— Прошу вас, не приходите больше!
Калитка с треском захлопнулась.
За тридцать шесть лет жизни Али еще никогда не был так опозорен, он готов был провалиться сквозь землю, щеки его пылали, было стыдно перед самим собой. Так стыдится аульный аксакал, уважаемый старейшина, когда его уличают в каком-нибудь неблаговидном поступке, но что сделал Али? Ну и ну! Как же понимать выходки Разин? Выгнать его за калитку! И это тогда, когда он пришел к этой несчастной женщине с добрыми намерениями, взять ее в жены, сделать человеком! Что она вытворяет, а?
Боясь, как бы его пунцовые щеки кто-нибудь не увидел при электрическом освещении, он перешел на теневую сторону улицы и в полной прострации добрел до гостиницы. Администратору сказал, что приехал из Алма-Аты, надавил, повысил голос и получил отдельный номер.
До закрытия ресторана оставался час, Али и направился туда. После такого позора невозможно не выпить. Он никогда не пил один и поэтому в поисках собеседника оглядел зал. За одним из столов приметил высокого чернолицего казаха — наверно, из аула приехал — и сел рядом с ним.
Тот был уже на взводе, и знакомство началось со стычки.
— Ты здешний? — спросил казах.
— Здешний!
— Так я и поверил!
— Почему?
— Да потому что не похож!
— Может, я английский шпион?
— Возможно.
— Ну тогда сообщи куда следует.
— А я и сам тебя задержу.
Вот так началось их знакомство, а расстались они друзьями. В ресторане выпили по бутылке коньяка на брата, а когда пришли в номер к Али, выпили еще и стали перебирать общих знакомых, оказалось, что оба знают Омара и Мираса. Каракутан стал звать Али в гости в свой аул: «Приезжай в Кокозек, спросишь меня, любой покажет мой дом».— «А ты, если захочешь увидеться со мной, как только сойдешь с поезда на алма-атинском вокзале, хватай первого встречного пьяницу и спрашивай, как найти Алешу-бильярдиста, этого будет достаточно»,— загнул Али.
Проспав спьяну довольно долго, Али вместо девяти явился в аэропорт к одиннадцати. Хоть и опоздал, не суетился, вел себя солидно, представился знавшему его летчику: «Есентаев! — Привычно, как в такси, уселся в кабину вертолета и, взглянув на пилота через черные очки, добавил:— В Тасжарган!»
В последнее время его всей душой потянуло к Омару. При первой встрече он не понравился Али: самодовольный, важный, даже чванливый, но теперь, когда этот человек оказался без вины виноватым, Али не мог без боли думать о его судьбе. Омар представлялся ему Ертаргыном, богатырем из народного эпоса. По преданию, этот богатырь победил врагов, но в битве покалечил себе поясницу, а откочевавший аул забыл больного богатыря на старом зимовье. И Ортас, и комбинат, конечно, строил не один Омар, но, по понятию Али, это было именно так. Бедняга... Наверно, совсем один остался, ведь в таких случаях друзья не задерживаются. Даже сам Алексеев ничего не мог для него сделать. Да... Жизнь... Наверно, Омар обрадуется, если увидит подле себя Али! Похудел, наверно, дошел до ручки, шея небось как прутик стала, глаза у несчастного ввалились... Что ему сказать при встрече?
Али стал подбирать слова. Надо сразу же обрадовать его, поднять настроение, потребовав суюнчи...
Не похудел и не обрадовался, кажется, даже чуть пополнел, что ли, отрастил бакенбарды и бороду, по виду — прямо персиянин, только глаза остались казахские — большие и мягкие. Мозг Али моментально все это зафиксировал. Омар, очевидно, решил, что это за ним прислали вертолет, и встретил Али, стоя на пороге.
Начал с приготовленных слов:
— Суюнчи, дорогой! Прежде чем спросишь о здоровье, давай суюнчи! — и тут же испугался, что Омар может понять его по-другому, может подумать, что хорошее известие пришло по его делу, и стал торопливо рассказывать, почему просит подарок.
Омар остался спокоен, только чуть улыбнулся краешками губ, обнял Али за талию и сказал:
— Добро пожаловать! Вы доставили мне радость своим приездом, и за это полагается вам подарок. Конечно, если только вы приехали из-за меня.
— Безусловно, я приехал повидаться с вами.
Вертолет улетел, они остались. Хотя и не клялись в веч
ной дружбе, касаясь грудью друг друга, не делили пополам корку хлеба, но душевную близость почувствовали разом оба. Они проговорили двое суток. Разговаривали лежа, разговаривали сидя, разговаривали, прогуливаясь по саду.
В день приезда Али Омар решил как следует угостить его. Попросил Койкелди продать барана, тот обиделся — твой гость — мой гость! — и зарезал захудалую овцу. Приезд отметили. От выпитого накануне трещала голова, но Али терпел.
Напрасно он решил, что хорошо изучил Омара. Нет, он не знал его совсем! Чем больше, казалось, они сближались, тем чаще Омар открывался ему с новой стороны. Он был недосягаем, как горы Алатау: едешь к ним на хорошей скорости в машине, думаешь: ну вот уже и рукой подать, ан нет, до великана Алатау еще ехать да ехать. Этому Али удивлялся не раз.
За три дня общения с Омаром загадок если не прибавилось, то и не убавилось. Благожелательный, открытый, способный подметить тончайший нюанс в настроении собеседника, он порою был молчалив как камень. Для Али оказалось неожиданностью узнать, что Омар любит музыку и даже танцы. На танцплощадке для отдыхающих, куда они случайно забрели, он двигался легко, изящно. Но особенно поразило Али то, что Омар шпарил наизусть богатырский эпос. Али сказал:
— Поразительно!
Омар похвастал:
— Я знаю сорок девять дастанов. Может, во мне поэт или композитор погиб! — Он засмеялся и рассказал: — Когда я поступал в университет, то сначала подал заявление на факультет журналистики... В то время казахские ребята шли только на гуманитарные факультеты, в технические вузы — ни ногой... Приемные экзамены я сдал хорошо, на пятерки, но тут обнаружилось, что мне еще нет семнадцати лет, а это противоречит каким-то там инструкциям. Словом, отказали. И тут я решил попроситься на физико-математический, где был недобор. Кто меня надоумил, уж теперь не помню. В моей школе преподавал физику и математику малограмотный, светлая ему память, человек. Ничему он, конечно, меня и не научил. Может, тебе покажется неправдоподобным, но я пошел на экзамен по математике, имея
о ней лишь смутное представление. И поступил! Шпаргалки, подсказки, на тройки вытянул, конкурса-то не было. И вот стал студентом. Сходил два-три раза на лекции, волосы дыбом встали. Какие-то буквенные обозначения, знаки. Когда мои товарищи потели над задачами и теоремами, я занимался тем, что с интересом разглядывал их красные, напряженные лица. На лекции я ходить перестал. Уж не знаю, как меня не отчислили до первого января пятьдесят пятого года. Помню, общежитие ходуном ходит — новогодний вечер, танцы; из восьмерых парней, что жили в одной комнате, семеро ушли гулять, а я лежу на кровати, подперев голову кулаками, и думаю: четвертого января первый экзамен по матанализу, что делать? Как взгляну на толстенный учебник Фишера, голова кругом идет. Даже тошнить начинает. Открыл наугад и прочел одну главу. Провались я на этом месте, если хоть что-то понял. Чтобы понять главу, нужно знать предыдущие три теоремы. Прочел и их. Тогда... Опять, хотите — верьте, хотите — нет, но я осилил этот талмуд за четыре дня. Выучил учебник наизусть, до последней буквы, и даже сноски зазубрил. Соседа по койке прошу: спроси меня, о чем говорится на такой-то странице, в таком-то абзаце. Он наугад спрашивает, я отвечаю с точностью до слова. На экзамен пришел первым, бедные товарищи тряслись возле двери, молили бога послать легкий билет, а я прямо пошел. Билет мой остался в стороне, профессор засыпал меня вопросами. Я обрушил на него целый водопад фраз. Старик был изумлен, откуда, говорит, вы взялись? Я вас что-то на лекциях не видел. Второй экзамен — аналитическая геометрия — тоже от зубов отскакивает, третий — элементарная математика— то же самое. Четвертый... А вот на четвертом, на физике, случилось нечто. Ее я тоже выучил наизусть — заливаюсь соловьем. Все во мне так и поет. Заходить первым уже стало привычкой. Взял я билет и говорю: я готов! А экзаменатор — доцент, кстати человек довольно раскованный, студентов за пивом посылал и распивал во время экзаменов,— и говорит: ты не торопись, хоть сначала вопросы прочитай как следует. Вы, говорю, спрашивайте о чем захотите, я буду с ходу отвечать, Он удивился. Стал гонять меня по всему учебнику и так и эдак, а поймать ни на чем не может. Поразился. Тоже говорит, мол, откуда ты взялся? Я тебя не помню. Как, откуда взялся, говорю, вот моя зачетка. Доцент, ныне он тоже покойный, прямо-таки разволновался, начал ходить взад-вперед по аудитории.
Привел еще одного преподавателя. Начали вдвоем меня гонять, ничего у них не вышло. Тогда доцент и говорит: «Ты, мой ласковый, давай-ка будь моим ассистентом. Учись, как учился, но еще будешь работать в моей лаборатории.— Он немного задумался и потом добавил:—У меня особое правительственное задание, я веду исследование, это связано с обыкновенным паром, водяным паром». Наверное, хлопаньем ресниц я выдал себя. «Напиши-ка мне, дружочек, формулу водяного пара». Я решил, что для меня, который наизусть знает весь учебник, не будет большим грехом не знать формулы пара, и я сказал откровенно: «Про пар я вообще ничего не знаю». Мой доцент чуть со стула в обморок не грохнулся. Оказывается, про пар-то любой восьмиклассник знает. Возможно, если на месте доцента был бы другой человек, он рассмеялся бы, и на этом все кончилось. Но покойник поступил не так. Он обругал меня на чем свет стоит, поставил двойку и выгнал. Эх, пусть земля ему будет пухом, не захотел войти в мое положение! В коридоре я заплакал. Не просто заплакал, а зарыдал, будто похоронил родного отца. После этого я в университет не пошел, а по чьему-то совету поехал в Москву, поступил в Институт цветной металлургии... Все же я больше склонен к теории, но практика есть практика... Теоретиком не стал...— Он закончил полушутя-полусерьезно:— Наверное, из меня вышел бы великий математик.
Итак, Али сделал еще одно заключение об Омаре: если начнет говорить, увлечется и говорит долго; если же замолчит, расшевелить трудно.
— Пока не пропало настроение, расскажу вам еще кое- что. В детстве я был наделен удивительной способностью предчувствия. Была война, и вот я каким-то чудом, еще до сих пор и самому не ясно каким, за день или два мог предсказать, в какой дом придет похоронка. Показывал дом матери, а сам начинал плакать. За это меня наши аульные женщины чуть не убили. Аксакал по имени Есим, да продлятся его годы, сейчас еще жив, а во время войны уже был стариком, так вот этот аксакал спас меня. Надо сказать, что моя родная матушка тоже стала ругать меня за мои пророчества. Возможно, вам это покажется мистикой, но что было, то было... А помните, перед тем как случиться страшной беде на охоте, парень, похожий на цыгана, без всякой причины просил меня не ходить на охоту, помните? Этот парень, возможно, что-то предчувствовал, так бывает с некоторыми людьми...
Али задумался. Он вспомнил, как Аспанбай, еще ничего не зная, воскликнул: «Коке, что же теперь будет?!» Он сказал об этом Омару.
— Вот видите! — встрепенулся Омар.
Любитель поговорить сам, Али на этот раз изменил своей привычке, он с интересом слушал Омара, не зная, верить или не верить. Тот, кажется, почувствовал его сомнения и пристально посмотрел в лицо Али. Из глаз Омара, к ужасу не проспавшегося с похмелья литератора, посыпались голубые искры. Али вздрогнул и отвел взгляд, по телу пробежали мурашки: Омар показался ему существом с другой планеты. Как будто желая еще больше напугать Али, Омар не сводил с него глаз.
Али и читал, и слышал по телевизору, что некоторые люди обладают способностью ясновидения, они, дескать, «считывают информацию» прошлого или будущего посредством сильного биополя, которым наделены от природы, но что это за биополе и доказано ли его существование в науке — он не знал. Под влиянием этих мыслей ему показалось, что Омар как-то удаляется от него, он зажмурился, а когда снова искоса бросил взгляд, увидел, что Омар здесь, никуда не исчез, продолжает идти рядом, чуть печальный, беззащитный как ребенок, и у Али отлегло от сердца.
— Я постоянно ругаю себя за нерешительность,— продолжал Омар.— То, что надо бы прямо сказать или сделать, почему-то не делаю, словно боюсь кому-то повредить, а в результате все оборачивается против меня. Вот ведь надо было прямо заявить, что мальчика, к несчастью, убил отец, но я поделикатничал, мол, зачем давить своим авторитетом, пусть следствие своим путем докажет истину, и вот имею то, что имею. Надо бы собраться с духом и наконец поставить на этом деле точку, но, признаюсь вам, сейчас мной овладела такая апатия, что мне вроде бы все равно... Жить не хочется... Какая-то ожесточенность или безразличие в душе завелись... Мать написала, что заболела, а я не поехал. Теперь кажется, что в тот момент мог бы и на похороны не поехать... Вы думаете, я впал в такое состояние из-за того, что лишился работы? Э, нет. Дело в другом. Я десять лет занимался одним теоретическим исследованием. Десять лет! И все эти годы кружил, возвращаясь на одно и то же место, как заплутавший странник. И вот развязку, которую не мог найти в течение стольких лет, я нашел в течение двадцати одного дня! После трагедии, случившейся на охоте, я ушел, отгородился от всего, сосредоточился — и нашел! Нашел то, что искал! Правду говорят, нет худа без добра. Работа закончена, но я вдруг почувствовал себя страшно опустошенным, будто у меня отняли в жизни что-то самое главное, самое важное. За десять лет я сжился со своими постоянными исканиями, и вдруг — ничего нет, пустота, нет пищи для ума... Но я выйду из этого состояния, обязательно выйду, мне лишь снова нужно чем-то заболеть, в чем-то почерпнуть вдохновение. Вот тогда я встряхнусь, и все мои беды останутся позади...
Так еще с одной незнакомой стороны предстал перед Али Омар. И снова, и снова он удивлял литератора. Взял и сочинил довольно сносные ироничные стихи в адрес Койкелди, сам и прочел их: Койеке, в Тасжарган мы приехали ради тебя. Ты наш единственный родич на Алтае.
И что же? Для двух молодцов ты зарезал паршивую овечку,
Уж не за девицу ли ты принял своего нагашы?
Койкелди то краснел, то бледнел, слушая стихи, наконец хлопнул своей велюровой шляпой о землю:
— Убил ты меня наповал, Омаржан! — и зарезал жирного двухгодовалого барана.
Омар, как мальчишка, был в восторге от своей выходки; из двух больших камней соорудил очаг, из проволоки сделал шампуры для шашлыка, стал поливать уксусом мясо.
Али вдобавок узнал, что Омар играет на домбре и сносно поет.
На следующее утро Омар опять удивил Али. Накануне они договорились (Омар сам предложил) отправиться на озеро Укикоз — Глаз филина—отдохнуть, поваляться на зеленой травке. Решили позвать с собой для компании кого-нибудь из отдыхающих, захватить палатку, маринованную баранину для шашлыка. «Пойдем завтра после обеда»,— сказал Омар, а сам растолкал Али чуть свет.
— Али-ага, вставайте! Идем на озеро! У меня родилась одна идея...
— Что случилось, Омар-ага? Ведь мы договаривались пойти после обеда?..
Они стали прибавлять к имени почтительное «ага».
— Я говорю, у меня родилась одна мысль... Авось мне
повезет, и я покончу со всем этим...— Лицо Омара было замкнутым, холодным.
Али хоть и спросонья, но понял, что сейчас всякие вопросы неуместны. Он легко, по-кошачьи встряхнулся, сполоснул лицо и был готов. Омар сунул ему ружье, подаренное Гакку:
— Держите! Я возьму свою старую двустволку, к этому еще рука не пристрелялась.
«Решил дичи настрелять»,— догадался Али.
Они направились к Кызылтасу — Красной скале, которая, выгибаясь, точно стена круглой юрты, омывалась синей лентой Большого Ирелена. Взяв чуть южнее, они стали подыматься по тропе на вершину. Сверху им открылся живописный вид — разбросанные по ущельям маленькие аулы рано пробуждающихся скотоводов. Дымки от их жилищ уже подымались, расширяясь кверху, белыми струйками в небо; на фоне сине-зеленой горной панорамы они казались следами размытой краски на полотне художника; в центре гладкой лазоревой долины матово темнело озеро Укикоз — Глаз филина. Али взглянул на него и похолодел: неуемному воображению литератора озеро показалось те глазом филина, а единственным оком мифического циклопа. Циклоп лежит на спине, уставившись огромным темным зрачком в небо, а заросли сухого желтого камыша напоминают его загноившиеся ресницы. «Наверное, это озеро бездонно,— подумал Али,— слишком уж оно черно и спокойно».
— Ни в коем случае не стреляйте, Али-ага! — сказал вдруг повелительным тоном Омар, когда они спустились к озеру.— Незачем зря пугать птиц! — И пошел берегом.
Задетый за живое его тоном, Али пожал плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Калитка с треском захлопнулась.
За тридцать шесть лет жизни Али еще никогда не был так опозорен, он готов был провалиться сквозь землю, щеки его пылали, было стыдно перед самим собой. Так стыдится аульный аксакал, уважаемый старейшина, когда его уличают в каком-нибудь неблаговидном поступке, но что сделал Али? Ну и ну! Как же понимать выходки Разин? Выгнать его за калитку! И это тогда, когда он пришел к этой несчастной женщине с добрыми намерениями, взять ее в жены, сделать человеком! Что она вытворяет, а?
Боясь, как бы его пунцовые щеки кто-нибудь не увидел при электрическом освещении, он перешел на теневую сторону улицы и в полной прострации добрел до гостиницы. Администратору сказал, что приехал из Алма-Аты, надавил, повысил голос и получил отдельный номер.
До закрытия ресторана оставался час, Али и направился туда. После такого позора невозможно не выпить. Он никогда не пил один и поэтому в поисках собеседника оглядел зал. За одним из столов приметил высокого чернолицего казаха — наверно, из аула приехал — и сел рядом с ним.
Тот был уже на взводе, и знакомство началось со стычки.
— Ты здешний? — спросил казах.
— Здешний!
— Так я и поверил!
— Почему?
— Да потому что не похож!
— Может, я английский шпион?
— Возможно.
— Ну тогда сообщи куда следует.
— А я и сам тебя задержу.
Вот так началось их знакомство, а расстались они друзьями. В ресторане выпили по бутылке коньяка на брата, а когда пришли в номер к Али, выпили еще и стали перебирать общих знакомых, оказалось, что оба знают Омара и Мираса. Каракутан стал звать Али в гости в свой аул: «Приезжай в Кокозек, спросишь меня, любой покажет мой дом».— «А ты, если захочешь увидеться со мной, как только сойдешь с поезда на алма-атинском вокзале, хватай первого встречного пьяницу и спрашивай, как найти Алешу-бильярдиста, этого будет достаточно»,— загнул Али.
Проспав спьяну довольно долго, Али вместо девяти явился в аэропорт к одиннадцати. Хоть и опоздал, не суетился, вел себя солидно, представился знавшему его летчику: «Есентаев! — Привычно, как в такси, уселся в кабину вертолета и, взглянув на пилота через черные очки, добавил:— В Тасжарган!»
В последнее время его всей душой потянуло к Омару. При первой встрече он не понравился Али: самодовольный, важный, даже чванливый, но теперь, когда этот человек оказался без вины виноватым, Али не мог без боли думать о его судьбе. Омар представлялся ему Ертаргыном, богатырем из народного эпоса. По преданию, этот богатырь победил врагов, но в битве покалечил себе поясницу, а откочевавший аул забыл больного богатыря на старом зимовье. И Ортас, и комбинат, конечно, строил не один Омар, но, по понятию Али, это было именно так. Бедняга... Наверно, совсем один остался, ведь в таких случаях друзья не задерживаются. Даже сам Алексеев ничего не мог для него сделать. Да... Жизнь... Наверно, Омар обрадуется, если увидит подле себя Али! Похудел, наверно, дошел до ручки, шея небось как прутик стала, глаза у несчастного ввалились... Что ему сказать при встрече?
Али стал подбирать слова. Надо сразу же обрадовать его, поднять настроение, потребовав суюнчи...
Не похудел и не обрадовался, кажется, даже чуть пополнел, что ли, отрастил бакенбарды и бороду, по виду — прямо персиянин, только глаза остались казахские — большие и мягкие. Мозг Али моментально все это зафиксировал. Омар, очевидно, решил, что это за ним прислали вертолет, и встретил Али, стоя на пороге.
Начал с приготовленных слов:
— Суюнчи, дорогой! Прежде чем спросишь о здоровье, давай суюнчи! — и тут же испугался, что Омар может понять его по-другому, может подумать, что хорошее известие пришло по его делу, и стал торопливо рассказывать, почему просит подарок.
Омар остался спокоен, только чуть улыбнулся краешками губ, обнял Али за талию и сказал:
— Добро пожаловать! Вы доставили мне радость своим приездом, и за это полагается вам подарок. Конечно, если только вы приехали из-за меня.
— Безусловно, я приехал повидаться с вами.
Вертолет улетел, они остались. Хотя и не клялись в веч
ной дружбе, касаясь грудью друг друга, не делили пополам корку хлеба, но душевную близость почувствовали разом оба. Они проговорили двое суток. Разговаривали лежа, разговаривали сидя, разговаривали, прогуливаясь по саду.
В день приезда Али Омар решил как следует угостить его. Попросил Койкелди продать барана, тот обиделся — твой гость — мой гость! — и зарезал захудалую овцу. Приезд отметили. От выпитого накануне трещала голова, но Али терпел.
Напрасно он решил, что хорошо изучил Омара. Нет, он не знал его совсем! Чем больше, казалось, они сближались, тем чаще Омар открывался ему с новой стороны. Он был недосягаем, как горы Алатау: едешь к ним на хорошей скорости в машине, думаешь: ну вот уже и рукой подать, ан нет, до великана Алатау еще ехать да ехать. Этому Али удивлялся не раз.
За три дня общения с Омаром загадок если не прибавилось, то и не убавилось. Благожелательный, открытый, способный подметить тончайший нюанс в настроении собеседника, он порою был молчалив как камень. Для Али оказалось неожиданностью узнать, что Омар любит музыку и даже танцы. На танцплощадке для отдыхающих, куда они случайно забрели, он двигался легко, изящно. Но особенно поразило Али то, что Омар шпарил наизусть богатырский эпос. Али сказал:
— Поразительно!
Омар похвастал:
— Я знаю сорок девять дастанов. Может, во мне поэт или композитор погиб! — Он засмеялся и рассказал: — Когда я поступал в университет, то сначала подал заявление на факультет журналистики... В то время казахские ребята шли только на гуманитарные факультеты, в технические вузы — ни ногой... Приемные экзамены я сдал хорошо, на пятерки, но тут обнаружилось, что мне еще нет семнадцати лет, а это противоречит каким-то там инструкциям. Словом, отказали. И тут я решил попроситься на физико-математический, где был недобор. Кто меня надоумил, уж теперь не помню. В моей школе преподавал физику и математику малограмотный, светлая ему память, человек. Ничему он, конечно, меня и не научил. Может, тебе покажется неправдоподобным, но я пошел на экзамен по математике, имея
о ней лишь смутное представление. И поступил! Шпаргалки, подсказки, на тройки вытянул, конкурса-то не было. И вот стал студентом. Сходил два-три раза на лекции, волосы дыбом встали. Какие-то буквенные обозначения, знаки. Когда мои товарищи потели над задачами и теоремами, я занимался тем, что с интересом разглядывал их красные, напряженные лица. На лекции я ходить перестал. Уж не знаю, как меня не отчислили до первого января пятьдесят пятого года. Помню, общежитие ходуном ходит — новогодний вечер, танцы; из восьмерых парней, что жили в одной комнате, семеро ушли гулять, а я лежу на кровати, подперев голову кулаками, и думаю: четвертого января первый экзамен по матанализу, что делать? Как взгляну на толстенный учебник Фишера, голова кругом идет. Даже тошнить начинает. Открыл наугад и прочел одну главу. Провались я на этом месте, если хоть что-то понял. Чтобы понять главу, нужно знать предыдущие три теоремы. Прочел и их. Тогда... Опять, хотите — верьте, хотите — нет, но я осилил этот талмуд за четыре дня. Выучил учебник наизусть, до последней буквы, и даже сноски зазубрил. Соседа по койке прошу: спроси меня, о чем говорится на такой-то странице, в таком-то абзаце. Он наугад спрашивает, я отвечаю с точностью до слова. На экзамен пришел первым, бедные товарищи тряслись возле двери, молили бога послать легкий билет, а я прямо пошел. Билет мой остался в стороне, профессор засыпал меня вопросами. Я обрушил на него целый водопад фраз. Старик был изумлен, откуда, говорит, вы взялись? Я вас что-то на лекциях не видел. Второй экзамен — аналитическая геометрия — тоже от зубов отскакивает, третий — элементарная математика— то же самое. Четвертый... А вот на четвертом, на физике, случилось нечто. Ее я тоже выучил наизусть — заливаюсь соловьем. Все во мне так и поет. Заходить первым уже стало привычкой. Взял я билет и говорю: я готов! А экзаменатор — доцент, кстати человек довольно раскованный, студентов за пивом посылал и распивал во время экзаменов,— и говорит: ты не торопись, хоть сначала вопросы прочитай как следует. Вы, говорю, спрашивайте о чем захотите, я буду с ходу отвечать, Он удивился. Стал гонять меня по всему учебнику и так и эдак, а поймать ни на чем не может. Поразился. Тоже говорит, мол, откуда ты взялся? Я тебя не помню. Как, откуда взялся, говорю, вот моя зачетка. Доцент, ныне он тоже покойный, прямо-таки разволновался, начал ходить взад-вперед по аудитории.
Привел еще одного преподавателя. Начали вдвоем меня гонять, ничего у них не вышло. Тогда доцент и говорит: «Ты, мой ласковый, давай-ка будь моим ассистентом. Учись, как учился, но еще будешь работать в моей лаборатории.— Он немного задумался и потом добавил:—У меня особое правительственное задание, я веду исследование, это связано с обыкновенным паром, водяным паром». Наверное, хлопаньем ресниц я выдал себя. «Напиши-ка мне, дружочек, формулу водяного пара». Я решил, что для меня, который наизусть знает весь учебник, не будет большим грехом не знать формулы пара, и я сказал откровенно: «Про пар я вообще ничего не знаю». Мой доцент чуть со стула в обморок не грохнулся. Оказывается, про пар-то любой восьмиклассник знает. Возможно, если на месте доцента был бы другой человек, он рассмеялся бы, и на этом все кончилось. Но покойник поступил не так. Он обругал меня на чем свет стоит, поставил двойку и выгнал. Эх, пусть земля ему будет пухом, не захотел войти в мое положение! В коридоре я заплакал. Не просто заплакал, а зарыдал, будто похоронил родного отца. После этого я в университет не пошел, а по чьему-то совету поехал в Москву, поступил в Институт цветной металлургии... Все же я больше склонен к теории, но практика есть практика... Теоретиком не стал...— Он закончил полушутя-полусерьезно:— Наверное, из меня вышел бы великий математик.
Итак, Али сделал еще одно заключение об Омаре: если начнет говорить, увлечется и говорит долго; если же замолчит, расшевелить трудно.
— Пока не пропало настроение, расскажу вам еще кое- что. В детстве я был наделен удивительной способностью предчувствия. Была война, и вот я каким-то чудом, еще до сих пор и самому не ясно каким, за день или два мог предсказать, в какой дом придет похоронка. Показывал дом матери, а сам начинал плакать. За это меня наши аульные женщины чуть не убили. Аксакал по имени Есим, да продлятся его годы, сейчас еще жив, а во время войны уже был стариком, так вот этот аксакал спас меня. Надо сказать, что моя родная матушка тоже стала ругать меня за мои пророчества. Возможно, вам это покажется мистикой, но что было, то было... А помните, перед тем как случиться страшной беде на охоте, парень, похожий на цыгана, без всякой причины просил меня не ходить на охоту, помните? Этот парень, возможно, что-то предчувствовал, так бывает с некоторыми людьми...
Али задумался. Он вспомнил, как Аспанбай, еще ничего не зная, воскликнул: «Коке, что же теперь будет?!» Он сказал об этом Омару.
— Вот видите! — встрепенулся Омар.
Любитель поговорить сам, Али на этот раз изменил своей привычке, он с интересом слушал Омара, не зная, верить или не верить. Тот, кажется, почувствовал его сомнения и пристально посмотрел в лицо Али. Из глаз Омара, к ужасу не проспавшегося с похмелья литератора, посыпались голубые искры. Али вздрогнул и отвел взгляд, по телу пробежали мурашки: Омар показался ему существом с другой планеты. Как будто желая еще больше напугать Али, Омар не сводил с него глаз.
Али и читал, и слышал по телевизору, что некоторые люди обладают способностью ясновидения, они, дескать, «считывают информацию» прошлого или будущего посредством сильного биополя, которым наделены от природы, но что это за биополе и доказано ли его существование в науке — он не знал. Под влиянием этих мыслей ему показалось, что Омар как-то удаляется от него, он зажмурился, а когда снова искоса бросил взгляд, увидел, что Омар здесь, никуда не исчез, продолжает идти рядом, чуть печальный, беззащитный как ребенок, и у Али отлегло от сердца.
— Я постоянно ругаю себя за нерешительность,— продолжал Омар.— То, что надо бы прямо сказать или сделать, почему-то не делаю, словно боюсь кому-то повредить, а в результате все оборачивается против меня. Вот ведь надо было прямо заявить, что мальчика, к несчастью, убил отец, но я поделикатничал, мол, зачем давить своим авторитетом, пусть следствие своим путем докажет истину, и вот имею то, что имею. Надо бы собраться с духом и наконец поставить на этом деле точку, но, признаюсь вам, сейчас мной овладела такая апатия, что мне вроде бы все равно... Жить не хочется... Какая-то ожесточенность или безразличие в душе завелись... Мать написала, что заболела, а я не поехал. Теперь кажется, что в тот момент мог бы и на похороны не поехать... Вы думаете, я впал в такое состояние из-за того, что лишился работы? Э, нет. Дело в другом. Я десять лет занимался одним теоретическим исследованием. Десять лет! И все эти годы кружил, возвращаясь на одно и то же место, как заплутавший странник. И вот развязку, которую не мог найти в течение стольких лет, я нашел в течение двадцати одного дня! После трагедии, случившейся на охоте, я ушел, отгородился от всего, сосредоточился — и нашел! Нашел то, что искал! Правду говорят, нет худа без добра. Работа закончена, но я вдруг почувствовал себя страшно опустошенным, будто у меня отняли в жизни что-то самое главное, самое важное. За десять лет я сжился со своими постоянными исканиями, и вдруг — ничего нет, пустота, нет пищи для ума... Но я выйду из этого состояния, обязательно выйду, мне лишь снова нужно чем-то заболеть, в чем-то почерпнуть вдохновение. Вот тогда я встряхнусь, и все мои беды останутся позади...
Так еще с одной незнакомой стороны предстал перед Али Омар. И снова, и снова он удивлял литератора. Взял и сочинил довольно сносные ироничные стихи в адрес Койкелди, сам и прочел их: Койеке, в Тасжарган мы приехали ради тебя. Ты наш единственный родич на Алтае.
И что же? Для двух молодцов ты зарезал паршивую овечку,
Уж не за девицу ли ты принял своего нагашы?
Койкелди то краснел, то бледнел, слушая стихи, наконец хлопнул своей велюровой шляпой о землю:
— Убил ты меня наповал, Омаржан! — и зарезал жирного двухгодовалого барана.
Омар, как мальчишка, был в восторге от своей выходки; из двух больших камней соорудил очаг, из проволоки сделал шампуры для шашлыка, стал поливать уксусом мясо.
Али вдобавок узнал, что Омар играет на домбре и сносно поет.
На следующее утро Омар опять удивил Али. Накануне они договорились (Омар сам предложил) отправиться на озеро Укикоз — Глаз филина—отдохнуть, поваляться на зеленой травке. Решили позвать с собой для компании кого-нибудь из отдыхающих, захватить палатку, маринованную баранину для шашлыка. «Пойдем завтра после обеда»,— сказал Омар, а сам растолкал Али чуть свет.
— Али-ага, вставайте! Идем на озеро! У меня родилась одна идея...
— Что случилось, Омар-ага? Ведь мы договаривались пойти после обеда?..
Они стали прибавлять к имени почтительное «ага».
— Я говорю, у меня родилась одна мысль... Авось мне
повезет, и я покончу со всем этим...— Лицо Омара было замкнутым, холодным.
Али хоть и спросонья, но понял, что сейчас всякие вопросы неуместны. Он легко, по-кошачьи встряхнулся, сполоснул лицо и был готов. Омар сунул ему ружье, подаренное Гакку:
— Держите! Я возьму свою старую двустволку, к этому еще рука не пристрелялась.
«Решил дичи настрелять»,— догадался Али.
Они направились к Кызылтасу — Красной скале, которая, выгибаясь, точно стена круглой юрты, омывалась синей лентой Большого Ирелена. Взяв чуть южнее, они стали подыматься по тропе на вершину. Сверху им открылся живописный вид — разбросанные по ущельям маленькие аулы рано пробуждающихся скотоводов. Дымки от их жилищ уже подымались, расширяясь кверху, белыми струйками в небо; на фоне сине-зеленой горной панорамы они казались следами размытой краски на полотне художника; в центре гладкой лазоревой долины матово темнело озеро Укикоз — Глаз филина. Али взглянул на него и похолодел: неуемному воображению литератора озеро показалось те глазом филина, а единственным оком мифического циклопа. Циклоп лежит на спине, уставившись огромным темным зрачком в небо, а заросли сухого желтого камыша напоминают его загноившиеся ресницы. «Наверное, это озеро бездонно,— подумал Али,— слишком уж оно черно и спокойно».
— Ни в коем случае не стреляйте, Али-ага! — сказал вдруг повелительным тоном Омар, когда они спустились к озеру.— Незачем зря пугать птиц! — И пошел берегом.
Задетый за живое его тоном, Али пожал плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55