Он и не собирался стрелять. Если этот господин хочет знать, Али даже не представляет, каким концом держат ружье. К чему этот командирский тон? Али, отстав немного и что- то бурча себе под нос, пошел вокруг озера.
Омар облюбовал круглый, как лежащий баран, валун шагах в пятидесяти от воды, влез на него и застыл, точно сам стал камнем.
Взошло солнце. Омар не шелохнулся. Солнце поднялось на длину аркана — Омар позы не переменил. Солнце начало заметно припекать, ухватилось, как говорят казахи, за воротник неба—Омар продолжал сидеть в положении каменного Будды. «Удивительно, что с ним происходит? — размышлял Али.— На какое дело он решился? Не заду
мал ли чего плохого? — Он приблизился к Омару.—О боги! Лицо серое, как у покойника, глаза невидящие... Да, так и есть! Он решился на что-то ужасное, он решил покончить с...»
Али не успел додумать — Омар проворно вскочил на ноги. Вскочил на ноги и спрыгнул с валуна. Он спрыгнул с валуна, вскинул ружье и прицелился. Прямо на него, точно камень, падающий наискосок, стремительно летела утка. Грохнуло ружье, утка вздрогнула, будто испугавшись, опять ружье грохнуло, и опять вздрогнула, испугавшись, утка, а потом, как осенний лист на ветру, стала, переворачиваясь, падать в камыши на противоположном берегу.
— Ура-а-а! Ура-а-а!—закричал Омар и, быстро раздевшись, кинулся в воду.
Али завопил истошным голосом:
— Не надо! Вернитесь! Не надо!
Про озеро Укикоз Али в детстве слышал много рассказов. Старики говорили, что тот, кто ступит в него ногой, живым не вернется. Оно затягивает не только человека, но и легкую бумажку. Говорят, это мрачная бездна и из нее нет возврата. «Все! Омар пропал!»
— Омар, Омар, вернитесь!
Слышал или нет, но не вернулся. Проплыл махом несколько метров, а потом перевернулся на спину. Перевернулся, раскинул руки и ноги, продолжая медленно плыть. «О создатель, сохрани его!» — сам не заметил, как взмолился богу атеист Али. Его охватил ужас: все, сейчас он утонет, пойдет ко дну...
В ожидании трагедии время прекратило свой бег, небо стало пугающе мрачнеть, солнце тоже застыло там, где ухватилось за ворот неба, и горы, и тайга затихли, ожидая конца Омара. Али, кажется, не дышит. Омар, похоже, больше не движется, но... все же от берега он отдаляется. И когда весь, до последнего живого существа, мир замер, выбившись из сил, Омар наконец ступил на противоположный берег, ступил и долго неподвижно стоял в камышах. Али пустился бежать по берегу, огибая озеро. Пока он бежал, Омар не двинулся с места, увидел приближавшегося Али, покачал головой и смущенно улыбнулся, иссиня-желтый:
— Удивительно тяжелая вода...
— Я так кричал! Так кричал... Неужели вы не слышали?
Омар повторил, снова покачав головой:
— Тяжелая вода оказалась, я ведь, Али-ага, чуть не утонул...
Али готов был разрыдаться:
— Я же говорил! Я же кричал!
Он вытащил из кармана мягкую обертку от сигарет, смял ее, разулся, закатал штанины до колен, прошелся немного вброд камышами и закинул смятую пачку в воду далеко, как мог. Бумажка недолго задержалась на поверхности, покрутилась и упала в черную бездну Уки- коза.
— Видите? Вы видите?
— Хорошо, что я этого не знал, а то бы... Страх — всегда плохой помощник в критический момент.— Омар вздохнул и, точно застеснявшись своего испуга, засмеялся: — Ну ладно! Это же бумага, а я — человек! У бумаги ни воли, ни сообразительности, ни ловкости, а у человека есть и то, и это.— Он как-то внезапно, прямо на глазах, преобразился, повеселел, глаза засияли жизнью. Побежал в камыши и принес подбитую утку.— Вот видите, Али-ага, эту утку? Это не просто утка, это... принципиальная утка! Ночью я загадал: если подобью утку влет, значит, я снова стал человеком, стал самим собой, но если коричневый самострел подведет меня — значит, обстоятельства надо мной одержали победу. Каждый встречный-поперечный может подстрелить утку дробью, когда она садится на воду, но влет... Ночью я надумал подстрелить птицу, летящую прямо на меня, в лоб, и обязательно, чтобы в нее попали обе пули! Взгляните, Али-ага, так оно и вышло! Одна пуля попала в шею, а другая — в брюшко, видите? — То, что Омар держал в руках и называл уткой, было уже не уткой, а расколошмаченными ошметками. Держа это свисающее отрепье за край крыла, Омар возбужденно продолжал: — Теперь все! Теперь я снова обрел себя! Я снова человек, снова личность. Ура! — Омар на глазах изумленного Али опять превратился в мальчишку, он приплясывал, что-то выкрикивал, даже пытался запеть. Омар уже забыл, что совсем недавно был на краю неминуемой смерти.— Пулей! Летящую в лоб утку до меня еще никто не поражал пулей! А уж попасть дважды, Али-ага, это просто фантастика, поверьте мне! — Он вдруг умолк, подумал и спросил: — С чем бы вы сравнили это озеро, Али-ага?
Али сказал про сравнение, которое к нему пришло на вершине Красной скалы.
— Возможно, ваше сравнение неплохое, но я назвал бы это озеро оком Алтая-великана, устремленным в космос.
— Мы недалеко ушли в своем воображении друг от друга!— сказал Али и засмеялся.
Они пришли в Тасжарган, попросили Гакку достать пару лошадей, взяли его с собой проводником и на ночь глядя отправились в путь. Омар стремился в Ортас, Али — в Тоскей.
Как только Али очутился в ауле, он, взяв с собой Аспанбая, поехал на место разыгравшейся трагедии. Долго ходил он по этому месту, отчетливо вспомнил, где стоял он сам, когда раздались выстрелы из двух ружей, где стоял Омар, где Мамыржан,— все вспомнил. Когда медведь пошел на них, Омар находился справа, Мамыржан — слева. Когда из двух ружей одновременно вылетели три пули, медведь находился слева, а мальчик стоял чуть выше, шагах в пятнадцати, а значит — прямо против Мамыржана.
Обстоятельно обследовав место происшествия и придя к определенному выводу, Али поехал в Ортас, пришел к Омару, выпил с ним чаю, сказал: «Тороплюсь в Алма- Ату»— и не стал задерживаться. Правда, перед уходом предложил Омару:
— Давай померяемся силой. У кого рука крепче.
Омар пришел в недоумение от этой просьбы, но не смог
отказать сильно нравившемуся ему чудаку.
Они сели за обеденный стол, напротив друг друга, напряглись в борьбе. Победителем вышел, конечно, Омар. Али почему-то даже обрадовался своему поражению.
— Оказывается, у вас правая рука сильнее левой! — пришел он в восторг от этой истины.
Омар ничего не понял, но у Али свои расчеты. Мамыржана он знает с малых лет, вместе росли в интернате. В детстве Мамыржан упал и разбил правый локоть. Рука долго висела как плеть, и он вынужден был действовать левой. Мамыржан натренировал ее и фактически стал левшой. У человека, который раньше никогда не держал ружья, во время выстрела, естественно, сработает сильная рука. Конечно, это и стало причиной того, что пуля левши Мамыржана отклонилась и полетела не туда, куда предназначалась.
Итак, Дулат сидел справа, и пуля Мамыржана, не достигшая медведя, попала в мальчика. Что же касается Омара, то меткость его глаза не подлежала сомнению. Сегодня он стрелял как снайпер, в этом Али убедился воочию.
Али сочинил одним духом большой очерк и назвал его «Выстрел». В нем он красочно описал «единственное, устремленное в космос око Алтая» — озеро Укикоз, его живописные берега, горы, показал человека, охваченного охотничьиим азартом, который бьет птицу влет. Все эти впечатления вылились в романтическую картину. В конце очерка Али коротко сообщил о несчастном выстреле, что приписывается этому меткому стрелку, написал и о выводах, к которым пришел после тщательного обследования места происшествия.
Боясь, как бы очерк не завалялся в одном из редакционных столов, он решил не посылать его почтой, а самому отвезти в Алта-Ату.
От неприятностей, постигших семью Берденовых, больше страдала Сауле, чем сам Омар. Хотя они прожили вместе шестнадцать лет, но так и не научились понимать друг друга, разговаривать по душам, советоваться. Шестнадцать лет назад мать Омара, съездив в аул к дальним родственникам, ввела в дом за руку Сауле и сказала сыну: женись, она будет тебе верной и молчаливой женой. Да, Сауле вся была в своих родичей-молчунов. Но эта молчунья сделала так, что студент третьего курса Омар, у которого душа нараспашку, а энергия бьет через край, мастер награждать фингалами и синяками своих товарищей, вот этот студент-забияка вдруг остепенился, замкнулся и крепко замолчал. В первое время, правда, Омар в душе удивлялся: как она не лопнет от молчания, но постепенно привык к этой манере своей жены. Выросшая в бедности, Сауле безмерно радовалась каждой новой вещи, появлявшейся в их доме. Каждая новая тряпка, надетая на нее или на мужа, наполняла бедняжку ликованием. Но оно было безмолвно, не выливалось наружу. В радостном возбуждении Сауле могла ночами лежать с открытыми глазами, уставившись в потолок. Такое ее состояние повторялось довольно часто, а когда Омар, закончив ученье, привез жену в Ортас и продвинулся по службе, оно стало случаться еще чаще.
По понятиям Сауле, главное достоинство Омара в том, что он весь свой заработок приносит домой. Он не спрашивает отчета, куда деньги потрачены, зачем куплена та или иная вещь. И вот теперь, когда Омар два с половиной месяца не получает зарплаты, Сауле вроде как бы потеряла жизненный ориентир, подобно человеку, заблудившемуся в густом тумане. Она стала беспокойно искать выход из положения, с тревогой раздумывая, как же жить без денег. Она близко сошлась с молодой, довольно развязной Нади- ей, тоже учительницей, и как-то завела с нею откровенный разговор. Спросила, есть ли у нее знакомый юрист. Оказывается, таковой у Надии был. «Узнайте, пожалуйста, что ожидает моего мужа?» — попросила Сауле. Болтливая Надия, способная из мухи сделать слона, безапелляционно заявила: «Дела вашего мужа скверные. Он получит минимум восемь лет». Сауле не спросила: «За что?» — сразу же поверила, приняла как должное, в душе ожидая то же самое. Теперь она, отмахнувшись от мыслей о судьбе мужа, еще энергичнее стала искать ответ на вопрос: как жить без него? Переехать в родной аул? Но кто там сможет поддержать ее? Из близких родственников не на кого положиться, а дальние сами едва сводят концы с концами. От свекрови помощи тоже ждать не приходится, она содержит калеку, брата своего мужа, никаких излишков у нее нет. Остаться жить в Ортасе — все, кому не лень, будут тыкать в нее пальцем, покоя не дадут.
В результате бессонных ночей, долгих ворочаний с боку на бок и вздохов в постели, в результате долгого глядения в потолок она вывела одно-единственное заключение: нужно отдать Зауре не в обычную школу, а в такую, которая бы в будущем гарантировала доходную профессию. Сауле отдаст дочь в музыкальную школу, чтобы завтрашний день ее был обеспечен не очень тяжким хлебом. Кроме одаренности, в этом деле не потребуется большого труда. Была бы склонность к музыке, а девочка наверняка одаренная.
Пока Омар был в Тасжаргане, Сауле принялась устраивать судьбу своей первоклассницы-дочери, сходила в Ортасскую музыкальную школу, договорилась с педагогом, посадила Зауре за инструмент и заставила работать по шесть часов в день, не давая передохнуть: умри, но учись!
«Зато в жизни будешь обеспечена легким куском хлеба!»— приговаривала она. Зауре не понимала, что значат слова матери о легком хлебе, одно ей было ясно: теперь
она всю жизнь будет мучиться из-за этой музыки. Есть ли что-нибудь противнее пианино?
Накануне дня, когда Сауле должна была вести дочь на приемный экзамен, она не сомкнула глаз. Раньше она лежала ночами с открытыми глазами в радостном возбуждении, теперь не могла уснуть от переживаний: примут или не примут? Педагог, который учит девочку, конкретно ничего не обещает, бормочет что-то, ни то ни се: «Если ей суждено поступить, значит, поступит».— «Нет, вы скажите, есть у нее талант или нет?» — «Да кто это может знать? Девочка еще очень маленькая!» Раньше Сауле про бога и думать не думала, а теперь умоляла его о помощи.
В день приемных экзаменов Сауле чуть свет подняла Зауре с постели, опять посадила ее к музыкальному сундуку, заставила играть упражнения. Сама сидела рядом в ожидании, когда пробьет девять часов. Но время двигалось медленно. Одев понаряднее Зауре, прицепив к волосам бант, она сама тоже нарядилась: пусть не думают, что жена Берденова совсем пала духом, взяла за руку дочь и вышла из дома.
Музыкальная школа находится в верхней части города, идти до нее порядочно. Они не спеша идут по теневой стороне улицы. Если бы Омар по-прежнему был начальником, разве они бы шли пешком? Каждая проносящаяся мимо машина как бы царапает душу Сауле. Она пристально смотрит ей вслед, особенно раздражают «Волги» голубого цвета. Совсем как у Омара... Так и кажется, вот-вот остановится голубая «Волга», из нее выйдет их шофер и скажет: «Господи, да почему вы пешком идете?! Ну-ка, садитесь!» Но машины не останавливаются. «Ишь развалился!»— сердится Сауле, глядя на сидящего рядом с водителем мужчину, а когда в машине едет женщина, она сердится еще больше, словно та только что выкинула ее из машины и села сама. «Ах, Омар, Омар! Любил забавляться с ружьем, вот оно и довело тебя до такой жизни! Если ты о себе не думал, то хоть бы подумал о нас. Это было твоей обязанностью! Семилетнюю дочь при живом отце ты сделал сиротой. Теперь вот мы с ней и мучаемся...»
Желающих поступить в музыкальную школу оказалось немало. Вдоль длинного коридора с обеих сторон были поставлены рядами стулья. На них, соприкасаясь коленями, сидели отцы и матери, бабушки и дедушки, а рядом, как гусята, вытянув шеи, стояли крошечные абитуриенты. Сердце Сауле защемило: наверно, большой конкурс. Ах, Омар. Омар, если б ты не слетел со своего стула, разве мы бы сидели здесь? Заурешку бы дома члены комиссии послушали и приняли. Ах, Омар, Омар!
С краю освободился стул, Сауле села. Зауреш стоит рядом, будто предчувствует что-то страшное, на лице испуг. Сауле из жалости к дочери чуть не заплакала: за что она-то, бедняжка, страдает!
Рядом с Сауле — старый казах, одетый в купу — войлочный халат, крытый толстой материей. Как в такую жарищу он носит этот халат, удивляется Сауле. Возле старика топчется загорелая черноногая девочка с глазами-щелочками. «А им-то на кой ляд сдалась музыка?!»
Сауле и Зауреш пришли в десятом часу, а очередь их подошла только в три. Устав и проголодавшись, Зауре начала хныкать. «Стой спокойно, перестань капризничать и поблагодари своего отца за то, что мы торчим здесь пять часов». Эх, воротить бы прежние денечки! Съездила бы на машине домой да покормила ребенка...
Из комнаты, где принимались экзамены, вышел улыбающийся молодой человек, редкие волосы его зачесаны назад, будто приклеенные к черепу. И лицо, и одежда на молодом человеке кажутся износившимися из-за частого глажения утюгом. Сауле, понемножку передвигаясь, уже сидела возле двери: следующая очередь их со стариком. Наступил момент, когда у Сауле руки и ноги перестали подчиняться и задрожали. Она сидела, боясь от волнения свалиться со стула. Когда она обратилась к молодому человеку с прилизанными волосами, голос ее был чуть слышен:
— Милый, попроси выйти Курбанова... К — А он сегодня не принимает экзамены. Отдыхает.
«Будь он неладен, а ведь обещал: приду, помогу! Значит, обманывал! Ну погоди, я тебе покажу, прохвост!»
— В следующем году можете снова попытаться, если пожелаете,— вот что сказали Сауле, выслушав игру Зауреш.
«Чтоб тебе пусто было, Омар! Чтоб ты на месте провалился!» Так, костеря своего мужа, Сауле с трудом добралась до дома. Зауреш тоже, кажется, поняла, что не выдержала свой первый жизненный экзамен. Подавленно молчит. От усталости лицо у нее серое, даже вроде бы ростом меньше стала. Увидев это, вспомнив сегодняшний позор и позор, который она терпит последние два с половиной месяца, Сауле, как только переступила порог дома, зарыдала в голос:
— Чтоб тебе провалиться на месте, непутевый!
Она легла на диван в гостиной и зарыдала еще неутешнее, даже не вспомнила о дочери, которая осталась стоять у двери, голодная, усталая, точно бесприютная сирота. Но когда Сауле, выплакавшись, успокоилась, сполоснула опухшее лицо холодной водой, из Тасжаргана неожиданно вернулся Омар, веселый, возбужденный. «Рушится мир, под ногами горит земля, а ему хоть бы что. Ржет как конь!»
Ее еще больше задело за живое, и она опять зарыдала.
Омара ожидало приятное известие. Из вороха непрочитанных газет выпало письмо из Новосибирска, от Николаева. Александр Александрович писал: «Здоров ли, бозбала? На этот раз я тебя не величаю разбойником, а надо бы. В прошлый раз мне не понравилось, что ты так раскис. Вот уж не думал, что мой любимый ученик — размазня и не может противостоять временным трудностям! Я верю, что ты, как говорят твои соплеменники, скоро опять сядешь на своего скакуна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Омар облюбовал круглый, как лежащий баран, валун шагах в пятидесяти от воды, влез на него и застыл, точно сам стал камнем.
Взошло солнце. Омар не шелохнулся. Солнце поднялось на длину аркана — Омар позы не переменил. Солнце начало заметно припекать, ухватилось, как говорят казахи, за воротник неба—Омар продолжал сидеть в положении каменного Будды. «Удивительно, что с ним происходит? — размышлял Али.— На какое дело он решился? Не заду
мал ли чего плохого? — Он приблизился к Омару.—О боги! Лицо серое, как у покойника, глаза невидящие... Да, так и есть! Он решился на что-то ужасное, он решил покончить с...»
Али не успел додумать — Омар проворно вскочил на ноги. Вскочил на ноги и спрыгнул с валуна. Он спрыгнул с валуна, вскинул ружье и прицелился. Прямо на него, точно камень, падающий наискосок, стремительно летела утка. Грохнуло ружье, утка вздрогнула, будто испугавшись, опять ружье грохнуло, и опять вздрогнула, испугавшись, утка, а потом, как осенний лист на ветру, стала, переворачиваясь, падать в камыши на противоположном берегу.
— Ура-а-а! Ура-а-а!—закричал Омар и, быстро раздевшись, кинулся в воду.
Али завопил истошным голосом:
— Не надо! Вернитесь! Не надо!
Про озеро Укикоз Али в детстве слышал много рассказов. Старики говорили, что тот, кто ступит в него ногой, живым не вернется. Оно затягивает не только человека, но и легкую бумажку. Говорят, это мрачная бездна и из нее нет возврата. «Все! Омар пропал!»
— Омар, Омар, вернитесь!
Слышал или нет, но не вернулся. Проплыл махом несколько метров, а потом перевернулся на спину. Перевернулся, раскинул руки и ноги, продолжая медленно плыть. «О создатель, сохрани его!» — сам не заметил, как взмолился богу атеист Али. Его охватил ужас: все, сейчас он утонет, пойдет ко дну...
В ожидании трагедии время прекратило свой бег, небо стало пугающе мрачнеть, солнце тоже застыло там, где ухватилось за ворот неба, и горы, и тайга затихли, ожидая конца Омара. Али, кажется, не дышит. Омар, похоже, больше не движется, но... все же от берега он отдаляется. И когда весь, до последнего живого существа, мир замер, выбившись из сил, Омар наконец ступил на противоположный берег, ступил и долго неподвижно стоял в камышах. Али пустился бежать по берегу, огибая озеро. Пока он бежал, Омар не двинулся с места, увидел приближавшегося Али, покачал головой и смущенно улыбнулся, иссиня-желтый:
— Удивительно тяжелая вода...
— Я так кричал! Так кричал... Неужели вы не слышали?
Омар повторил, снова покачав головой:
— Тяжелая вода оказалась, я ведь, Али-ага, чуть не утонул...
Али готов был разрыдаться:
— Я же говорил! Я же кричал!
Он вытащил из кармана мягкую обертку от сигарет, смял ее, разулся, закатал штанины до колен, прошелся немного вброд камышами и закинул смятую пачку в воду далеко, как мог. Бумажка недолго задержалась на поверхности, покрутилась и упала в черную бездну Уки- коза.
— Видите? Вы видите?
— Хорошо, что я этого не знал, а то бы... Страх — всегда плохой помощник в критический момент.— Омар вздохнул и, точно застеснявшись своего испуга, засмеялся: — Ну ладно! Это же бумага, а я — человек! У бумаги ни воли, ни сообразительности, ни ловкости, а у человека есть и то, и это.— Он как-то внезапно, прямо на глазах, преобразился, повеселел, глаза засияли жизнью. Побежал в камыши и принес подбитую утку.— Вот видите, Али-ага, эту утку? Это не просто утка, это... принципиальная утка! Ночью я загадал: если подобью утку влет, значит, я снова стал человеком, стал самим собой, но если коричневый самострел подведет меня — значит, обстоятельства надо мной одержали победу. Каждый встречный-поперечный может подстрелить утку дробью, когда она садится на воду, но влет... Ночью я надумал подстрелить птицу, летящую прямо на меня, в лоб, и обязательно, чтобы в нее попали обе пули! Взгляните, Али-ага, так оно и вышло! Одна пуля попала в шею, а другая — в брюшко, видите? — То, что Омар держал в руках и называл уткой, было уже не уткой, а расколошмаченными ошметками. Держа это свисающее отрепье за край крыла, Омар возбужденно продолжал: — Теперь все! Теперь я снова обрел себя! Я снова человек, снова личность. Ура! — Омар на глазах изумленного Али опять превратился в мальчишку, он приплясывал, что-то выкрикивал, даже пытался запеть. Омар уже забыл, что совсем недавно был на краю неминуемой смерти.— Пулей! Летящую в лоб утку до меня еще никто не поражал пулей! А уж попасть дважды, Али-ага, это просто фантастика, поверьте мне! — Он вдруг умолк, подумал и спросил: — С чем бы вы сравнили это озеро, Али-ага?
Али сказал про сравнение, которое к нему пришло на вершине Красной скалы.
— Возможно, ваше сравнение неплохое, но я назвал бы это озеро оком Алтая-великана, устремленным в космос.
— Мы недалеко ушли в своем воображении друг от друга!— сказал Али и засмеялся.
Они пришли в Тасжарган, попросили Гакку достать пару лошадей, взяли его с собой проводником и на ночь глядя отправились в путь. Омар стремился в Ортас, Али — в Тоскей.
Как только Али очутился в ауле, он, взяв с собой Аспанбая, поехал на место разыгравшейся трагедии. Долго ходил он по этому месту, отчетливо вспомнил, где стоял он сам, когда раздались выстрелы из двух ружей, где стоял Омар, где Мамыржан,— все вспомнил. Когда медведь пошел на них, Омар находился справа, Мамыржан — слева. Когда из двух ружей одновременно вылетели три пули, медведь находился слева, а мальчик стоял чуть выше, шагах в пятнадцати, а значит — прямо против Мамыржана.
Обстоятельно обследовав место происшествия и придя к определенному выводу, Али поехал в Ортас, пришел к Омару, выпил с ним чаю, сказал: «Тороплюсь в Алма- Ату»— и не стал задерживаться. Правда, перед уходом предложил Омару:
— Давай померяемся силой. У кого рука крепче.
Омар пришел в недоумение от этой просьбы, но не смог
отказать сильно нравившемуся ему чудаку.
Они сели за обеденный стол, напротив друг друга, напряглись в борьбе. Победителем вышел, конечно, Омар. Али почему-то даже обрадовался своему поражению.
— Оказывается, у вас правая рука сильнее левой! — пришел он в восторг от этой истины.
Омар ничего не понял, но у Али свои расчеты. Мамыржана он знает с малых лет, вместе росли в интернате. В детстве Мамыржан упал и разбил правый локоть. Рука долго висела как плеть, и он вынужден был действовать левой. Мамыржан натренировал ее и фактически стал левшой. У человека, который раньше никогда не держал ружья, во время выстрела, естественно, сработает сильная рука. Конечно, это и стало причиной того, что пуля левши Мамыржана отклонилась и полетела не туда, куда предназначалась.
Итак, Дулат сидел справа, и пуля Мамыржана, не достигшая медведя, попала в мальчика. Что же касается Омара, то меткость его глаза не подлежала сомнению. Сегодня он стрелял как снайпер, в этом Али убедился воочию.
Али сочинил одним духом большой очерк и назвал его «Выстрел». В нем он красочно описал «единственное, устремленное в космос око Алтая» — озеро Укикоз, его живописные берега, горы, показал человека, охваченного охотничьиим азартом, который бьет птицу влет. Все эти впечатления вылились в романтическую картину. В конце очерка Али коротко сообщил о несчастном выстреле, что приписывается этому меткому стрелку, написал и о выводах, к которым пришел после тщательного обследования места происшествия.
Боясь, как бы очерк не завалялся в одном из редакционных столов, он решил не посылать его почтой, а самому отвезти в Алта-Ату.
От неприятностей, постигших семью Берденовых, больше страдала Сауле, чем сам Омар. Хотя они прожили вместе шестнадцать лет, но так и не научились понимать друг друга, разговаривать по душам, советоваться. Шестнадцать лет назад мать Омара, съездив в аул к дальним родственникам, ввела в дом за руку Сауле и сказала сыну: женись, она будет тебе верной и молчаливой женой. Да, Сауле вся была в своих родичей-молчунов. Но эта молчунья сделала так, что студент третьего курса Омар, у которого душа нараспашку, а энергия бьет через край, мастер награждать фингалами и синяками своих товарищей, вот этот студент-забияка вдруг остепенился, замкнулся и крепко замолчал. В первое время, правда, Омар в душе удивлялся: как она не лопнет от молчания, но постепенно привык к этой манере своей жены. Выросшая в бедности, Сауле безмерно радовалась каждой новой вещи, появлявшейся в их доме. Каждая новая тряпка, надетая на нее или на мужа, наполняла бедняжку ликованием. Но оно было безмолвно, не выливалось наружу. В радостном возбуждении Сауле могла ночами лежать с открытыми глазами, уставившись в потолок. Такое ее состояние повторялось довольно часто, а когда Омар, закончив ученье, привез жену в Ортас и продвинулся по службе, оно стало случаться еще чаще.
По понятиям Сауле, главное достоинство Омара в том, что он весь свой заработок приносит домой. Он не спрашивает отчета, куда деньги потрачены, зачем куплена та или иная вещь. И вот теперь, когда Омар два с половиной месяца не получает зарплаты, Сауле вроде как бы потеряла жизненный ориентир, подобно человеку, заблудившемуся в густом тумане. Она стала беспокойно искать выход из положения, с тревогой раздумывая, как же жить без денег. Она близко сошлась с молодой, довольно развязной Нади- ей, тоже учительницей, и как-то завела с нею откровенный разговор. Спросила, есть ли у нее знакомый юрист. Оказывается, таковой у Надии был. «Узнайте, пожалуйста, что ожидает моего мужа?» — попросила Сауле. Болтливая Надия, способная из мухи сделать слона, безапелляционно заявила: «Дела вашего мужа скверные. Он получит минимум восемь лет». Сауле не спросила: «За что?» — сразу же поверила, приняла как должное, в душе ожидая то же самое. Теперь она, отмахнувшись от мыслей о судьбе мужа, еще энергичнее стала искать ответ на вопрос: как жить без него? Переехать в родной аул? Но кто там сможет поддержать ее? Из близких родственников не на кого положиться, а дальние сами едва сводят концы с концами. От свекрови помощи тоже ждать не приходится, она содержит калеку, брата своего мужа, никаких излишков у нее нет. Остаться жить в Ортасе — все, кому не лень, будут тыкать в нее пальцем, покоя не дадут.
В результате бессонных ночей, долгих ворочаний с боку на бок и вздохов в постели, в результате долгого глядения в потолок она вывела одно-единственное заключение: нужно отдать Зауре не в обычную школу, а в такую, которая бы в будущем гарантировала доходную профессию. Сауле отдаст дочь в музыкальную школу, чтобы завтрашний день ее был обеспечен не очень тяжким хлебом. Кроме одаренности, в этом деле не потребуется большого труда. Была бы склонность к музыке, а девочка наверняка одаренная.
Пока Омар был в Тасжаргане, Сауле принялась устраивать судьбу своей первоклассницы-дочери, сходила в Ортасскую музыкальную школу, договорилась с педагогом, посадила Зауре за инструмент и заставила работать по шесть часов в день, не давая передохнуть: умри, но учись!
«Зато в жизни будешь обеспечена легким куском хлеба!»— приговаривала она. Зауре не понимала, что значат слова матери о легком хлебе, одно ей было ясно: теперь
она всю жизнь будет мучиться из-за этой музыки. Есть ли что-нибудь противнее пианино?
Накануне дня, когда Сауле должна была вести дочь на приемный экзамен, она не сомкнула глаз. Раньше она лежала ночами с открытыми глазами в радостном возбуждении, теперь не могла уснуть от переживаний: примут или не примут? Педагог, который учит девочку, конкретно ничего не обещает, бормочет что-то, ни то ни се: «Если ей суждено поступить, значит, поступит».— «Нет, вы скажите, есть у нее талант или нет?» — «Да кто это может знать? Девочка еще очень маленькая!» Раньше Сауле про бога и думать не думала, а теперь умоляла его о помощи.
В день приемных экзаменов Сауле чуть свет подняла Зауре с постели, опять посадила ее к музыкальному сундуку, заставила играть упражнения. Сама сидела рядом в ожидании, когда пробьет девять часов. Но время двигалось медленно. Одев понаряднее Зауре, прицепив к волосам бант, она сама тоже нарядилась: пусть не думают, что жена Берденова совсем пала духом, взяла за руку дочь и вышла из дома.
Музыкальная школа находится в верхней части города, идти до нее порядочно. Они не спеша идут по теневой стороне улицы. Если бы Омар по-прежнему был начальником, разве они бы шли пешком? Каждая проносящаяся мимо машина как бы царапает душу Сауле. Она пристально смотрит ей вслед, особенно раздражают «Волги» голубого цвета. Совсем как у Омара... Так и кажется, вот-вот остановится голубая «Волга», из нее выйдет их шофер и скажет: «Господи, да почему вы пешком идете?! Ну-ка, садитесь!» Но машины не останавливаются. «Ишь развалился!»— сердится Сауле, глядя на сидящего рядом с водителем мужчину, а когда в машине едет женщина, она сердится еще больше, словно та только что выкинула ее из машины и села сама. «Ах, Омар, Омар! Любил забавляться с ружьем, вот оно и довело тебя до такой жизни! Если ты о себе не думал, то хоть бы подумал о нас. Это было твоей обязанностью! Семилетнюю дочь при живом отце ты сделал сиротой. Теперь вот мы с ней и мучаемся...»
Желающих поступить в музыкальную школу оказалось немало. Вдоль длинного коридора с обеих сторон были поставлены рядами стулья. На них, соприкасаясь коленями, сидели отцы и матери, бабушки и дедушки, а рядом, как гусята, вытянув шеи, стояли крошечные абитуриенты. Сердце Сауле защемило: наверно, большой конкурс. Ах, Омар. Омар, если б ты не слетел со своего стула, разве мы бы сидели здесь? Заурешку бы дома члены комиссии послушали и приняли. Ах, Омар, Омар!
С краю освободился стул, Сауле села. Зауреш стоит рядом, будто предчувствует что-то страшное, на лице испуг. Сауле из жалости к дочери чуть не заплакала: за что она-то, бедняжка, страдает!
Рядом с Сауле — старый казах, одетый в купу — войлочный халат, крытый толстой материей. Как в такую жарищу он носит этот халат, удивляется Сауле. Возле старика топчется загорелая черноногая девочка с глазами-щелочками. «А им-то на кой ляд сдалась музыка?!»
Сауле и Зауреш пришли в десятом часу, а очередь их подошла только в три. Устав и проголодавшись, Зауре начала хныкать. «Стой спокойно, перестань капризничать и поблагодари своего отца за то, что мы торчим здесь пять часов». Эх, воротить бы прежние денечки! Съездила бы на машине домой да покормила ребенка...
Из комнаты, где принимались экзамены, вышел улыбающийся молодой человек, редкие волосы его зачесаны назад, будто приклеенные к черепу. И лицо, и одежда на молодом человеке кажутся износившимися из-за частого глажения утюгом. Сауле, понемножку передвигаясь, уже сидела возле двери: следующая очередь их со стариком. Наступил момент, когда у Сауле руки и ноги перестали подчиняться и задрожали. Она сидела, боясь от волнения свалиться со стула. Когда она обратилась к молодому человеку с прилизанными волосами, голос ее был чуть слышен:
— Милый, попроси выйти Курбанова... К — А он сегодня не принимает экзамены. Отдыхает.
«Будь он неладен, а ведь обещал: приду, помогу! Значит, обманывал! Ну погоди, я тебе покажу, прохвост!»
— В следующем году можете снова попытаться, если пожелаете,— вот что сказали Сауле, выслушав игру Зауреш.
«Чтоб тебе пусто было, Омар! Чтоб ты на месте провалился!» Так, костеря своего мужа, Сауле с трудом добралась до дома. Зауреш тоже, кажется, поняла, что не выдержала свой первый жизненный экзамен. Подавленно молчит. От усталости лицо у нее серое, даже вроде бы ростом меньше стала. Увидев это, вспомнив сегодняшний позор и позор, который она терпит последние два с половиной месяца, Сауле, как только переступила порог дома, зарыдала в голос:
— Чтоб тебе провалиться на месте, непутевый!
Она легла на диван в гостиной и зарыдала еще неутешнее, даже не вспомнила о дочери, которая осталась стоять у двери, голодная, усталая, точно бесприютная сирота. Но когда Сауле, выплакавшись, успокоилась, сполоснула опухшее лицо холодной водой, из Тасжаргана неожиданно вернулся Омар, веселый, возбужденный. «Рушится мир, под ногами горит земля, а ему хоть бы что. Ржет как конь!»
Ее еще больше задело за живое, и она опять зарыдала.
Омара ожидало приятное известие. Из вороха непрочитанных газет выпало письмо из Новосибирска, от Николаева. Александр Александрович писал: «Здоров ли, бозбала? На этот раз я тебя не величаю разбойником, а надо бы. В прошлый раз мне не понравилось, что ты так раскис. Вот уж не думал, что мой любимый ученик — размазня и не может противостоять временным трудностям! Я верю, что ты, как говорят твои соплеменники, скоро опять сядешь на своего скакуна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55