А твой проект по комбинату мы утвердили. Ты, наверное, об этом уже слышал, я хотел по телефону поздравить тебя, но ты исчез в неизвестном направлении. Твое предположение, что почва, на которой стоит комбинат, напоминает кирпич, положенный на кирпич, оправдалось, и предложение насчет шести «гвоздей» нашли правильным. Больше на этой территории никакие стройки проектировать нельзя. Мы рекомендовали постепенно, по частям эвакуировать комбинат на другое место. Твои шесть «гвоздей», самое многое, продержат комбинат лет сто, а мы ведь должны видеть вперед намного дальше. Вот так, бозбала!
Но все это увертюра. Главное, что я хочу сказать,— впереди. Твои пять тетрадей, вернее — четыре, исписанные до конца, и пятую с несколькими страницами, я прочитал. Впрочем, сказать «прочитал» было бы неверно. Я читал их, по крайней мере, раз десять, исследовал, изучал и понял, что при первичном чтении я был похож на человека с
1 Письмо академика Николаева печатается с разрешения Омара. Бозбала — буквально: бледный мальчик, Николаев употребляет в смысле «недотепа»,
нормальным зрением, надевшим минусовые очки. У меня закружилась голова, и показалось, что я схожу с ума или ты сошел. Прочел второй раз, и опять был какой-то сдвиг в мозгах, а потом, видимо, попривык к минусовым очкам или еще что-то, но стал читать уже как бы твоими глазами, повторяю — твоими! Твоя правда! Только потому, что человек смертен (да простит мне господь!) и все то, что он видит, тоже имеет конец, словом, поскольку есть начало и есть конец, поэтому понятие бесконечности он приспосабливает на свой лад. Вот почему мне довольно трудно было понять твою теорию, ведь я тоже смертен! Разумеешь, бозбала? Бесконечность может понять, осознать только математик, и объяснить ее может только он! Какая еще тебе нужна похвала? Трудно говорить, бозбала, о практическом применении твоего труда, но пока точно знаю, что теоретическое значение его огромно. Твой труд я размножил на ротаторе и раздал членам ученого совета. Недавно мы обсуждали его. Приняли решение полностью опубликовать в «Вестнике математика». И этого тебе мало? Суюнчи ты мне должен, вот что я тебе скажу, дорогой, потому что звание доктора наук, считай, уже лежит у тебя в кармане. Знай, что первый голос «за» подаст твой учитель — Сан Саныч.
Передай привет Соне. Пусть перестанет грубить по телефону. (Шучу.)
13 авг. 1973 года».
Омар прочел письмо дважды. Будто боясь, что кто-нибудь увидит, он крадучись, на цыпочках подошел к книжному шкафу, вытащил «Манас» на киргизском языке, положил между страниц письмо академика и как человек, совершивший какое-то преступление, опять осторожно прокрался на свой диван. В это время заверещал дверной звонок. Стуча каблуками, Сауле прошла в переднюю и вошла в кабинет к Омару:
— Разреши?
— Заходи, заходи!
— У входа стоит огромный казах. Пропустить?
— Если огромный, то пропусти! — сказал Омар, улыбаясь, он еще жил радостью от письма.
— Надо же — смеется,— тихо сказала Сауле и вышла.
Незваным гостем оказался Жексен. Стоит смущаясь,
1 Киргизский эпос.
переминаясь с ноги на йогу и вытирая вспотевший лоб широкими ладонями.
— Ага, простите, вот к вам пожаловал!
— Ну, заходи, заходи же!
— Нет, ага, я здесь постою...
— Проходи, садись.
— Нет, ага, я постою... Перед вами...
— Это ты брось! Что это за слова? А ну-ка, садись!
Жексен сел на самый краешек стула, словно готовый
в любую минуту вскочить и побежать.
— Давно не читал я газет и только сегодня узнал, ты установил всесоюзный рекорд, поздравляю,— сказал Омар,
— Ой, ага, это все благодаря вам...
— Как это — благодаря мне?
— Это результат работы вашего воздуховзрывателя и вашей дробилки.
— Скажешь тоже! — Но Омар был доволен.— Ну, выкладывай свое дело.
— Пришел звать вас в гости. Завтра мы женимся... с Разией. Вас... вместе с женге... Комбинат выделил трехкомнатную квартиру... Когда сказал, что собираюсь жениться,— Изотов настоял. И все рабочие с ним... Выпросили ваш дом на берегу моря...
— Это не мой дом, это дом горсовета!
— Ну, все равно! Выпросили этот дом, завтра будет свадьба. Все просят, чтобы вы на этой свадьбе были тамадой... Вы же знаете рабочий народ. Пусть, говорят, он нас не обижает, мы любим его, говорят, к вам хотел прийти сам Изотов, но сегодня он провожает сына в армию... Передал привет.
Омар согласился, обещал прийти, быть тамадой, увел Жексена в столовую и заставил поесть, потом проводил до выхода. Когда тот ушел, из спальни вышла Сауле:
— Зачем приходил?
— Зовет нас с тобой на свадьбу.— Радость от письма Николаева еще не совсем прошла, он сказал эти слова и опять заулыбался.
— Он еще смеется! — проговорила Сауле и вдруг заплакала.
Дочь Аблеза Кенжеева, Лана, нашлась в городе Тольятти, она поступила в одно из профессиональных училищ, а о том, чтобы вернуться домой, к отцу с матерью, и слышать
не хотела, Альберт Исаевич не очень этому удивился, его больше поразило поведение родителей девочки. В течение двадцати четырех дней после исчезновения дочери они не искали ее, не заявляли в милицию. Когда ему стало об этом известно, Альберт Исаевич попросил через тумблер секретаршу:
— Ко мне никого не впускайте, по телефону не соединяйте тоже! — И стал бесцельно ходить по кабинету.
«Это же ужасно! Как, как такое могло произойти? — все спрашивал он сам себя.— Родное дитя! Почему не искали? Уму непостижимо!» Альберт Исаевич позвонил жене.
— Валя, ты когда будешь дома?
— А что случилось?
Он понял, что неожиданно испугал ее.
— Нет, нет. Я так. Просто хотел узнать, приедешь ли ты на обед!
— Конечно, приеду.
Валя работала в Бюро прогнозов погоды, была женщиной миниатюрной, личико с кулачок, шея как прутик, из всей фигуры выделялись только бедра. Голос тоже тонкий: вот-вот оборвется.
Они любили друг друга, но с каждым годом все тяжелее переносили отсутствие детей, может быть, поэтому они души не чаяли в Лане, дочери соседей, красивой девочке с косами до колен. «То-то она в последнее время мне не попадалась на глаза. Думал, что, как обычно, уехала на лето отдыхать».
Они до полночи не могли уснуть, все время возвращались к исчезновению Ланы. Кенжеевы в их глазах сильно упали. Он ведь был против утверждения Кенжеева председателем горсовета. Было неприятно вспоминать, как Аблез, еще не успел уйти Омар, уже сидел в его кабинете, как несколько раз приходил и говорил, вздыхая: «Опять Берде- нов взял ружье и уехал бродить по лесу. Мы дождемся, что снова кого-нибудь застрелит».
— Прав я тогда был, Валя! И до сих пор убежден, что был прав,— сказал он.
Обсудив все, они догадались, почему Аблез заявил об исчезновении дочери только после сессии,— боялся нежелательных разговоров.
— Какой ужас! Какие приспособленцы! — воскликнула Валя. И тут у них возникло подозрение: уж не Кенжеев ли запутывает следствие?
Как только Альберт Исаевич наутро пришел на службу, он выяснил, кто такой Кашафов, как себя ведет, где бывает, с кем общается. Оказывается, за последнее время он дважды был на приеме у Кенжеева. Алексеев срочно попросил вызвать Кашафова. «Слишком вежливый, слишком гибкий молодой человек, кто его поймет!» Кашафов был перепуган, еле скрывал дрожь в руках. «Наверно, каждое мое слово будет звучать для него как приказ. Что ж теперь делать? Может, напрасно вызвал? Ну, была не была!»
— Я вызвал вас, товарищ Кашафов,— сказал Альберт Исаевич как только мог мягко,— по поводу дела Ниеталиева и Берденова.— Он специально назвал первым Ниеталиева.— В смерти сына Ниеталиев обвиняет Берденова. То, что тогда впервые держал ружье, Ниеталиев раньше признавал, а теперь отрицает. Вы очень затянули следствие. Я не хочу вас торопить и не хочу подсказывать выводы. Я вообще не могу вмешиваться в ваши дела. Советские законы ни вам, ни мне не подчиняются, однако я бы посоветовал не тянуть так долго... Товарищ Кашафов, я еще раз повторяю, поймите меня правильно. Я... вас... не тороплю. Не подсказываю вам решения... Я желаю, чтобы вы были честным... Вы поняли меня?
— Понял, Альберт Исаевич!
— Тогда вы свободны.
— Будьте здоровы!
— Будьте здоровы!
Кашафов, согнувшись, попрощался и таким же, согнувшимся, вышел.
Когда следователь ушел, Алексеев задумался: «Как поймет мои слова? Не наломает ли дров с испуга? Но, что бы ни случилось, дело сделано. За этим делом я должен следить сам. Наверно, такого случая еще не было в судебной практике: ни пуль, ни туши медведя, ни свидетелей...»
Затем его мысли перекинулись на Омара. Где бы Алексеев ни был в тот день, чем бы ни занимался, мыслями он все время возвращался к Омару. «Неужели я бросил друга наедине с бедой? Может, спасая себя, раньше времени ушел с поля боя? Может, поддался доводам Кенжеева? Омар если виноват, то только в том, что дал ружье человеку, который не умеет стрелять. Время идет, а дело тянется и тянется, нет конца-краю... Я коммунист и не могу позволить топтать честь человека!»
Чем больше думал Алексеев, тем больше скучал по Омару, вспоминая их дружбу, общие дела. «Разве не про
шли десять лет жизни в заботах об этом городе? Каким был Ортас, когда приехали мы, и каков он сейчас! Разве многие стройки, многие хозяйства не начинал Омар со слов: «была не была», «молчи, а всю ответственность я беру на себя!» — и не выходил с победой? Разве не взваливал Омар на себя тяжкий груз, который должны были нести вдвоем? А когда думали, что пропали, надо эвакуировать комбинат и на пять лет останавливать производство, разве не Омар спас и производство, и сам город? Если народ похвалил, значит, не зря, говорят казахи. Разве напрасно, ни за что его любят люди? Заслужить уважение рабочего класса не так-то просто. Значит, я не могу остаться в стороне от следствия, и не потому, что Омар — мой друг, а потому, что Омар — это Омар. В конце концов, в моих руках обоюдоострый меч власти. Я не буду размахивать им вправо и влево, но люди должны знать, что я не без меча».
Когда Сауле отказалась идти на свадьбу к Жексену, он, приличия ради, еще раз позвал ее и почувствовал, что обрадовался, увидев, как она досадливо отмахнулась рукой. Его одолевало нетерпение; перебирая свои рубашки, он уже мысленно на крыльях летел туда. Он не мог сказать, чего ожидает от этой свадьбы, но чувствовал, что там произойдет что-то значительное.
В первый год, когда он приехал в Ортас и был никому не известным инженером, он носил серый костюм, под ним — красную рубашку, а шею, точно пионерским галстуком, повязывал белой шелковой косынкой. Сейчас он оделся так же. Это он словно говорил сам себе, что теперь, как бы ни одевался, что бы ни делал, он на все имеет право. Долго вертелся перед зеркалом, волосы зачесывал то так, то эдак, наконец разделил их на прямой пробор, отметив про себя, что похудел и поэтому выглядит моложе.
«Зря я старил себя раньше времени, на вид мне сейчас можно дать лет двадцать пять — двадцать семь. Азиаты, видимо, стареют поздно».
На свадьбе его встретили, будто ничего и не случилось, уважительно называли Омаром Балапановичем. В большом зале вместилось до двухсот человек.
— Пусть Омар Балапанович руководит свадьбой! — выкрикнул кто-то.
Все одобрительно загалдели, зашумели. «Будто горючим меня снова заправили»,— отметил про себя Омар, почувствовав прилив хорошего настроения.
Когда прозвучала «Жар-жар» — традиционная свадебная песня с пожеланиями счастья молодым — и они вышли к гостям и сели в торец стола, Омар понял, почему он так рвался на свадьбу: здесь была Улмекен! Она будто только что вернулась с курорта; шоколадная от загара, с распущенными по плечам блестящими черными волосами, в коротковатом, с оголенными руками платье, она напоминала итальянскую киноактрису.
Она не смотрела в сторону Омара, но он все равно чувствовал на себе ее взгляд. «Удивительное дело: когда мы встретились на озере Самар, мы не давали никаких клятв друг другу. Ночью я вышел к озеру, точно зная, что она придет. Но почему? Никаких авансов она мне не давала. Нам не понадобились тогда слова... Что за чудеса: потом ведь я не искал ее, не думал о ней, но, вспомнив лишь раз, ощутил такую тоску по ней, что хоть волком вой. Чудеса...»
С этой минуты все — и его шутки, и остроты, и пение,— все было незримо адресовано Улмекен, она была пределом его желаний.
В полночь Омар был освобожден с поста тамады «по собственному желанию», а свои обязанности передал Оразхану, энергичному, шумному человеку.
На берегу моря у причала стояли четыре моторных лодки, ключи от одной Омар выпросил у сторожихи тети Ани «на всякий случай». Он взял пару весел и долго стоял на песчаном берегу. Подвыпившие гости не заметили его исчезновения. Омар сел в лодку, укрепил в уключинах весла, решив пока не заводить мотора, чтобы не шуметь. Он не сомневался, что Улмекен придет, он просто был в этом уверен. Она, наверное, видела, куда он ушел, и поняла — почему. В душе кто-то прошептал с укоризной: что ты делаешь, Омар? А жена, а ребенок? Разве можно быть до такой степени рабом своих желаний? Опомнись... «Тогда, на озере, мы с Улмекен не сказали друг другу ни слова, значит, наша связь бездуховна, и все же... Выходит, я не люблю свою жену? Впрочем, я никогда и не произносил ей этого слова, и она мне тоже не говорила, что любит. Нас соединили родители, чтобы мы создали крепкую семью... Крепкую... Зачем я жду Улмекен? Разве мы тогда загадывали хотя бы еще об одной встрече? Но чего теперь толковать, ведь Улмекен сейчас придет».
И точно — белея в темноте своим легким платьем, подчеркивающим гибкую талию, шла Улмекен. Спокойно, Омар, спокойно. Сердце, перестань стучать так громко.
Она подошла и молча села в лодку. Ни слова. Когда уселась поудобнее, с улыбкой взглянула на Омара, лицо ее то ли побледнело, то ли на нем отразился отблеск уже светлеющего неба. Омар улыбнулся тоже, чему — и сам не знал. Стал грести от берега, будто они так заранее договорились. С тихим плеском, точно целуясь с морем, заскользили по темной глади весла.
Начиная с этой ночи, Омар забыл весь мир, забыл свои неприятности, семью. Хотел ехать в Таскала, в Алма-Ату искать правду — и это осталось в стороне. Сауле никогда не ревновала своего мужа, с которым вместе шестнадцать лет тянула упряжку, да он и не подавал ей повода. Она знала, что такая уж у него служба: с утра до поздней ночи крутится на работе. Она и читала, и знала по опыту подруг, что мужья изменяют своим женам, а жены — мужьям, но что это может случиться с ней и Омаром, было даже дико представить. Возможно, это происходило от ее чистоты, а возможно, от глубокого безразличия...
Прожив у отца с неделю и повозившись с черноногими братьями, Улмекен заскучала. Заскучала еще и потому, что единственный человек, понимающий ее, отец, уехал надолго в Белоруссию. Улмекен сняла в микрорайоне комнату в коммунальной квартире, где жила еще одинокая старуха.
В шесть она заканчивает работу, за полчаса, от силы за сорок минут добирается до дома и к семи ждет Омара. Старуха Никитична называет его на свой лад — Олегом. Когда он чуть запаздывает, она начинает переживать:
— Не случилось ли чего с Олегом-то?..
Омар уходил из дома в джинсах, кедах, спортивной рубашке, уходил как на вечернюю прогулку, но порою оставался у Улмекен ночевать. Прогулка затягивалась, а Сауле не донимала вопросами. Днем он ложился на диван и начинал, как сам мысленно выражался, брать интервью у самого себя:
— Ты же ее не любишь? — Не люблю.— Тогда что это? — Так просто, физическая тоска. Это быстро проходит.— Но ты думаешь о ней каждую минуту, ты не хочешь от нее уходить даже тогда, когда просто глядишь ей в глаза. Почему она тебе не надоедает? — Не знаю.— Разве любовь не есть душевная близость? Разве она не гнездится в сердце? А ты ведь с нею почти не говоришь. И она молчит.
Редко когда вырвется пространная фраза...— Это правда, И Улмекен молчалива. Она лишь иногда шепчет что-то.—Ну, такое нам известно! Это, друг мой, не любовь, это... Нет, давай бросай свой разгул! — Разве это в моей власти? Легко сказать — бросай, а если она день и ночь стоит у меня перед глазами? Утром клянусь, что больше не пойду, а вечером, как побитая собака, плетусь к ней. В субботу и воскресенье, когда она дома, мчусь рысью.
Удастся ли оставить ее?
Иногда Улмекен кипятит чай, при занавешенных окнах они садятся к столу, пьют, с улыбкой смотрят друг на друга, но говорят ли о любви? Нет, не говорят...
Вот таким образом, точно короткий утренний сон, промелькнули девятнадцать дней. Они промелькнули, и все равно показались дольше тех шестнадцати лет, что он прожил с Сауле. Больше перечувствовал, больше прожил...
На двадцатый день утром они заговорили. Улмекен раздвинула штору, был почти полдень, надела свой шелковый скользкий халат, подошла к Омару, сидевшему на диване, и обвила его шею руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Но все это увертюра. Главное, что я хочу сказать,— впереди. Твои пять тетрадей, вернее — четыре, исписанные до конца, и пятую с несколькими страницами, я прочитал. Впрочем, сказать «прочитал» было бы неверно. Я читал их, по крайней мере, раз десять, исследовал, изучал и понял, что при первичном чтении я был похож на человека с
1 Письмо академика Николаева печатается с разрешения Омара. Бозбала — буквально: бледный мальчик, Николаев употребляет в смысле «недотепа»,
нормальным зрением, надевшим минусовые очки. У меня закружилась голова, и показалось, что я схожу с ума или ты сошел. Прочел второй раз, и опять был какой-то сдвиг в мозгах, а потом, видимо, попривык к минусовым очкам или еще что-то, но стал читать уже как бы твоими глазами, повторяю — твоими! Твоя правда! Только потому, что человек смертен (да простит мне господь!) и все то, что он видит, тоже имеет конец, словом, поскольку есть начало и есть конец, поэтому понятие бесконечности он приспосабливает на свой лад. Вот почему мне довольно трудно было понять твою теорию, ведь я тоже смертен! Разумеешь, бозбала? Бесконечность может понять, осознать только математик, и объяснить ее может только он! Какая еще тебе нужна похвала? Трудно говорить, бозбала, о практическом применении твоего труда, но пока точно знаю, что теоретическое значение его огромно. Твой труд я размножил на ротаторе и раздал членам ученого совета. Недавно мы обсуждали его. Приняли решение полностью опубликовать в «Вестнике математика». И этого тебе мало? Суюнчи ты мне должен, вот что я тебе скажу, дорогой, потому что звание доктора наук, считай, уже лежит у тебя в кармане. Знай, что первый голос «за» подаст твой учитель — Сан Саныч.
Передай привет Соне. Пусть перестанет грубить по телефону. (Шучу.)
13 авг. 1973 года».
Омар прочел письмо дважды. Будто боясь, что кто-нибудь увидит, он крадучись, на цыпочках подошел к книжному шкафу, вытащил «Манас» на киргизском языке, положил между страниц письмо академика и как человек, совершивший какое-то преступление, опять осторожно прокрался на свой диван. В это время заверещал дверной звонок. Стуча каблуками, Сауле прошла в переднюю и вошла в кабинет к Омару:
— Разреши?
— Заходи, заходи!
— У входа стоит огромный казах. Пропустить?
— Если огромный, то пропусти! — сказал Омар, улыбаясь, он еще жил радостью от письма.
— Надо же — смеется,— тихо сказала Сауле и вышла.
Незваным гостем оказался Жексен. Стоит смущаясь,
1 Киргизский эпос.
переминаясь с ноги на йогу и вытирая вспотевший лоб широкими ладонями.
— Ага, простите, вот к вам пожаловал!
— Ну, заходи, заходи же!
— Нет, ага, я здесь постою...
— Проходи, садись.
— Нет, ага, я постою... Перед вами...
— Это ты брось! Что это за слова? А ну-ка, садись!
Жексен сел на самый краешек стула, словно готовый
в любую минуту вскочить и побежать.
— Давно не читал я газет и только сегодня узнал, ты установил всесоюзный рекорд, поздравляю,— сказал Омар,
— Ой, ага, это все благодаря вам...
— Как это — благодаря мне?
— Это результат работы вашего воздуховзрывателя и вашей дробилки.
— Скажешь тоже! — Но Омар был доволен.— Ну, выкладывай свое дело.
— Пришел звать вас в гости. Завтра мы женимся... с Разией. Вас... вместе с женге... Комбинат выделил трехкомнатную квартиру... Когда сказал, что собираюсь жениться,— Изотов настоял. И все рабочие с ним... Выпросили ваш дом на берегу моря...
— Это не мой дом, это дом горсовета!
— Ну, все равно! Выпросили этот дом, завтра будет свадьба. Все просят, чтобы вы на этой свадьбе были тамадой... Вы же знаете рабочий народ. Пусть, говорят, он нас не обижает, мы любим его, говорят, к вам хотел прийти сам Изотов, но сегодня он провожает сына в армию... Передал привет.
Омар согласился, обещал прийти, быть тамадой, увел Жексена в столовую и заставил поесть, потом проводил до выхода. Когда тот ушел, из спальни вышла Сауле:
— Зачем приходил?
— Зовет нас с тобой на свадьбу.— Радость от письма Николаева еще не совсем прошла, он сказал эти слова и опять заулыбался.
— Он еще смеется! — проговорила Сауле и вдруг заплакала.
Дочь Аблеза Кенжеева, Лана, нашлась в городе Тольятти, она поступила в одно из профессиональных училищ, а о том, чтобы вернуться домой, к отцу с матерью, и слышать
не хотела, Альберт Исаевич не очень этому удивился, его больше поразило поведение родителей девочки. В течение двадцати четырех дней после исчезновения дочери они не искали ее, не заявляли в милицию. Когда ему стало об этом известно, Альберт Исаевич попросил через тумблер секретаршу:
— Ко мне никого не впускайте, по телефону не соединяйте тоже! — И стал бесцельно ходить по кабинету.
«Это же ужасно! Как, как такое могло произойти? — все спрашивал он сам себя.— Родное дитя! Почему не искали? Уму непостижимо!» Альберт Исаевич позвонил жене.
— Валя, ты когда будешь дома?
— А что случилось?
Он понял, что неожиданно испугал ее.
— Нет, нет. Я так. Просто хотел узнать, приедешь ли ты на обед!
— Конечно, приеду.
Валя работала в Бюро прогнозов погоды, была женщиной миниатюрной, личико с кулачок, шея как прутик, из всей фигуры выделялись только бедра. Голос тоже тонкий: вот-вот оборвется.
Они любили друг друга, но с каждым годом все тяжелее переносили отсутствие детей, может быть, поэтому они души не чаяли в Лане, дочери соседей, красивой девочке с косами до колен. «То-то она в последнее время мне не попадалась на глаза. Думал, что, как обычно, уехала на лето отдыхать».
Они до полночи не могли уснуть, все время возвращались к исчезновению Ланы. Кенжеевы в их глазах сильно упали. Он ведь был против утверждения Кенжеева председателем горсовета. Было неприятно вспоминать, как Аблез, еще не успел уйти Омар, уже сидел в его кабинете, как несколько раз приходил и говорил, вздыхая: «Опять Берде- нов взял ружье и уехал бродить по лесу. Мы дождемся, что снова кого-нибудь застрелит».
— Прав я тогда был, Валя! И до сих пор убежден, что был прав,— сказал он.
Обсудив все, они догадались, почему Аблез заявил об исчезновении дочери только после сессии,— боялся нежелательных разговоров.
— Какой ужас! Какие приспособленцы! — воскликнула Валя. И тут у них возникло подозрение: уж не Кенжеев ли запутывает следствие?
Как только Альберт Исаевич наутро пришел на службу, он выяснил, кто такой Кашафов, как себя ведет, где бывает, с кем общается. Оказывается, за последнее время он дважды был на приеме у Кенжеева. Алексеев срочно попросил вызвать Кашафова. «Слишком вежливый, слишком гибкий молодой человек, кто его поймет!» Кашафов был перепуган, еле скрывал дрожь в руках. «Наверно, каждое мое слово будет звучать для него как приказ. Что ж теперь делать? Может, напрасно вызвал? Ну, была не была!»
— Я вызвал вас, товарищ Кашафов,— сказал Альберт Исаевич как только мог мягко,— по поводу дела Ниеталиева и Берденова.— Он специально назвал первым Ниеталиева.— В смерти сына Ниеталиев обвиняет Берденова. То, что тогда впервые держал ружье, Ниеталиев раньше признавал, а теперь отрицает. Вы очень затянули следствие. Я не хочу вас торопить и не хочу подсказывать выводы. Я вообще не могу вмешиваться в ваши дела. Советские законы ни вам, ни мне не подчиняются, однако я бы посоветовал не тянуть так долго... Товарищ Кашафов, я еще раз повторяю, поймите меня правильно. Я... вас... не тороплю. Не подсказываю вам решения... Я желаю, чтобы вы были честным... Вы поняли меня?
— Понял, Альберт Исаевич!
— Тогда вы свободны.
— Будьте здоровы!
— Будьте здоровы!
Кашафов, согнувшись, попрощался и таким же, согнувшимся, вышел.
Когда следователь ушел, Алексеев задумался: «Как поймет мои слова? Не наломает ли дров с испуга? Но, что бы ни случилось, дело сделано. За этим делом я должен следить сам. Наверно, такого случая еще не было в судебной практике: ни пуль, ни туши медведя, ни свидетелей...»
Затем его мысли перекинулись на Омара. Где бы Алексеев ни был в тот день, чем бы ни занимался, мыслями он все время возвращался к Омару. «Неужели я бросил друга наедине с бедой? Может, спасая себя, раньше времени ушел с поля боя? Может, поддался доводам Кенжеева? Омар если виноват, то только в том, что дал ружье человеку, который не умеет стрелять. Время идет, а дело тянется и тянется, нет конца-краю... Я коммунист и не могу позволить топтать честь человека!»
Чем больше думал Алексеев, тем больше скучал по Омару, вспоминая их дружбу, общие дела. «Разве не про
шли десять лет жизни в заботах об этом городе? Каким был Ортас, когда приехали мы, и каков он сейчас! Разве многие стройки, многие хозяйства не начинал Омар со слов: «была не была», «молчи, а всю ответственность я беру на себя!» — и не выходил с победой? Разве не взваливал Омар на себя тяжкий груз, который должны были нести вдвоем? А когда думали, что пропали, надо эвакуировать комбинат и на пять лет останавливать производство, разве не Омар спас и производство, и сам город? Если народ похвалил, значит, не зря, говорят казахи. Разве напрасно, ни за что его любят люди? Заслужить уважение рабочего класса не так-то просто. Значит, я не могу остаться в стороне от следствия, и не потому, что Омар — мой друг, а потому, что Омар — это Омар. В конце концов, в моих руках обоюдоострый меч власти. Я не буду размахивать им вправо и влево, но люди должны знать, что я не без меча».
Когда Сауле отказалась идти на свадьбу к Жексену, он, приличия ради, еще раз позвал ее и почувствовал, что обрадовался, увидев, как она досадливо отмахнулась рукой. Его одолевало нетерпение; перебирая свои рубашки, он уже мысленно на крыльях летел туда. Он не мог сказать, чего ожидает от этой свадьбы, но чувствовал, что там произойдет что-то значительное.
В первый год, когда он приехал в Ортас и был никому не известным инженером, он носил серый костюм, под ним — красную рубашку, а шею, точно пионерским галстуком, повязывал белой шелковой косынкой. Сейчас он оделся так же. Это он словно говорил сам себе, что теперь, как бы ни одевался, что бы ни делал, он на все имеет право. Долго вертелся перед зеркалом, волосы зачесывал то так, то эдак, наконец разделил их на прямой пробор, отметив про себя, что похудел и поэтому выглядит моложе.
«Зря я старил себя раньше времени, на вид мне сейчас можно дать лет двадцать пять — двадцать семь. Азиаты, видимо, стареют поздно».
На свадьбе его встретили, будто ничего и не случилось, уважительно называли Омаром Балапановичем. В большом зале вместилось до двухсот человек.
— Пусть Омар Балапанович руководит свадьбой! — выкрикнул кто-то.
Все одобрительно загалдели, зашумели. «Будто горючим меня снова заправили»,— отметил про себя Омар, почувствовав прилив хорошего настроения.
Когда прозвучала «Жар-жар» — традиционная свадебная песня с пожеланиями счастья молодым — и они вышли к гостям и сели в торец стола, Омар понял, почему он так рвался на свадьбу: здесь была Улмекен! Она будто только что вернулась с курорта; шоколадная от загара, с распущенными по плечам блестящими черными волосами, в коротковатом, с оголенными руками платье, она напоминала итальянскую киноактрису.
Она не смотрела в сторону Омара, но он все равно чувствовал на себе ее взгляд. «Удивительное дело: когда мы встретились на озере Самар, мы не давали никаких клятв друг другу. Ночью я вышел к озеру, точно зная, что она придет. Но почему? Никаких авансов она мне не давала. Нам не понадобились тогда слова... Что за чудеса: потом ведь я не искал ее, не думал о ней, но, вспомнив лишь раз, ощутил такую тоску по ней, что хоть волком вой. Чудеса...»
С этой минуты все — и его шутки, и остроты, и пение,— все было незримо адресовано Улмекен, она была пределом его желаний.
В полночь Омар был освобожден с поста тамады «по собственному желанию», а свои обязанности передал Оразхану, энергичному, шумному человеку.
На берегу моря у причала стояли четыре моторных лодки, ключи от одной Омар выпросил у сторожихи тети Ани «на всякий случай». Он взял пару весел и долго стоял на песчаном берегу. Подвыпившие гости не заметили его исчезновения. Омар сел в лодку, укрепил в уключинах весла, решив пока не заводить мотора, чтобы не шуметь. Он не сомневался, что Улмекен придет, он просто был в этом уверен. Она, наверное, видела, куда он ушел, и поняла — почему. В душе кто-то прошептал с укоризной: что ты делаешь, Омар? А жена, а ребенок? Разве можно быть до такой степени рабом своих желаний? Опомнись... «Тогда, на озере, мы с Улмекен не сказали друг другу ни слова, значит, наша связь бездуховна, и все же... Выходит, я не люблю свою жену? Впрочем, я никогда и не произносил ей этого слова, и она мне тоже не говорила, что любит. Нас соединили родители, чтобы мы создали крепкую семью... Крепкую... Зачем я жду Улмекен? Разве мы тогда загадывали хотя бы еще об одной встрече? Но чего теперь толковать, ведь Улмекен сейчас придет».
И точно — белея в темноте своим легким платьем, подчеркивающим гибкую талию, шла Улмекен. Спокойно, Омар, спокойно. Сердце, перестань стучать так громко.
Она подошла и молча села в лодку. Ни слова. Когда уселась поудобнее, с улыбкой взглянула на Омара, лицо ее то ли побледнело, то ли на нем отразился отблеск уже светлеющего неба. Омар улыбнулся тоже, чему — и сам не знал. Стал грести от берега, будто они так заранее договорились. С тихим плеском, точно целуясь с морем, заскользили по темной глади весла.
Начиная с этой ночи, Омар забыл весь мир, забыл свои неприятности, семью. Хотел ехать в Таскала, в Алма-Ату искать правду — и это осталось в стороне. Сауле никогда не ревновала своего мужа, с которым вместе шестнадцать лет тянула упряжку, да он и не подавал ей повода. Она знала, что такая уж у него служба: с утра до поздней ночи крутится на работе. Она и читала, и знала по опыту подруг, что мужья изменяют своим женам, а жены — мужьям, но что это может случиться с ней и Омаром, было даже дико представить. Возможно, это происходило от ее чистоты, а возможно, от глубокого безразличия...
Прожив у отца с неделю и повозившись с черноногими братьями, Улмекен заскучала. Заскучала еще и потому, что единственный человек, понимающий ее, отец, уехал надолго в Белоруссию. Улмекен сняла в микрорайоне комнату в коммунальной квартире, где жила еще одинокая старуха.
В шесть она заканчивает работу, за полчаса, от силы за сорок минут добирается до дома и к семи ждет Омара. Старуха Никитична называет его на свой лад — Олегом. Когда он чуть запаздывает, она начинает переживать:
— Не случилось ли чего с Олегом-то?..
Омар уходил из дома в джинсах, кедах, спортивной рубашке, уходил как на вечернюю прогулку, но порою оставался у Улмекен ночевать. Прогулка затягивалась, а Сауле не донимала вопросами. Днем он ложился на диван и начинал, как сам мысленно выражался, брать интервью у самого себя:
— Ты же ее не любишь? — Не люблю.— Тогда что это? — Так просто, физическая тоска. Это быстро проходит.— Но ты думаешь о ней каждую минуту, ты не хочешь от нее уходить даже тогда, когда просто глядишь ей в глаза. Почему она тебе не надоедает? — Не знаю.— Разве любовь не есть душевная близость? Разве она не гнездится в сердце? А ты ведь с нею почти не говоришь. И она молчит.
Редко когда вырвется пространная фраза...— Это правда, И Улмекен молчалива. Она лишь иногда шепчет что-то.—Ну, такое нам известно! Это, друг мой, не любовь, это... Нет, давай бросай свой разгул! — Разве это в моей власти? Легко сказать — бросай, а если она день и ночь стоит у меня перед глазами? Утром клянусь, что больше не пойду, а вечером, как побитая собака, плетусь к ней. В субботу и воскресенье, когда она дома, мчусь рысью.
Удастся ли оставить ее?
Иногда Улмекен кипятит чай, при занавешенных окнах они садятся к столу, пьют, с улыбкой смотрят друг на друга, но говорят ли о любви? Нет, не говорят...
Вот таким образом, точно короткий утренний сон, промелькнули девятнадцать дней. Они промелькнули, и все равно показались дольше тех шестнадцати лет, что он прожил с Сауле. Больше перечувствовал, больше прожил...
На двадцатый день утром они заговорили. Улмекен раздвинула штору, был почти полдень, надела свой шелковый скользкий халат, подошла к Омару, сидевшему на диване, и обвила его шею руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55