«Интеллигентный человек никогда не поднимет руку на свою жену!» — стал он уговаривать сам себя и повторил эту фразу мысленно раз сорок.
Рыча друг на друга, они кое-как закончили утреннюю трапезу. Катира ушла на работу, а Матеков остался упиваться горем брошенной несчастной старухи — матери Омара. Но сегодня что-то рука двигалась без настроения, писалось плохо, жалостливые слова не шли в голову. «Надо посоветоваться с Аблезом Кенжеевичем»,— решил он, оделся и вышел из дома. Ласковый день, теплое солнышко не подняли ему настроения. Черный туман в черной душе вырвался наружу и заволок чернотой весь мир. Яд, переполнивший Матекова, готов был пролиться на любого встречного.
Аблез Кенжеевич даже не пригласил его присесть, не поднял уткнувшихся в газету глаз:
— Ну?
— Омар бросил на произвол судьбы старуху мать.
— Это я и без тебя знаю.
— Ну что, поднять этот вопрос?
— Почему меня спрашиваешь? Кажется, из твоих рук еще не вырвали карандаш.
— Конечно.
— Тогда в чем же дело?
— Хорошо. Будьте здоровы, Аблез Кенжеевич...
— Стой! Ты разыщи этого Ниеталиева... Мямля несчастный! Даже заявления как следует написать не может. Вместо того чтобы написать, что Омар стрелял из мести к нему, нагородил черт-те что. Помоги ему. Намекни, что Досым, начальник его, пошатывается. Место наверняка скоро освободится.
— Понял...
— Иди, иди!
— Уже ушел! Будьте здоровы.
— Вежливый ты какой...
Матеков только издали видел Мамыржана, лицом к лицу с ним никогда не сталкивался. Со стороны Мамыржан производит впечатление уверенного человека, знающего цену своему слову. Как найти к нему подход? Матеков ломал голову полдня, на службу звонить опасался, долго ходил по парку, наконец собрался с духом и вошел в будку телефона-автомата.
Но оказалось, что опасения его были напрасны. Мамыржан обрадовался.
— Надо встретиться,— коротко сказал Матеков.
— Хорошо! Где? — сразу же согласился Мамыржан.
Матеков назвал среднюю из трех скамеек у летнего кинотеатра, но с задней стороны. Душа как-то сразу успокоилась, когда он увидел спешащего, то и дело оглядывающегося человека.
Они поздоровались как старые знакомые; еще и присесть не успели, как Мамыржан сказал:
— Я слушаю вас!
Матеков сразу же определил, что Мамыржан крепче своего начальника Досыма, и откровенно начал:
— Я только что из дома Аблеза Кенжеевича...— Он Нарочно сказал «из дома», дав этим понять, что близок Аблезу.— Ваш начальник Досеке, оказывается, заболел.
— Да, вроде бы так говорят...
— Не говорят, а совершенно точно. Этот человек на своей должности больше не останется,— твердо сказал Матеков, как будто вопрос о снятии Досыма уже решен сейчас, сию минуту, и именно им, Матековым.— Аблез Кенжеевич передает вам привет. Вы поняли меня?
— Конечно, мне все ясно...
Матеков ощутил в себе прилив новых сил. Теперь он
говорил не как Матеков, а как сам Аблез Кенжеевич. Себе он показался дрессировщиком медведей, Ниеталиев — медведем. Сейчас за то, что медведь выступит перед публикой, он получит вознаграждение. Матеков сунет ему в рот кусок сахара, и с этой минуты медведь начнет плясать по его указке. Кажется, понял ситуацию и Мамыржаи, он сидел молча, опустив голову.
— У этого негодяя, который погубил вашего сына, оказывается, очень крепкие связи с верхами. За столько лет работы в горсовете он сам успел нахватать и других не обижал. Этот негодяй добился, чтобы его дело закрыли!
Мамыржан насторожился.
— Если он опять войдет в силу, нам не позавидуешь. И прежде всего он сотрет в порошок вас. Он и на смертном одре вам не простит то, что вы написали на него заявление, то, что обругали его на кладбище...
Голова Мамыржана совсем ушла в плечи.
— Поэтому я поспешил к вам на помощь. Нужно написать заявление заново, и как следует. Я хорошо знаю, что это за человек. У меня в руках есть такие факты, что его легко можно припереть к стенке. И не трепыхнется.
Мамыржан опять-таки сразу согласился:
— Почему не написать... Напишем...
Вдвоем они пришли к Матекову, поставили на плиту чайник и сели писать заявление. Писали, пока закипал чай, выпили по чашке и снова стали писать. Матеков диктовал. Он расхаживал по комнате, как учитель во время диктанта, и так вошел во вкус, что Мамыржан еле поспевал за ним.
Заявление получилось хорошее, складное, это поняли оба, и настроение поднялось.
— Просто так разойтись нельзя, нужно грамм по сто дернуть за знакомство! — сказал Матеков и пошел в столовую. Оттуда послышалось недовольное ворчание, кажется, он ругал кого-то.
— Что случилось? — спросил Мамыржан, выйдя к нему.
— Жена, будь она неладна, ключи от серванта спрятала!
— А... ключи! Да вот они здесь, вот в этом ящике.— Мамыржан и сам не понял, почему его осенило, что ключи спрятаны именно здесь. Он вытащил связку, и два проходимца, потрясенные, уставились друг на друга, смотрели долго, не мигая, до рези в глазах.
Тасжарган — подведомственный комбинату профилакторий. Среди других здравниц комбината он самый маленький, самый плохой, его вот-вот закроют. Построенные еще в пятидесятые годы восемь деревянных двухэтажных коттеджей вмещают всего девяносто шесть человек. Столовая и комната отдыха находятся в самом большом коттедже, но и они тесны, неудобны.
Объяснение, почему этот профилакторий еще не закрыли,— одно-единственное. Находится он, как говорится, в переднем уголке земного рая. Местные жители называют это место «Кызылтас» — «Красный камень». Голая, высотой до двухсот метров красная скала, выгибаясь, как стена круглой юрты, омывается речкой Большой Ирелен. Вот этот-то ярко-зеленый, очерченный дугой полуостров и есть местечко Тасжарган. Профилакторий тоже официально называется Тасжарганом. Когда-то здесь побывали строители в поисках гранита, не нашли, попробовали наладить добычу местного камня, измучились, но, так и не одолев скалу, забросили ее и уехали.
Восемь коттеджей и столовая огорожены забором. Их называют корпусами, а кроме корпусов стоят еще двенадцать маленьких домиков, срубленных из елей. Их зовут аулом, там живет начальство, обслуга. Безраздельным хозяином и «корпусов» и «аула» является Койкелди. Пятнадцать лет назад он работал в завкоме комбината, пришел сюда временно исполняющим обязанности директора месяца на два на три, пока будет подобрана кандидатура настоящего директора, да так и остался — понравилось. Койкелди не из тех, кто сетует на оторванность здравницы от культурной жизни, что профилакторий затерялся среди диких гор. Наоборот, самый злейший враг его теперь тот, кто говорит о закрытии Тасжаргана.
Этого Койкелди в настоящее время словно бог одаривает: «самый близкий родственник, нагашы, родной сын брата матери» —Омар Балапанович вот уже десять дней, как живет в его «ауле». То, что Койкелди просил послать с неба, бог дал ему, взяв с земли. Правда, над головой его нагашы нависли тучи, но это все ничего, все временно, буквально завтра дела его могут поправиться. Человек, который был в течение стольких лет хозяином города всесоюзного значения, ученый, не останется не у дел. Имя его
еще услышат, и тогда он разве забудет вкус паленой головы барана, которую ел в голодное время? Нет, не забудет. Не забудет и возьмет под свое теплое крылышко близкого родича по материнской линии. Попробуй-ка тогда поговорить с Койкелди!
Койкелди сидит один в своем маленьком, как бараний пузырь, кабинете, дверь он закрыл изнутри на ключ, можно не опасаться, что кто-то его потревожит. Приняв граммов сто спирта, он блаженствует, витая в облаках, думая о своем будущем. Будущее имеется в виду не отдаленное на бог знает когда. Это не жизнь в большом городе и не доходное, теплое местечко. Его будущее должно засверкать здесь. Расчеты верны и реальны.
На людях Койкелди много не говорит, наверное, поэтому, когда остается один, начинает что-то бормотать, говорит сам с собой, но не замечает этого.
Сейчас он накапал в мензурку еще спирту и размышляет: пить или не пить? Все же выпил. «За здоровье моего нагашы!» День и без того жаркий, в кабинете душно. Духота и две мензурки спирта наполнили влагой глубокие борозды-морщины на узком лбу Койкелди, а когда он, сняв, забросил велюровую шляпу на несгораемый шкаф, то оказалось, что его продолговатый череп, густо поросший кудряшками на висках и затылке, блестит как пятнистая дыня, забытая в густой листве. Множество капель, усеявших лоб, сверкают и на пятнистой дыне. По мере движения головы капли сливаются, прокладывают себе русла и текут реками, пробиваясь сквозь заросли завитков; преодолев и это препятствие, реки текут по огрубелой шее, все ниже, за пазуху — к морю разливанному. Койкелди расстегнул пуговицы на рубашке, включил вентилятор, стоявший перед ним. Тот, страдалец, зажужжал, как жук в темноте.
«Если уж счастье кого выберет, то будьте любезны — одарит как следует, ему не трудно,— бормочет Койкелди.— По какому признаку людей, интересно, на должности подбирают? Вот мой нагашы, например, совсем не похож на большого руководителя. Про него говорят: оратор, энергичный, хваткий. Где все это? Ничего я не заметил! Вот уже десять дней, как живет у меня, а я ведь ни единого слова от него не услышал, ходит как бык с замотанным ртом. Господи, и надо же какие сонливые люди бывают! И днем спит, и ночью, откуда только сон берется! С такой блестящей склонностью поспать как он мог руководить жизныо большого города? Да... Если счастье кого выберет, то уж ничего не жалеет для своего избранника...»
За пятнадцать лет Койкелди досконально изучил свое небольшое хозяйство, да и не только хозяйство. Он познал все секреты умения руководить, отточил все грани. Сколько людей ходит под его началом, и всеми он как хочет, так и вертит. Сейчас, отхлебнув из мензурки, он принялся обсуждать проблему руководства. «Ничего не скажешь, что касается руководства людьми — так мы профессора в этом деле. Забот у меня много, детей много народилось, не смог я вырваться на широкую дорогу, а иначе...» В последнее время ему не давал покоя один человек — завхоз Елгазы. Койкелди сам вывел его в люди, из дворников — ходил с метлой по двору — дорастил до завхоза такого учреждения! И вот у этого Елгазы в последнее время, как говорят казахи, хлеб стал выпекаться на груди — гордыня заела. Стал часто ездить в город, снюхался там с начальством, разбогател, видимо, зарится на место самого Койкелди; сегодня опять поздно вернулся. Довольный, сказал одному человеку: буду заполнять анкету. А зачем? Зачем ему заполнять? Конечно, вознамерился стать директором Тасжаргана...
Руководитель, как врач, должен уметь предупредить болезнь, а иначе она разрушит организм, без операции не обойдешься, а операция — дело спорное — либо да, либо нет. Пройдет успешно — твое счастье, не пройдет — потеряешь голову. Чего только не видела эта голова за пятнадцать лет! Койкелди погладил пятнистую дыню, ладонь утонула в глубоком озере из пота. Выхватил платок из кармана, вытер голову, руки.
Койкелди изнутри что-то грызет, мучает что-то неосознанное, какие-то сомнения, просто пожар полыхает, а ведь огонь порою гасится встречным огнем. Поэтому содержимое еще одной мензурки отправилось вниз по глотке, сжигая все на пути. «Зачем нужна голова? — пробормотал он.— Она нужна, чтобы управлять. А что значит управлять? Управлять — значит делать дело, помня, что было, и предвидя, что будет. А что это значит — делать дело, помня, что было, и предвидя, что будет? Это значит действовать по безошибочно разработанному плану!»
«План!» В кабинет он вошел в одиннадцать часов утра, а вышел из него только в два, и не только вышел, а вынес с собой разработанный до мелочей, проверенный во всех
деталях план действия. Но это был небольшой план, предупреждающий болезнь, а стало быть, и нежелательную операцию. Теперь он будет выполнять этот план скрупулезно, пункт за пунктом, а когда выполнит — хорошенько отметит это событие. Как представил, что отметит, сердце заколотилось от радости. Итак, нужно выполнять разработанный план. Сейчас Койкелди выйдет в длинный коридор, дойдет до кабинета врача. Время обеда — других сотрудников в кабинете нет, главный врач сидит один и наверняка заполняет «истории болезни» отдыхающих. Койкелди войдет и скажет: «Здоров, Виталий Александрович!» Тот соскочит с места: «Здоров, здоров, Койкелди Тюгелдие- вич!» Он большого роста, широкоплечий, с зачесанными назад волосами, молодой и по-своему симпатичный мужчина. Единственный недостаток бедняги — безвольный и телом рыхл, оттого что пьет много... Ну, допустим, недостаток у него не один, а множество, иначе разве он попал бы ко мне в лапки? Давно бы уже переехал в город... Если не смотрит на собеседника, а отворачивается, прячет глаза, значит, пил ночью... Пил! Пил и сегодня! Глаза слезятся, жалобные, все правильно!
— Как работа, Виталий Александрович?
— Плохи дела, Койкелди Тюгелдиевич! В легких этой женщины... Макаровой что-то неладно. Нужно ее направить на обследование в город.
— Ну раз ты главный врач, тебе и карты в руки. Направляй, машина-то на ходу?
— На ходу пока, но...
— Знаю, знаю, требует ремонта, а ты потерпи, скоро получим новую. Помнишь, один иностранец сказал, мол, все говорят, что в Советском Союзе нет привилегированных классов, а я, дескать, утверждаю, что есть, этот класс— дети. Помнишь? То-то, прав этот англичанин, родная Советская власть ничего не жалеет для детей и больных, к концу года горздрав обещал выделить машину, да неужели я тебе не говорил об этом?
— Нет, не говорили, а хорошо бы новую машину получить...
— Конечно, недурственно, вот так-то, а что делать? Спим, бодрствуем, а на уме одна забота — наш Тасжарган. Да кто это ценит? Каждый год твердят: закроем, закроем, и под эту марку не выделяют средств. Вот почему исчезает целебная вода в этих местах, температура ее понижается...
— Да... сила минеральной воды иссякает, это правда, Койкелди Тюгелдиевич!
Вот так, слегка пооткровенничав с главным врачом, Койкелди исподтишка начинает наступление, а потом, нахмурив брови и пронзительно глядя на врача, бросит прямо в лицо:
— Опять ночью норму нарушили, Виталий Александрович, да?
Виталий Александрович краснеет вплоть до шеи.
— Есть немного, Койкелди Тюгелдиевич...
— Ах, Виталий, Виталий! Вот это самое у вас! Если бы не это...— он замолкает, потому что и сам не знает, что было бы, если бы не «это».
— Простите, Койкелди Тюгелдиевич!
— Эх, Виталий Александрович! Я вас не устаю прощать, а вы не устаете нарушать! — вздыхает Койкелди и уходит. Теперь тот его раб. «Сегодня мне повезет!» — заключает он и снова уходит к себе в кабинет, закрывается на ключ, звонит на квартиру к Виталию Александровичу.
— Але, Галина! Это я, Койкелди, здравствуйте!
Галина, жена главного врача,— злая, скандальная баба. Она и нож острый проглотит не моргнув. Если поссорилась с мужем, скрыть этого не может. И сейчас с Койкелди здоровается довольно холодно:
— Здравствуйте, Койкелди Тюбич!
Когда яд брызжет с ее языка, появляется манера коверкать имена знакомых. «Пра-виль-но!»
— Дома ли Виталий Александрович?
— Нету, ушел куда-то, пропади он пропадом! Больше о нем вы меня не спрашивайте! Мы развелись!
«Правильно!»
— Простите в таком случае!
«Знаем мы вас, как вы разводитесь!»
Койкелди медленным шагом идет в столовую. В это время обычно обедает вторая очередь отдыхающих, он огибает корпус и с черного хода попадает в комнату, где питается Омар Балапанович. Хоть он и живет в домике Койкелди, но настоял, чтобы питаться в столовой. Койкелди приветствует своего гостя и, если тот еще не закончил есть, составляет ему компанию. «Под настроение хорошо бы попасть!»
Нахмуренные брови Омара не распрямляются, он лишь холодно здоровается; и ест, оказывается, неважно, так, клюет с каждого блюда. После прихода Койкелди Омар выпил полстакана чаю и встал, а ему даже не предложил сесть.
— Омаржан, что-нибудь не так?
— Спасибо, все хорошо.
— Но вы ведь совсем ничего не ели. Может быть, невкусно?
— Нет, вкусно... Дело не в пище, а во мне...— Он вышел.
«Конечно, дело в самом тебе... Еще бы! Легко ли падать с такой высоты! Чем выше взлетишь, тем падать больнее. Потерять такое место!» Омар был одет в спортивную рубашку и джинсы. «Этот мой нагашы больше на пижона похож, чем на руководителя! Ладно, пусть покрасуется, перед кем ему еще красоваться, если не передо мной? Разве не все друзья предали его? Кроме меня, у него нет близких родственников, пусть живет как хочет, все вынесу!»
Койкелди один пообедал в кабинете, сказал подавальщице, чтобы позвала главного бухгалтера Веру Николаевну. Вальяжная, пухленькая молодая вдова; идет, поедая глазами, готовая прямо-таки вас проглотить.
— Слушаю, Койкелди Тюгелдиевич!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Рыча друг на друга, они кое-как закончили утреннюю трапезу. Катира ушла на работу, а Матеков остался упиваться горем брошенной несчастной старухи — матери Омара. Но сегодня что-то рука двигалась без настроения, писалось плохо, жалостливые слова не шли в голову. «Надо посоветоваться с Аблезом Кенжеевичем»,— решил он, оделся и вышел из дома. Ласковый день, теплое солнышко не подняли ему настроения. Черный туман в черной душе вырвался наружу и заволок чернотой весь мир. Яд, переполнивший Матекова, готов был пролиться на любого встречного.
Аблез Кенжеевич даже не пригласил его присесть, не поднял уткнувшихся в газету глаз:
— Ну?
— Омар бросил на произвол судьбы старуху мать.
— Это я и без тебя знаю.
— Ну что, поднять этот вопрос?
— Почему меня спрашиваешь? Кажется, из твоих рук еще не вырвали карандаш.
— Конечно.
— Тогда в чем же дело?
— Хорошо. Будьте здоровы, Аблез Кенжеевич...
— Стой! Ты разыщи этого Ниеталиева... Мямля несчастный! Даже заявления как следует написать не может. Вместо того чтобы написать, что Омар стрелял из мести к нему, нагородил черт-те что. Помоги ему. Намекни, что Досым, начальник его, пошатывается. Место наверняка скоро освободится.
— Понял...
— Иди, иди!
— Уже ушел! Будьте здоровы.
— Вежливый ты какой...
Матеков только издали видел Мамыржана, лицом к лицу с ним никогда не сталкивался. Со стороны Мамыржан производит впечатление уверенного человека, знающего цену своему слову. Как найти к нему подход? Матеков ломал голову полдня, на службу звонить опасался, долго ходил по парку, наконец собрался с духом и вошел в будку телефона-автомата.
Но оказалось, что опасения его были напрасны. Мамыржан обрадовался.
— Надо встретиться,— коротко сказал Матеков.
— Хорошо! Где? — сразу же согласился Мамыржан.
Матеков назвал среднюю из трех скамеек у летнего кинотеатра, но с задней стороны. Душа как-то сразу успокоилась, когда он увидел спешащего, то и дело оглядывающегося человека.
Они поздоровались как старые знакомые; еще и присесть не успели, как Мамыржан сказал:
— Я слушаю вас!
Матеков сразу же определил, что Мамыржан крепче своего начальника Досыма, и откровенно начал:
— Я только что из дома Аблеза Кенжеевича...— Он Нарочно сказал «из дома», дав этим понять, что близок Аблезу.— Ваш начальник Досеке, оказывается, заболел.
— Да, вроде бы так говорят...
— Не говорят, а совершенно точно. Этот человек на своей должности больше не останется,— твердо сказал Матеков, как будто вопрос о снятии Досыма уже решен сейчас, сию минуту, и именно им, Матековым.— Аблез Кенжеевич передает вам привет. Вы поняли меня?
— Конечно, мне все ясно...
Матеков ощутил в себе прилив новых сил. Теперь он
говорил не как Матеков, а как сам Аблез Кенжеевич. Себе он показался дрессировщиком медведей, Ниеталиев — медведем. Сейчас за то, что медведь выступит перед публикой, он получит вознаграждение. Матеков сунет ему в рот кусок сахара, и с этой минуты медведь начнет плясать по его указке. Кажется, понял ситуацию и Мамыржаи, он сидел молча, опустив голову.
— У этого негодяя, который погубил вашего сына, оказывается, очень крепкие связи с верхами. За столько лет работы в горсовете он сам успел нахватать и других не обижал. Этот негодяй добился, чтобы его дело закрыли!
Мамыржан насторожился.
— Если он опять войдет в силу, нам не позавидуешь. И прежде всего он сотрет в порошок вас. Он и на смертном одре вам не простит то, что вы написали на него заявление, то, что обругали его на кладбище...
Голова Мамыржана совсем ушла в плечи.
— Поэтому я поспешил к вам на помощь. Нужно написать заявление заново, и как следует. Я хорошо знаю, что это за человек. У меня в руках есть такие факты, что его легко можно припереть к стенке. И не трепыхнется.
Мамыржан опять-таки сразу согласился:
— Почему не написать... Напишем...
Вдвоем они пришли к Матекову, поставили на плиту чайник и сели писать заявление. Писали, пока закипал чай, выпили по чашке и снова стали писать. Матеков диктовал. Он расхаживал по комнате, как учитель во время диктанта, и так вошел во вкус, что Мамыржан еле поспевал за ним.
Заявление получилось хорошее, складное, это поняли оба, и настроение поднялось.
— Просто так разойтись нельзя, нужно грамм по сто дернуть за знакомство! — сказал Матеков и пошел в столовую. Оттуда послышалось недовольное ворчание, кажется, он ругал кого-то.
— Что случилось? — спросил Мамыржан, выйдя к нему.
— Жена, будь она неладна, ключи от серванта спрятала!
— А... ключи! Да вот они здесь, вот в этом ящике.— Мамыржан и сам не понял, почему его осенило, что ключи спрятаны именно здесь. Он вытащил связку, и два проходимца, потрясенные, уставились друг на друга, смотрели долго, не мигая, до рези в глазах.
Тасжарган — подведомственный комбинату профилакторий. Среди других здравниц комбината он самый маленький, самый плохой, его вот-вот закроют. Построенные еще в пятидесятые годы восемь деревянных двухэтажных коттеджей вмещают всего девяносто шесть человек. Столовая и комната отдыха находятся в самом большом коттедже, но и они тесны, неудобны.
Объяснение, почему этот профилакторий еще не закрыли,— одно-единственное. Находится он, как говорится, в переднем уголке земного рая. Местные жители называют это место «Кызылтас» — «Красный камень». Голая, высотой до двухсот метров красная скала, выгибаясь, как стена круглой юрты, омывается речкой Большой Ирелен. Вот этот-то ярко-зеленый, очерченный дугой полуостров и есть местечко Тасжарган. Профилакторий тоже официально называется Тасжарганом. Когда-то здесь побывали строители в поисках гранита, не нашли, попробовали наладить добычу местного камня, измучились, но, так и не одолев скалу, забросили ее и уехали.
Восемь коттеджей и столовая огорожены забором. Их называют корпусами, а кроме корпусов стоят еще двенадцать маленьких домиков, срубленных из елей. Их зовут аулом, там живет начальство, обслуга. Безраздельным хозяином и «корпусов» и «аула» является Койкелди. Пятнадцать лет назад он работал в завкоме комбината, пришел сюда временно исполняющим обязанности директора месяца на два на три, пока будет подобрана кандидатура настоящего директора, да так и остался — понравилось. Койкелди не из тех, кто сетует на оторванность здравницы от культурной жизни, что профилакторий затерялся среди диких гор. Наоборот, самый злейший враг его теперь тот, кто говорит о закрытии Тасжаргана.
Этого Койкелди в настоящее время словно бог одаривает: «самый близкий родственник, нагашы, родной сын брата матери» —Омар Балапанович вот уже десять дней, как живет в его «ауле». То, что Койкелди просил послать с неба, бог дал ему, взяв с земли. Правда, над головой его нагашы нависли тучи, но это все ничего, все временно, буквально завтра дела его могут поправиться. Человек, который был в течение стольких лет хозяином города всесоюзного значения, ученый, не останется не у дел. Имя его
еще услышат, и тогда он разве забудет вкус паленой головы барана, которую ел в голодное время? Нет, не забудет. Не забудет и возьмет под свое теплое крылышко близкого родича по материнской линии. Попробуй-ка тогда поговорить с Койкелди!
Койкелди сидит один в своем маленьком, как бараний пузырь, кабинете, дверь он закрыл изнутри на ключ, можно не опасаться, что кто-то его потревожит. Приняв граммов сто спирта, он блаженствует, витая в облаках, думая о своем будущем. Будущее имеется в виду не отдаленное на бог знает когда. Это не жизнь в большом городе и не доходное, теплое местечко. Его будущее должно засверкать здесь. Расчеты верны и реальны.
На людях Койкелди много не говорит, наверное, поэтому, когда остается один, начинает что-то бормотать, говорит сам с собой, но не замечает этого.
Сейчас он накапал в мензурку еще спирту и размышляет: пить или не пить? Все же выпил. «За здоровье моего нагашы!» День и без того жаркий, в кабинете душно. Духота и две мензурки спирта наполнили влагой глубокие борозды-морщины на узком лбу Койкелди, а когда он, сняв, забросил велюровую шляпу на несгораемый шкаф, то оказалось, что его продолговатый череп, густо поросший кудряшками на висках и затылке, блестит как пятнистая дыня, забытая в густой листве. Множество капель, усеявших лоб, сверкают и на пятнистой дыне. По мере движения головы капли сливаются, прокладывают себе русла и текут реками, пробиваясь сквозь заросли завитков; преодолев и это препятствие, реки текут по огрубелой шее, все ниже, за пазуху — к морю разливанному. Койкелди расстегнул пуговицы на рубашке, включил вентилятор, стоявший перед ним. Тот, страдалец, зажужжал, как жук в темноте.
«Если уж счастье кого выберет, то будьте любезны — одарит как следует, ему не трудно,— бормочет Койкелди.— По какому признаку людей, интересно, на должности подбирают? Вот мой нагашы, например, совсем не похож на большого руководителя. Про него говорят: оратор, энергичный, хваткий. Где все это? Ничего я не заметил! Вот уже десять дней, как живет у меня, а я ведь ни единого слова от него не услышал, ходит как бык с замотанным ртом. Господи, и надо же какие сонливые люди бывают! И днем спит, и ночью, откуда только сон берется! С такой блестящей склонностью поспать как он мог руководить жизныо большого города? Да... Если счастье кого выберет, то уж ничего не жалеет для своего избранника...»
За пятнадцать лет Койкелди досконально изучил свое небольшое хозяйство, да и не только хозяйство. Он познал все секреты умения руководить, отточил все грани. Сколько людей ходит под его началом, и всеми он как хочет, так и вертит. Сейчас, отхлебнув из мензурки, он принялся обсуждать проблему руководства. «Ничего не скажешь, что касается руководства людьми — так мы профессора в этом деле. Забот у меня много, детей много народилось, не смог я вырваться на широкую дорогу, а иначе...» В последнее время ему не давал покоя один человек — завхоз Елгазы. Койкелди сам вывел его в люди, из дворников — ходил с метлой по двору — дорастил до завхоза такого учреждения! И вот у этого Елгазы в последнее время, как говорят казахи, хлеб стал выпекаться на груди — гордыня заела. Стал часто ездить в город, снюхался там с начальством, разбогател, видимо, зарится на место самого Койкелди; сегодня опять поздно вернулся. Довольный, сказал одному человеку: буду заполнять анкету. А зачем? Зачем ему заполнять? Конечно, вознамерился стать директором Тасжаргана...
Руководитель, как врач, должен уметь предупредить болезнь, а иначе она разрушит организм, без операции не обойдешься, а операция — дело спорное — либо да, либо нет. Пройдет успешно — твое счастье, не пройдет — потеряешь голову. Чего только не видела эта голова за пятнадцать лет! Койкелди погладил пятнистую дыню, ладонь утонула в глубоком озере из пота. Выхватил платок из кармана, вытер голову, руки.
Койкелди изнутри что-то грызет, мучает что-то неосознанное, какие-то сомнения, просто пожар полыхает, а ведь огонь порою гасится встречным огнем. Поэтому содержимое еще одной мензурки отправилось вниз по глотке, сжигая все на пути. «Зачем нужна голова? — пробормотал он.— Она нужна, чтобы управлять. А что значит управлять? Управлять — значит делать дело, помня, что было, и предвидя, что будет. А что это значит — делать дело, помня, что было, и предвидя, что будет? Это значит действовать по безошибочно разработанному плану!»
«План!» В кабинет он вошел в одиннадцать часов утра, а вышел из него только в два, и не только вышел, а вынес с собой разработанный до мелочей, проверенный во всех
деталях план действия. Но это был небольшой план, предупреждающий болезнь, а стало быть, и нежелательную операцию. Теперь он будет выполнять этот план скрупулезно, пункт за пунктом, а когда выполнит — хорошенько отметит это событие. Как представил, что отметит, сердце заколотилось от радости. Итак, нужно выполнять разработанный план. Сейчас Койкелди выйдет в длинный коридор, дойдет до кабинета врача. Время обеда — других сотрудников в кабинете нет, главный врач сидит один и наверняка заполняет «истории болезни» отдыхающих. Койкелди войдет и скажет: «Здоров, Виталий Александрович!» Тот соскочит с места: «Здоров, здоров, Койкелди Тюгелдие- вич!» Он большого роста, широкоплечий, с зачесанными назад волосами, молодой и по-своему симпатичный мужчина. Единственный недостаток бедняги — безвольный и телом рыхл, оттого что пьет много... Ну, допустим, недостаток у него не один, а множество, иначе разве он попал бы ко мне в лапки? Давно бы уже переехал в город... Если не смотрит на собеседника, а отворачивается, прячет глаза, значит, пил ночью... Пил! Пил и сегодня! Глаза слезятся, жалобные, все правильно!
— Как работа, Виталий Александрович?
— Плохи дела, Койкелди Тюгелдиевич! В легких этой женщины... Макаровой что-то неладно. Нужно ее направить на обследование в город.
— Ну раз ты главный врач, тебе и карты в руки. Направляй, машина-то на ходу?
— На ходу пока, но...
— Знаю, знаю, требует ремонта, а ты потерпи, скоро получим новую. Помнишь, один иностранец сказал, мол, все говорят, что в Советском Союзе нет привилегированных классов, а я, дескать, утверждаю, что есть, этот класс— дети. Помнишь? То-то, прав этот англичанин, родная Советская власть ничего не жалеет для детей и больных, к концу года горздрав обещал выделить машину, да неужели я тебе не говорил об этом?
— Нет, не говорили, а хорошо бы новую машину получить...
— Конечно, недурственно, вот так-то, а что делать? Спим, бодрствуем, а на уме одна забота — наш Тасжарган. Да кто это ценит? Каждый год твердят: закроем, закроем, и под эту марку не выделяют средств. Вот почему исчезает целебная вода в этих местах, температура ее понижается...
— Да... сила минеральной воды иссякает, это правда, Койкелди Тюгелдиевич!
Вот так, слегка пооткровенничав с главным врачом, Койкелди исподтишка начинает наступление, а потом, нахмурив брови и пронзительно глядя на врача, бросит прямо в лицо:
— Опять ночью норму нарушили, Виталий Александрович, да?
Виталий Александрович краснеет вплоть до шеи.
— Есть немного, Койкелди Тюгелдиевич...
— Ах, Виталий, Виталий! Вот это самое у вас! Если бы не это...— он замолкает, потому что и сам не знает, что было бы, если бы не «это».
— Простите, Койкелди Тюгелдиевич!
— Эх, Виталий Александрович! Я вас не устаю прощать, а вы не устаете нарушать! — вздыхает Койкелди и уходит. Теперь тот его раб. «Сегодня мне повезет!» — заключает он и снова уходит к себе в кабинет, закрывается на ключ, звонит на квартиру к Виталию Александровичу.
— Але, Галина! Это я, Койкелди, здравствуйте!
Галина, жена главного врача,— злая, скандальная баба. Она и нож острый проглотит не моргнув. Если поссорилась с мужем, скрыть этого не может. И сейчас с Койкелди здоровается довольно холодно:
— Здравствуйте, Койкелди Тюбич!
Когда яд брызжет с ее языка, появляется манера коверкать имена знакомых. «Пра-виль-но!»
— Дома ли Виталий Александрович?
— Нету, ушел куда-то, пропади он пропадом! Больше о нем вы меня не спрашивайте! Мы развелись!
«Правильно!»
— Простите в таком случае!
«Знаем мы вас, как вы разводитесь!»
Койкелди медленным шагом идет в столовую. В это время обычно обедает вторая очередь отдыхающих, он огибает корпус и с черного хода попадает в комнату, где питается Омар Балапанович. Хоть он и живет в домике Койкелди, но настоял, чтобы питаться в столовой. Койкелди приветствует своего гостя и, если тот еще не закончил есть, составляет ему компанию. «Под настроение хорошо бы попасть!»
Нахмуренные брови Омара не распрямляются, он лишь холодно здоровается; и ест, оказывается, неважно, так, клюет с каждого блюда. После прихода Койкелди Омар выпил полстакана чаю и встал, а ему даже не предложил сесть.
— Омаржан, что-нибудь не так?
— Спасибо, все хорошо.
— Но вы ведь совсем ничего не ели. Может быть, невкусно?
— Нет, вкусно... Дело не в пище, а во мне...— Он вышел.
«Конечно, дело в самом тебе... Еще бы! Легко ли падать с такой высоты! Чем выше взлетишь, тем падать больнее. Потерять такое место!» Омар был одет в спортивную рубашку и джинсы. «Этот мой нагашы больше на пижона похож, чем на руководителя! Ладно, пусть покрасуется, перед кем ему еще красоваться, если не передо мной? Разве не все друзья предали его? Кроме меня, у него нет близких родственников, пусть живет как хочет, все вынесу!»
Койкелди один пообедал в кабинете, сказал подавальщице, чтобы позвала главного бухгалтера Веру Николаевну. Вальяжная, пухленькая молодая вдова; идет, поедая глазами, готовая прямо-таки вас проглотить.
— Слушаю, Койкелди Тюгелдиевич!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55