Он был сильно растерян, словно только что гасил пожар, и выглядел каким-то серым, помятым. Всегда тщательно одетый, чисто выбритый, директор сегодня, казалось, вывалялся в жирном пепле.
— Товарищи...— он говорил с трудом,— нас постигло.. большое горе, большое несчастье... Ниеталиев... Ниеталиев трагически погиб...
В ответ он не услышал ни звука.
— Так-то, товарищи,— сказал директор и добавил: — Так точно!
После войны у него осталась привычка добавлять ко всему сказанному «так точно», вот и сейчас, хотя ситуация того вовсе не требовала, он сам не заметил, как произнес этот рефрен.
Сауле отошла от Матекова и опять уселась на свое место; остальные учителя разбрелись по учительской и тоже стали рассаживаться, кто куда.
— Как, как это случилось, Федор Иванович?
Директор достал из кармана брюк огромный синий
платок и вытер им лицо.
— Я не знаю-подробностей,— ответил он,— позвонили из горно, говорят, Дулата нечаянно застрелил собственный отец... Ниеталиев был вроде бы на охоте вместе... вместе с товарищем Берденовым... Вроде они стреляли в мед
ведя... Не знаю... Не попали... Кто-то из них попал в Дулата...
Сауле не успела ни как следует понять, что сказал директор, ни как следует обдумать его слова; она только уловила «кто-то попал в Дулата» и «товарищ Берденов», и ко злу, накопившемуся у нее на Матекова, прибавилось раздражение против директора на то, что здесь, в этой комнате, произносятся речи, компрометирующие имя ее мужа. Так слова, вырвавшиеся у нее, опередили мысль, и она горячо заговорила:
— Что сегодня происходит? С ума вы посходили, что ли? Какое вам дело до моего мужа? Пока ясно одно: ученики были доверены Матекову, а он не уследил за ними, кто же виноват, кроме него? Как говорится, и перед богом, и перед людьми только один Матеков должен держать ответ.
Услышав эти резкие, словно удар хлыста, слова Сауле» Матеков покачнулся; хрипло и яростно прошипел:
— Интересно же у вас получается! Это я должен отвечать за смерть ученика?! Нет уж, пусть убийца отвечает!
Ответ Сауле прозвучал почти одновременно со словами Матекова:
— Вы, видимо, хотите сказать, что мой муж стрелял в мальчика?
— Да, хочу! — сам не свой, закричал Матеков и только потом, после того как произнес, понял, что сказал, а когда опомнился, то увидел прямо перед собой надвигающееся на него красное лицо Сауле.
— А за это... за эту клевету я вас привлеку к суду, призову к ответу! — сказала она и вышла, громко стуча каблуками.
Матеков испугался. Он беспомощно оглядел учителей и своими трясущимися сальными губами прошептал:
— Что же теперь будет, товарищи...
Сегодня у Кадиши случилась беда. Ее первый ребенок, единственная дочь Раушан, которую она считала послушной и мягкой, как шелковая пряжа, ее скромница Раушан не ночевала дома. Она ушла накануне в семь часов вечера на день рождения подруги и исчезла, не подав о себе никакой вести. Ночь Кадиша провела не смыкая глаз, не зная, куда звонить, где искать дочь. Как назло, она не
спросила у Раушан телефон подруги. Обращаться в милицию Кадиша боялась, боже упаси дать пищу злым языкам, но страх за дочь становился сильнее, возрастала уверенность, что Раушан попала в беду. Кадиша прислушивалась к каждому шороху, и если на улице, на асфальте раздавался стук острых каблучков, мать выбегала на балкон. Но тщетно: так до утра и не нашла покоя ее душа.
Хотя внешне Кадиша всегда была спокойной и приветливой, в глубине души она постоянно переживала, волновалась, словом, бурлила. Пропащая, худая жизнь, часто думала она, и умереть, наверное, спокойно не дадут! Она все время спорила с судьбой и как могла боролась с мелкими и крупными неприятностями.
Теперь Кадиша была безмерно возмущена поступком дочери; ей самой и во сне не могла бы присниться подобная выходка; она пыталась найти оправдание Раушан, но не могла, терялась; ей оставалось лишь возмущаться и ждать. Пусть придет, думала Кадиша, пусть только придет, уж я надену ей на голову собачью шкуру! Такая неожиданно нахлынувшая злость всегда бессильна, ею не упьешься, не насытишься, словно пьешь воду во сне и не можешь утолить жажду. Кадиша мучилась, не зная, что предпринять, она вымыла пол, вскипятила молоко, заварила чай, потом пошла в комнату мальчиков, разбудила Талгата, отругала его:
— Ты вот лежишь, а Раушан до сих пор нет дома! Ну-ка, живо одевайся и иди ее искать!
— Куда я пойду? — недовольно огрызнулся Талгат и подумал: все тут, все с ума посходили!
— Где хочешь, там и ищи! Если бы отец знал об этом позоре!
Кадиша опять принялась ругать дочь. Ну погоди у меня! Приди только домой, покажись только на глаза! Я буду не я, если не спущу с тебя шкуру. Девушка не является домой ночевать, ну и позор! Ну только покажись мне на глаза, только покажись!
Кадиша, расшвыряв все в шкафу, отыскала ремень Мамыржана и положила на тумбочку, чтобы был под рукой, когда придет негодная дочь.
В момент, когда Кадиша особенно разбушевалась* точно верблюд весной1, послышался звонок. Кадиша нетерпеливо побежала к двери, открыла, на пороге стояла Раушан; девочка не ожидала ничего плохого, стояла и улыбалась.
— Где ты была, свет мой! — заплакала Кадиша, обнимая ее.—Ты же меня перепугала совсем!
— Ой, мама, так было весело! Прости, я совсем забыла тебе позвонить!
— «Совсем забыла»!—сквозь слезы передразнила ее Кадиша и засмеялась, целуя ее.— Очень хорошо — забыть свою маму!
— Мама, я спать хочу, еле стою...
Кадиша, которая грозилась спустить с дочери шкуру, быстро постелила ей в спальне, помогла раздеться и уложила спать. Талгат, который начал было одеваться, борясь со сном, пробормотал:
— Ну вот, снюхались! —и снова повалился в постель.
Кадиша опять принялась за хозяйство. Золотая моя,
умница, думала она теперь о дочери. Я же всегда говорила, что она неспособна на плохое!.. Вдруг Кадиша испугалась: а не выпила ли она там вина или, не дай бог, водки?! На цыпочках подошла к кровати дочери, встала над ней, принюхалась к ее дыханию. Конечно, золотая моя, она далека от такого. Кадиша стояла довольная, улыбалась своим мыслям, потом, произнося ласковые слова в адрес своей умницы Раушан, вышла на балкон.
По самой середине аллеи, которая вела к их дому, двигалась небольшая группа людей; процессия показалась Кадише грозной и торжественной; тут был и Мамыржан, справа и слева его поддерживали под руки; Кадиша сразу поняла, что на этот раз к ней идет настоящая беда. Боже мой, подултала она, Мамыржан ведь жив, вот его ведут, Раушан вернулась, Талгат спит, здоров... Дулат!., Дулат мой...
— Дулат мой! Дулат! —закричала Кадиша.
Увидев ее, Мамыржан закрыл лицо руками и зарыдал.
Мать поняла, мать узнала... Пронзительно закричала голосом жеребенка и почувствовала, что проваливается в тёмную бездонную глубину.
Матеков теперь окончательно понял, какой он невезучий, несчастный человек, насколько жестоко обходится с ним жизнь, как больно кусает она его, словно дворняжка, выскочившая из подворотни. Бог создал его коротконогим,
некрасивым; не дал красоты, дай хоть талант — это было бы справедливо; в молодости все надежды Матеков возлагал на свой талант художника, которого из него так и не вышло,—и тут Матеков умер в первый раз. Поняв, что он обыкновенный бумагомаратель, взял в жены красивую женщину,— оказалась шлюхой, негодяйкой,— тут он умер во второй раз. На службе тоже не было Матекову покоя: не будешь есть других, сожрут тебя. И вот теперь над его головой нависла черная туча; прогнал из лагеря этих двоих ублюдков и столкнулся с большой бедой! Да и история с Нэлей еще неизвестно, чем кончится, врачи нашли нервное расстройство и отправили в больницу в Алма-Ату; единственно хорошо, что терпит время, все же Алма-Ата далеко! Но нет, всего этого ему было мало! Угораздило еще сцепиться с женой Берденова, зачем — непонятно. А она скандальная баба; сказала: в суд подам. Может, правда подаст? Судиться же с Берденовым глупо, трудно и безнадежно; кто такой Матеков по сравнению с председателем горсовета? Но делать нечего, назвался груздем — полезай в кузов, надо теперь из кожи вон вылезти, а себя защитить, постараться, ничем не брезгуя, отвести беду. Берденов, конечно, человек с авторитетом, он словно всадник, скачущий на коне, а ты, Матеков,— грязь под его ногтями; Берденов растопчет тебя, но если на тебя наступит всадник, то и ты, Матеков, не зевай! Хватай его за ноги, обнимай их, с тобой ничего не случится, а вот он от твоих грязных объятий испачкается!.. Не отмоется потом...
Сейчас нечего ломать голову, нечего планы строить, нужно в спокойной обстановке все хорошенько обдумать; правда, кое-какие наметки уже появились. Матеков не поехал обратно в подхоз, откуда ему удалось вырваться все^ го лишь на день, уговорил под предлогом болезни поехать туда учительницу географии, а сам теперь дома.
У Катиры были гости: из тех, кто обычно пьет у нее кофе и слушает музыку. Матеков проскользнул по коридору прямо в спальню, ни с кем не поздоровавшись; его не заметили. Матеков — человек воспитанный, он не будет лезть в дела жены, раз приехал на десять дней раньше срока, раз нарушил обещание, теперь, по крайней мере, не к лицу ему беспокоить собравшихся в доме гостей. Ну, а если помешал, то "может в конце концов и прощения попросить! Жена бесспорно удивится, увидев его раньше срока, но при гостях постесняется спросить, она у него тоже женщина культурная. Ладно, оставим Катиру, она никуда не убежит. Надо обдумать, как избежать нависшей опасности, искать хитрый ход, чтобы отвести надвигающуюся беду.
У Матекова есть одно свойство, о котором, кроме него самого, никто не знает: он умеет писать обеими руками; когда он пишет правой, все буквы получаются ровными, квадратными, выстраиваются в ряд, словно вырубленные на камне,— это знаменитый «матековский» почерк, известный всей школе; когда он пишет левой рукой, аккуратные строчки вытягиваются в струнку, как у школьника шестого-седьмого класса; этот почерк не раз удивлял городские, областные и республиканские учреждения, это был почерк «ортасского мальчика-жалобщика».
Когда Матеков собрался «трудиться», приготовил тетрадь и ручку, из гостиной донеслись звуки магнитофона, похожего на голос шамана, начавшего шаманить. Стало невозможно «работать» в спальне, и Матеков решил засесть на балконе. Он вынес туда журнальный столик, низенькую табуретку, уселся и глубоко задумался; сейчас первым делом нужно найти главный хитрый ход, придать всему случившемуся неожиданный поворот. Когда Матеков найдет его, он начнет писать, обильно сдабривая написанное желчью. А чтобы вылить желчь, необходимо сначала накопить ее, это трудно, но сейчас Матеков займется этим. Потом он станет сиротой и будет рыдать, станет вдовой и будет просить, станет незаконно обиженным и будет искать защиты, станет возмущаться, как человек с чистой совестью. Такие штуки не всякому под силу, но Матеков мастак в подобных делах, любому даст сто очков вперед. Он плотно прикрыл двери балкона и только написал первую фразу, как вдруг услышал во дворе голосок скулящего щенка. Видно, кто-то бил его или обижал, уж очень жалобно плакал щенок: помолчит чуть-чуть и опять начинает скулить. Матеков проклинал щенка, он мешал ему, сбивал с мысли.
В этот момент в спальню вошла Катира, следом за ней тенью двигался молодой черноволосый человек. Не заметив Матекова, притаившегося на балконе, они сели на постель. Нервно и беспричинно рассмеявшись, Катира сказала:
— Ну, говори, что ты там хотел?
Молодой человек невнятно пробормотал:
— Да я, собственно...
— Ну, смелее, смелее! — подбодрила его Катира.
— Да я не знаю...
— Слабак ты, Искаков! — сказала Катира.—Не мужчина ты! Мужчина должен быть ястребом. Разве ястреб станет мямлить, когда надо спикировать? Разве будет просить у лисы разрешения? Ястреб налетает!
Услышав подобные речи, Матеков задрожал всем телом, а поскольку руки и ноги затряслись, то он стал производить неосознанные движения и сбил с журнального столика пепельницу; упав на каменный пол, она разбилась вдребезги. Катира вышла на балкон, но не растерялась при виде мужа, наоборот, растерялся Матеков. Он стоял перед женой, как провинившийся школьник, и трусливо смотрел вниз.
— Молодец, Матеков!— сказала Катира.— Я специально устроила этот спектакль, зная, что ты подслушиваешь. Все слышал?
— Да нет...— растерялся Матеков,—ничего я такого не слышал!
«Ну и ловко вывернулась!» — подумал он.
— Матеков, пойдем к гостям, попей вместе с нами чаю!
— Да нет, я должен сейчас уйти... У меня дела в школе.
Матеков заторопился и ушел из дома. А когда оказался
во дворе, неожиданно почувствовал себя мальчишкой, которого побили в драке; то краснея, то бледнея, он стоял у дерева. Тут он снова услышал, как скулит щенок; четырнадцатилетний Колька, сын соседки-пьяницы, мучил маленького белолобого щенка-дворняжку. Он хватал его за хвост, бил о забор, щекотал, словом, издевался над беднягой как мог. Матеков подошел поближе и стал рассеянно наблюдать. Мальчишка, увидев Матекова, не смутился, а продолжал свое дело, прищурив маленькие злые глазенки. Когда Колька в очередной раз шмякнул несчастного щенка о забор и тот, обессиленный, полежав немного без движения, попробовал отползти, Матекову тоже почему-то захотелось схватить его и как следует ударить; но тут из окна напротив выглянула какая-то женщина и закричала: «Перестаньте издеваться над животным, подонки!» Матеков воровато оглянулся и замер, но все же успел пнуть щенка, тот отлетел в сторону.
— Пошли! — сказал он Кольке.
Колька не спросил, куда и зачем, он пошел за Матековым в городской сад, где тот купил ему мороженое. Матеков был зол на весь мир, на самого бога, он упивался своей злостью, наслаждался ею; каждого, кто встречался
ему в парке, ему хотелось схватить за горло, раздавить, растоптать. Колька молча шел рядом, уписывая мороженое, потом спросил:
— Матекич, ты хочешь мне что-то поручить? — Подлый мальчишка все понимал, глаза его блестели, он был готов на любую пакость, весь его вид говорил: ну-ну, выкладывай, что тебе от меня нужно. Будто я не знаю, что задарма ты мороженым кормить не станешь!
— Есть задание, Колька! — сказал Матеков.— Но задание трудное. Выполнишь —- куплю что захочешь, ничего не пожалею!
Известие о трагических событиях, случившихся в горах, облетело весь Алтай. Город Ортас, степи Оргаса только и гудели об этом; сплетни летали над головами как черные мухи, бездоказательные предположения входили в каждый дом, как входит, тихо толкнув мордой дверь, приблудшая собака; но они позорили лишь один дом, пачкали лишь его обитателей; хотя событие было одно, люди расцветили его тысячей красок, оно разделилось, размножилось, превратилось в ряд страшных событий, а основой всех баек была молва о председателе горсовета, убившем мальчика на охоте; причем умы будоражила не столько весть о гибели ребенка в результате несчастного случая, сколько то, что городом управляет убийца. Были и такие, кто утверждал, что мальчика нечаянно застрелил собственный отец, целившийся в медведя, но поскольку это казалось вовсе не интересным, подумаешь, кто-то промахнулся на охоте, бесспорно, увлекательная версия, что убийцей стал человек с именем, гремевший на всю округу талантливый руководитель,— эта версия выигрывала, потому-то она и распространилась далеко за пределы Ортаса; первое же предположение, что виновником был Мамыржан, понемногу стало угасать.
Если на десяток угольков бросить охапку кур а я — сухого тростника,— то курай будет тлеть да тлеть без дыма пламени, но только до тех пор, пока на него не подует ветерок; однако стоит ветру чуть-чуть задеть тлеющий курай, как тут же пойдет дым и вспыхнет пламя. А ведь не тронь его ветер, так и истлел бы курай, никому не причинив беспокойства. Положение Омара усугубилось, потому что он сам вызвал ветер, который впоследствии послужил причиной пожара. Если бы Омар еще тогда, в лесу, спокойно разобрался во всем, нашел бы доказательства своей невиновности, дождался представителей прокуратуры и они установили истину, может, все повернулось бы по-другому. Но, увидев убитого ребенка, который сидел под деревом со склоненной головой, Омар был потрясен, страшным ударом для него была сама смерть, он не думал тогда ни о себе, ни о Мамыржане, его мысли были заняты в первую очередь убитым Дулатом и Сашей Подковой, нуждавшимся в немедленной медицинской помощи. Поэтому-то он и бросил на месте происшествия свое ружье, спешно вызвал вертолет и улетел в Ортас, поэтому не подумал об оставшейся в лесу медвежьей туше, которая могла бы прояснить дело. А теперь никто не мог точно сказать, чья же пуля убила ребенка. Казалось бы, логичнее предположить, что мальчик мог скорее погибнуть от руки Мамыржана, никогда доселе не стрелявшего ни из ружья, ни из какого другого оружия, а не от руки Омара, чье искусство в стрельбе было известно всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Товарищи...— он говорил с трудом,— нас постигло.. большое горе, большое несчастье... Ниеталиев... Ниеталиев трагически погиб...
В ответ он не услышал ни звука.
— Так-то, товарищи,— сказал директор и добавил: — Так точно!
После войны у него осталась привычка добавлять ко всему сказанному «так точно», вот и сейчас, хотя ситуация того вовсе не требовала, он сам не заметил, как произнес этот рефрен.
Сауле отошла от Матекова и опять уселась на свое место; остальные учителя разбрелись по учительской и тоже стали рассаживаться, кто куда.
— Как, как это случилось, Федор Иванович?
Директор достал из кармана брюк огромный синий
платок и вытер им лицо.
— Я не знаю-подробностей,— ответил он,— позвонили из горно, говорят, Дулата нечаянно застрелил собственный отец... Ниеталиев был вроде бы на охоте вместе... вместе с товарищем Берденовым... Вроде они стреляли в мед
ведя... Не знаю... Не попали... Кто-то из них попал в Дулата...
Сауле не успела ни как следует понять, что сказал директор, ни как следует обдумать его слова; она только уловила «кто-то попал в Дулата» и «товарищ Берденов», и ко злу, накопившемуся у нее на Матекова, прибавилось раздражение против директора на то, что здесь, в этой комнате, произносятся речи, компрометирующие имя ее мужа. Так слова, вырвавшиеся у нее, опередили мысль, и она горячо заговорила:
— Что сегодня происходит? С ума вы посходили, что ли? Какое вам дело до моего мужа? Пока ясно одно: ученики были доверены Матекову, а он не уследил за ними, кто же виноват, кроме него? Как говорится, и перед богом, и перед людьми только один Матеков должен держать ответ.
Услышав эти резкие, словно удар хлыста, слова Сауле» Матеков покачнулся; хрипло и яростно прошипел:
— Интересно же у вас получается! Это я должен отвечать за смерть ученика?! Нет уж, пусть убийца отвечает!
Ответ Сауле прозвучал почти одновременно со словами Матекова:
— Вы, видимо, хотите сказать, что мой муж стрелял в мальчика?
— Да, хочу! — сам не свой, закричал Матеков и только потом, после того как произнес, понял, что сказал, а когда опомнился, то увидел прямо перед собой надвигающееся на него красное лицо Сауле.
— А за это... за эту клевету я вас привлеку к суду, призову к ответу! — сказала она и вышла, громко стуча каблуками.
Матеков испугался. Он беспомощно оглядел учителей и своими трясущимися сальными губами прошептал:
— Что же теперь будет, товарищи...
Сегодня у Кадиши случилась беда. Ее первый ребенок, единственная дочь Раушан, которую она считала послушной и мягкой, как шелковая пряжа, ее скромница Раушан не ночевала дома. Она ушла накануне в семь часов вечера на день рождения подруги и исчезла, не подав о себе никакой вести. Ночь Кадиша провела не смыкая глаз, не зная, куда звонить, где искать дочь. Как назло, она не
спросила у Раушан телефон подруги. Обращаться в милицию Кадиша боялась, боже упаси дать пищу злым языкам, но страх за дочь становился сильнее, возрастала уверенность, что Раушан попала в беду. Кадиша прислушивалась к каждому шороху, и если на улице, на асфальте раздавался стук острых каблучков, мать выбегала на балкон. Но тщетно: так до утра и не нашла покоя ее душа.
Хотя внешне Кадиша всегда была спокойной и приветливой, в глубине души она постоянно переживала, волновалась, словом, бурлила. Пропащая, худая жизнь, часто думала она, и умереть, наверное, спокойно не дадут! Она все время спорила с судьбой и как могла боролась с мелкими и крупными неприятностями.
Теперь Кадиша была безмерно возмущена поступком дочери; ей самой и во сне не могла бы присниться подобная выходка; она пыталась найти оправдание Раушан, но не могла, терялась; ей оставалось лишь возмущаться и ждать. Пусть придет, думала Кадиша, пусть только придет, уж я надену ей на голову собачью шкуру! Такая неожиданно нахлынувшая злость всегда бессильна, ею не упьешься, не насытишься, словно пьешь воду во сне и не можешь утолить жажду. Кадиша мучилась, не зная, что предпринять, она вымыла пол, вскипятила молоко, заварила чай, потом пошла в комнату мальчиков, разбудила Талгата, отругала его:
— Ты вот лежишь, а Раушан до сих пор нет дома! Ну-ка, живо одевайся и иди ее искать!
— Куда я пойду? — недовольно огрызнулся Талгат и подумал: все тут, все с ума посходили!
— Где хочешь, там и ищи! Если бы отец знал об этом позоре!
Кадиша опять принялась ругать дочь. Ну погоди у меня! Приди только домой, покажись только на глаза! Я буду не я, если не спущу с тебя шкуру. Девушка не является домой ночевать, ну и позор! Ну только покажись мне на глаза, только покажись!
Кадиша, расшвыряв все в шкафу, отыскала ремень Мамыржана и положила на тумбочку, чтобы был под рукой, когда придет негодная дочь.
В момент, когда Кадиша особенно разбушевалась* точно верблюд весной1, послышался звонок. Кадиша нетерпеливо побежала к двери, открыла, на пороге стояла Раушан; девочка не ожидала ничего плохого, стояла и улыбалась.
— Где ты была, свет мой! — заплакала Кадиша, обнимая ее.—Ты же меня перепугала совсем!
— Ой, мама, так было весело! Прости, я совсем забыла тебе позвонить!
— «Совсем забыла»!—сквозь слезы передразнила ее Кадиша и засмеялась, целуя ее.— Очень хорошо — забыть свою маму!
— Мама, я спать хочу, еле стою...
Кадиша, которая грозилась спустить с дочери шкуру, быстро постелила ей в спальне, помогла раздеться и уложила спать. Талгат, который начал было одеваться, борясь со сном, пробормотал:
— Ну вот, снюхались! —и снова повалился в постель.
Кадиша опять принялась за хозяйство. Золотая моя,
умница, думала она теперь о дочери. Я же всегда говорила, что она неспособна на плохое!.. Вдруг Кадиша испугалась: а не выпила ли она там вина или, не дай бог, водки?! На цыпочках подошла к кровати дочери, встала над ней, принюхалась к ее дыханию. Конечно, золотая моя, она далека от такого. Кадиша стояла довольная, улыбалась своим мыслям, потом, произнося ласковые слова в адрес своей умницы Раушан, вышла на балкон.
По самой середине аллеи, которая вела к их дому, двигалась небольшая группа людей; процессия показалась Кадише грозной и торжественной; тут был и Мамыржан, справа и слева его поддерживали под руки; Кадиша сразу поняла, что на этот раз к ней идет настоящая беда. Боже мой, подултала она, Мамыржан ведь жив, вот его ведут, Раушан вернулась, Талгат спит, здоров... Дулат!., Дулат мой...
— Дулат мой! Дулат! —закричала Кадиша.
Увидев ее, Мамыржан закрыл лицо руками и зарыдал.
Мать поняла, мать узнала... Пронзительно закричала голосом жеребенка и почувствовала, что проваливается в тёмную бездонную глубину.
Матеков теперь окончательно понял, какой он невезучий, несчастный человек, насколько жестоко обходится с ним жизнь, как больно кусает она его, словно дворняжка, выскочившая из подворотни. Бог создал его коротконогим,
некрасивым; не дал красоты, дай хоть талант — это было бы справедливо; в молодости все надежды Матеков возлагал на свой талант художника, которого из него так и не вышло,—и тут Матеков умер в первый раз. Поняв, что он обыкновенный бумагомаратель, взял в жены красивую женщину,— оказалась шлюхой, негодяйкой,— тут он умер во второй раз. На службе тоже не было Матекову покоя: не будешь есть других, сожрут тебя. И вот теперь над его головой нависла черная туча; прогнал из лагеря этих двоих ублюдков и столкнулся с большой бедой! Да и история с Нэлей еще неизвестно, чем кончится, врачи нашли нервное расстройство и отправили в больницу в Алма-Ату; единственно хорошо, что терпит время, все же Алма-Ата далеко! Но нет, всего этого ему было мало! Угораздило еще сцепиться с женой Берденова, зачем — непонятно. А она скандальная баба; сказала: в суд подам. Может, правда подаст? Судиться же с Берденовым глупо, трудно и безнадежно; кто такой Матеков по сравнению с председателем горсовета? Но делать нечего, назвался груздем — полезай в кузов, надо теперь из кожи вон вылезти, а себя защитить, постараться, ничем не брезгуя, отвести беду. Берденов, конечно, человек с авторитетом, он словно всадник, скачущий на коне, а ты, Матеков,— грязь под его ногтями; Берденов растопчет тебя, но если на тебя наступит всадник, то и ты, Матеков, не зевай! Хватай его за ноги, обнимай их, с тобой ничего не случится, а вот он от твоих грязных объятий испачкается!.. Не отмоется потом...
Сейчас нечего ломать голову, нечего планы строить, нужно в спокойной обстановке все хорошенько обдумать; правда, кое-какие наметки уже появились. Матеков не поехал обратно в подхоз, откуда ему удалось вырваться все^ го лишь на день, уговорил под предлогом болезни поехать туда учительницу географии, а сам теперь дома.
У Катиры были гости: из тех, кто обычно пьет у нее кофе и слушает музыку. Матеков проскользнул по коридору прямо в спальню, ни с кем не поздоровавшись; его не заметили. Матеков — человек воспитанный, он не будет лезть в дела жены, раз приехал на десять дней раньше срока, раз нарушил обещание, теперь, по крайней мере, не к лицу ему беспокоить собравшихся в доме гостей. Ну, а если помешал, то "может в конце концов и прощения попросить! Жена бесспорно удивится, увидев его раньше срока, но при гостях постесняется спросить, она у него тоже женщина культурная. Ладно, оставим Катиру, она никуда не убежит. Надо обдумать, как избежать нависшей опасности, искать хитрый ход, чтобы отвести надвигающуюся беду.
У Матекова есть одно свойство, о котором, кроме него самого, никто не знает: он умеет писать обеими руками; когда он пишет правой, все буквы получаются ровными, квадратными, выстраиваются в ряд, словно вырубленные на камне,— это знаменитый «матековский» почерк, известный всей школе; когда он пишет левой рукой, аккуратные строчки вытягиваются в струнку, как у школьника шестого-седьмого класса; этот почерк не раз удивлял городские, областные и республиканские учреждения, это был почерк «ортасского мальчика-жалобщика».
Когда Матеков собрался «трудиться», приготовил тетрадь и ручку, из гостиной донеслись звуки магнитофона, похожего на голос шамана, начавшего шаманить. Стало невозможно «работать» в спальне, и Матеков решил засесть на балконе. Он вынес туда журнальный столик, низенькую табуретку, уселся и глубоко задумался; сейчас первым делом нужно найти главный хитрый ход, придать всему случившемуся неожиданный поворот. Когда Матеков найдет его, он начнет писать, обильно сдабривая написанное желчью. А чтобы вылить желчь, необходимо сначала накопить ее, это трудно, но сейчас Матеков займется этим. Потом он станет сиротой и будет рыдать, станет вдовой и будет просить, станет незаконно обиженным и будет искать защиты, станет возмущаться, как человек с чистой совестью. Такие штуки не всякому под силу, но Матеков мастак в подобных делах, любому даст сто очков вперед. Он плотно прикрыл двери балкона и только написал первую фразу, как вдруг услышал во дворе голосок скулящего щенка. Видно, кто-то бил его или обижал, уж очень жалобно плакал щенок: помолчит чуть-чуть и опять начинает скулить. Матеков проклинал щенка, он мешал ему, сбивал с мысли.
В этот момент в спальню вошла Катира, следом за ней тенью двигался молодой черноволосый человек. Не заметив Матекова, притаившегося на балконе, они сели на постель. Нервно и беспричинно рассмеявшись, Катира сказала:
— Ну, говори, что ты там хотел?
Молодой человек невнятно пробормотал:
— Да я, собственно...
— Ну, смелее, смелее! — подбодрила его Катира.
— Да я не знаю...
— Слабак ты, Искаков! — сказала Катира.—Не мужчина ты! Мужчина должен быть ястребом. Разве ястреб станет мямлить, когда надо спикировать? Разве будет просить у лисы разрешения? Ястреб налетает!
Услышав подобные речи, Матеков задрожал всем телом, а поскольку руки и ноги затряслись, то он стал производить неосознанные движения и сбил с журнального столика пепельницу; упав на каменный пол, она разбилась вдребезги. Катира вышла на балкон, но не растерялась при виде мужа, наоборот, растерялся Матеков. Он стоял перед женой, как провинившийся школьник, и трусливо смотрел вниз.
— Молодец, Матеков!— сказала Катира.— Я специально устроила этот спектакль, зная, что ты подслушиваешь. Все слышал?
— Да нет...— растерялся Матеков,—ничего я такого не слышал!
«Ну и ловко вывернулась!» — подумал он.
— Матеков, пойдем к гостям, попей вместе с нами чаю!
— Да нет, я должен сейчас уйти... У меня дела в школе.
Матеков заторопился и ушел из дома. А когда оказался
во дворе, неожиданно почувствовал себя мальчишкой, которого побили в драке; то краснея, то бледнея, он стоял у дерева. Тут он снова услышал, как скулит щенок; четырнадцатилетний Колька, сын соседки-пьяницы, мучил маленького белолобого щенка-дворняжку. Он хватал его за хвост, бил о забор, щекотал, словом, издевался над беднягой как мог. Матеков подошел поближе и стал рассеянно наблюдать. Мальчишка, увидев Матекова, не смутился, а продолжал свое дело, прищурив маленькие злые глазенки. Когда Колька в очередной раз шмякнул несчастного щенка о забор и тот, обессиленный, полежав немного без движения, попробовал отползти, Матекову тоже почему-то захотелось схватить его и как следует ударить; но тут из окна напротив выглянула какая-то женщина и закричала: «Перестаньте издеваться над животным, подонки!» Матеков воровато оглянулся и замер, но все же успел пнуть щенка, тот отлетел в сторону.
— Пошли! — сказал он Кольке.
Колька не спросил, куда и зачем, он пошел за Матековым в городской сад, где тот купил ему мороженое. Матеков был зол на весь мир, на самого бога, он упивался своей злостью, наслаждался ею; каждого, кто встречался
ему в парке, ему хотелось схватить за горло, раздавить, растоптать. Колька молча шел рядом, уписывая мороженое, потом спросил:
— Матекич, ты хочешь мне что-то поручить? — Подлый мальчишка все понимал, глаза его блестели, он был готов на любую пакость, весь его вид говорил: ну-ну, выкладывай, что тебе от меня нужно. Будто я не знаю, что задарма ты мороженым кормить не станешь!
— Есть задание, Колька! — сказал Матеков.— Но задание трудное. Выполнишь —- куплю что захочешь, ничего не пожалею!
Известие о трагических событиях, случившихся в горах, облетело весь Алтай. Город Ортас, степи Оргаса только и гудели об этом; сплетни летали над головами как черные мухи, бездоказательные предположения входили в каждый дом, как входит, тихо толкнув мордой дверь, приблудшая собака; но они позорили лишь один дом, пачкали лишь его обитателей; хотя событие было одно, люди расцветили его тысячей красок, оно разделилось, размножилось, превратилось в ряд страшных событий, а основой всех баек была молва о председателе горсовета, убившем мальчика на охоте; причем умы будоражила не столько весть о гибели ребенка в результате несчастного случая, сколько то, что городом управляет убийца. Были и такие, кто утверждал, что мальчика нечаянно застрелил собственный отец, целившийся в медведя, но поскольку это казалось вовсе не интересным, подумаешь, кто-то промахнулся на охоте, бесспорно, увлекательная версия, что убийцей стал человек с именем, гремевший на всю округу талантливый руководитель,— эта версия выигрывала, потому-то она и распространилась далеко за пределы Ортаса; первое же предположение, что виновником был Мамыржан, понемногу стало угасать.
Если на десяток угольков бросить охапку кур а я — сухого тростника,— то курай будет тлеть да тлеть без дыма пламени, но только до тех пор, пока на него не подует ветерок; однако стоит ветру чуть-чуть задеть тлеющий курай, как тут же пойдет дым и вспыхнет пламя. А ведь не тронь его ветер, так и истлел бы курай, никому не причинив беспокойства. Положение Омара усугубилось, потому что он сам вызвал ветер, который впоследствии послужил причиной пожара. Если бы Омар еще тогда, в лесу, спокойно разобрался во всем, нашел бы доказательства своей невиновности, дождался представителей прокуратуры и они установили истину, может, все повернулось бы по-другому. Но, увидев убитого ребенка, который сидел под деревом со склоненной головой, Омар был потрясен, страшным ударом для него была сама смерть, он не думал тогда ни о себе, ни о Мамыржане, его мысли были заняты в первую очередь убитым Дулатом и Сашей Подковой, нуждавшимся в немедленной медицинской помощи. Поэтому-то он и бросил на месте происшествия свое ружье, спешно вызвал вертолет и улетел в Ортас, поэтому не подумал об оставшейся в лесу медвежьей туше, которая могла бы прояснить дело. А теперь никто не мог точно сказать, чья же пуля убила ребенка. Казалось бы, логичнее предположить, что мальчик мог скорее погибнуть от руки Мамыржана, никогда доселе не стрелявшего ни из ружья, ни из какого другого оружия, а не от руки Омара, чье искусство в стрельбе было известно всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55