Она моментально накрыла дастархан — скатерть, постеленную прямо на кошму, все, оказывается, было приготовлено заранее, подала жаркое — куырдак, на середину поставила бутылку прозрачной охлажденной «Экстры». ,
Иван поперхнулся:
— Сноха, что за искушение?
Балзия сказала, обращаясь к Али:
— Агай, с тех пор как вы приехали, ни разу не вкусили пищу в нашем доме. От стыда я готова провалиться сквозь землю, не обижайте меня.— Балзия скромно рассматривала свой фартук.
— Ладно! Иван, ты можешь не нить, ты, Аспанбай, и подавно, молод еще. Капли в рот пока брать нельзя. Пусть сегодня я один буду пьяницей.—Али налил до краев гранёный стакан, очистил луковицу, положил перёд собой.— Ну, ваше здоровье! — сказал он и с бульканьем вылил в себя все содержимое стакана. Все, до капли.
— Красиво пьешь, хозяин, мне даже завидно стало,— Сказал Иван.
За дастарханом они сидели более двух часов. Пили чай, куырдак, после куырдака Балзия подала вареную молодую баранину, после мяса пили кумыс, после кумыса— чтобы улеглась пища — опять чай. Словом, троица была в отличном расположении духа. Перед уходом Иван озадаченно сказал Али:
— А ты не хмелеешь, оказывается!
— От чего? От одного стакана? Это для нас только Смазка!
— Красиво пьешь, хозяин...
Они вышли на улицу и зашагали к стройке; Иван совсем сник, коё-как дождался полудня, а когда Али ушел, грустно сказал Аспанбаю:
— Я домой пошел. Что-то ломает меня от всего этого. Хозяин не знает про мою болезнь, объясни ему... Пусть меня не ищет, я сам появлюсь, а ты, Аспан, помоги ему...
— Хорошо, папа,— он так называл Ивана. С горечью посмотрел ему вслед и чуть не заплакал, видя, как отец.
Сгорбившись, идет к дому...
Окна закрыты, завешены чем-то черным, в комнате чернильная темень. Аспанбай шагнул через порог и, внезапно ослепив, остановился; закружилась голова, начало учащенно биться сердце. Когда привыкли глаза, увидел дядю Дли, лежавшего на кошме в углу. Али, уже начавший засыпать, встрепенулся: а, это ты, Аспанбай? Осторожно прикрыв плаксивую дверь, Аспанбай снял у порога ботинки, на цыпочках подошел к брошенному на пол стеганому одеялу и прилег. Вообще-то он днем не может, уснуть, ложится, так сказать, за компанию, а когда все засыпают, тихо, по-кошачьи уходит. Он бежит к своему холму на восточной окраине аула, выжидает время появления ракеты и провожает ее в . неведомый мир. Загадочные существа эти люди, трудно понять их, думает он. В голове у Аспанбая страшная путаница. Человек летит в вечно манящую темноту, а сам не следует за собой, у каждого человека — свой двор и дом, не может он покинуть их; странные существа люди, странные... Боясь разбудить только что уснувшего Али, он лежит притаившись» стараясь придержать дыхание; глаза его совсем привыкли к темноте, теперь четко проступают углы комнаты, контуры предметов, что находятся в ней. Аспанбай смотрит на дядю Али; оказывается, он спит с открытым ртом, дядя Али хороший, близкий к небу. Дядя Иван тоже хороший, близкий к небу; остальные — мелкие, их взор обращен под ноги, к земле; такие люди умирают. У дверей стоит стол, на столе самовар; если долго смотреть на него, то он начинает удаляться, а комната движется и расширяется, словно глядишь на нее в бинокль с обратной стороны. Сердце опять забилось, застучало, словно мельничные жернова. Началось, думает Аспанбай. И кошма, на которой лежит Али, удаляется, становясь еле видной; Аспанбай направляет глаза вниз и смотрит на свой нос — небольшой холмик; подносит к глазам правую руку —каждый палец величиной с бревно, трогает ее пальцами левой—действительно толстые как бревна; в голове начинается звон, надо быстро подняться на ноги, и тогда все встанет на свои места.
Как будто небо слилось с землей, такая тишина, только на крыше дерутся, верещат воробьи; это сейчас единственные звуки, которые и нарушают, и подчеркивают торжественный покой, царивший в ауле.
Аспанбай подошел к недостроенному дому Али, недолго постоял в короткой густой тени его стен, затем вошел внутрь, очертил прутиком место, где будет поставлена печь. Аспанбай думал о том, что пока еще у дома нет души, один лишь скелет; для Аспанбая все предметы были живыми и он считал, что этот дом тоже оживет, когда в нем сложат печь. Он думал о том, что люди никогда не жалеют своих домов, не заботятся об их душах, такие люди могут спокойно жить, когда печь разваливается и дымит, такие люди не понимают, что она — душа дома, а когда умирает душа, умирает сам дом. Ведь человек жив, пока бьется в нем сердце. Живут люди в умирающих домах и не замечают... Аспанбай никогда ни с кем не делится своими мыслями: не поймут, будут смеяться...
И еще об одном никому не скажет Аспанбай. Если ночью пристально смотреть на какой-нибудь предмет, он
начинает чуть-чуть двигаться; Аспанбай замечал это не раз.
Он взглянул на часы, приближалось его время, надо спешить на холм Тастобе, сейчас прилетит самолет. Аспанбай не обращает внимания на жару, она не утомляет его; голова не покрыта, обнаженный торс весь в капельках пота, блестит на солнце, точно медь; кажется, он вылит из нее. Клеш, сшитый из серого вельвета, перетянут в талии широким ремнем; Аспанбай нравится себе, такими он видел в кино ковбоев. Он выбирается на свою горку и стоит на вершине, глядя на запад: осталось пять минут... Три... Одна... Вот оно! В голубом небе показалось серебристо- белое острие, оно мчится прямо к нему; Аспанбай прищуривается и напряженно вглядывается: да, эта серебряная иголка тянет за собой белую нить. Подбородок Аспанбая подымается все выше и выше и поворачивается то вправо, то влево; когда мчащаяся серебряная игла, ведя за собой белый хвост, оказывается прямо над его головой, она несколько раз поворачивается вокруг своей оси, образуя белую спираль, и исчезает в бесконечности голубого прозрачного неба; в самый последний момент перед ее исчезновением слышится хлопок, похожий на выстрел. Теперь самолет превратился в ракету, и она исчезла во Вселенной, предполагает Аспанбай. Даже после того как серебряная игла растворилась в небе, Аспанбай долго еще стоит, смотря вверх; спираль — след, оставленный ракетой,—в нескольких местах разрывается, затем ее части начинают расплываться, исчезать и наконец теряются совсем,. «До свидания,— говорит Аспанбай. Эти слова адресованы летчику, одетому в скафандр, находящемуся внутри исчезнувшей иглы.— Счастливого пути!»
Аспанбай медленно направляется к недостроенному дому дяди Али, его догоняют несколько узкоглазых мальчишек, бегущих к реке. Они миновали его молча, но, удалившись на недосягаемое расстояние, стали кричать и дразнить его: «Аспанбай! Эй ты, Аспанбай!» — потом бросились врассыпную, словно испуганные воробьи, опасаясь, что Аспанбай погонится за ними. Странные творения люди, опять думает юноша, что же неприличного в имени «Аспанбай», почему они дразнятся им?
Когда Аспанбай был уже недалеко от дома Али, над аулом протарахтел вертолет; он только что пролетел над горой Тастобе, откуда возвращался Аспанбай, потом над его головой и опустился прямо перед ним так низко, что
своими лопастями поднял столбом уличную пыль, затем снова домчался до предгорий, развернулся;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55