Этот луч, как луч прожектора пограничников, обшаривает густые березовые колки, гуляет по ущельям виднеющихся вдали гор. Омар давно мучительно думал, что же напоминают ему высокие ровные стволы берез, растущих вокруг, но сегодня, кажется, ухватил-таки ускользающую мысль, ему представился удивительный образ: кудрявые кучевые облака свесили свои белые ровные ноги до самой зеленой земли. Наконец-то нашел! — обрадовался он.
Чем дальше дорога уводила его от города, тем выше уносились его мысли. Иногда они, обшарив далекое пространство, возвращались назад, в существующую реальность: вот горы, леса, степь — это все область, которая становится ему ближе, роднее. Он видит ее всю одновременно, как на карте или на только ему одному доступном экране. И снова мысль воспаряет в поднебесье. Воображение начинает рисовать такие картины, что не только кому-то рассказать, а себе неудобно признаться. Мечта —
необузданный дикий конь. Схватишься неумело за его гриву и очутишься на земле. Нет, особенно нельзя давать волю воображению.
Дорога дает простор мыслям, а мысли сокращают дорогу. Уже давно стемнело, лучи от фар, обнюхав ущелье, берег озера, наконец достигли высоких железных ворот и, уткнувшись в них, погасли. Оказывается, уже все отдыхающие переехали в город. Наверное, ему пора перевозить семью. Только в его коттедже светятся окна. В остальных шести домах темно.
Мысли резко оборвались, как только он переступил порог дома. Мать Омара, приехавшая погостить к сыну из аула, открыла дверь и, словно боясь, что ее кто-то услышит, вполголоса сказала: «Приехал мой хороший!» И тоже украдкой, будто опасаясь, что кто-нибудь увидит и осудит, нагнула голову сына и быстро поцеловала.
Когда в доме появляется Омар, словно солнечный луч врывается в темное помещение. Загораются все лампы, включается телевизор, раздается веселый смех, и начинается возня между дочерью и отцом. Зауреш — неистощимый кладезь вопросов, а Омар — неутомимый источник ответов. Порою Зауре спрашивает о том, о чем сама знает, и когда отец нарочно дает неправильный ответ, она смеется, потом раздражается, а затем начинает хныкать.
— Папа, говорят, по небу летают какие-то тарелки. Это правда?
— Правда.
— А что это?
— Это тарелки.
— Ой, пала, отвечай серьезно, что это? Ведь тарелки не могут летать. Что в них?
-— Что в них? Ну конечно же каша! Вкусная каша!
— Папа, перестань! Отвечай серьезно!
Вот в такой манере они разговаривают, ссорятся, мирятся и опять ссорятся.
Сегодня то же самое. Он играл с дочерью, смотрел телевизор и вдруг вспомнил, что не предупредил Ерлана о поездке. Позвонил ему, сказал, что завтра двенадцатичасовым рейсом летит в Алкатаускую область, назвал фамилии людей, которые отправятся с ним, попросил побеспокоиться о билетах.
— Сам можешь не лететь, отдыхай, разрешаю,— заключил он.
В хорошем расположении духа он сел за ужин, сказал,
что в ближайшие дни ожидается резкое похолодание и пора возвращаться в город. Молчавшая в течение всего вечера мать вдруг объявила:
— Омар, мне, пожалуй, пора домой!
— Что вы говорите, мама? Значит, Алкатау — дом, а это не дом, что ли?
— Везде дом. И там дом, и здесь. Но для меня дом — это мой аул. Сам говоришь — скоро похолодает, а у меня скотина осталась, люди близкие. Как они там без меня?
— Да ведь всего три дня прошло, как вы приехали,— вмешалась Сауле, но старуха будто и не услышала.
— Значит, я завтра поеду, сын мой,— голос ее прозвучал твердо. И всем было ясно, что она не переменит своего решения.— Ты и сам только что сказал, что едешь в Алкатау. Возьмешь меня с собой.
Мать, собравшись так скоро домой, будто обманула его ожидания. Омару стало неприятно, но он не подал вида, продолжая сидеть за столом как сидел, ужинал, шутил с Зауре, а когда убрали со стола, поднялся на второй этаж к себе в кабинет. Со дня приезда матери у него появилась неразрешимая проблема, которая терзала его. Одно-единственное слово матери «уеду» показало, что это проблема не только разрешимая, но она же и кровавая рана, затянувшаяся тоненькой корочкой. Мать разбередила рану. Войдя в кабинет, он зажег свет и долго глядел на полку с книгами, будто хотел выбрать одну из них, но так и не выбрал. Лег на диван. О господи, что им недостает? Ведь я способен прокормить не только эту одинокую старуху, но и весь аул Кокозек, куда она рвется. Мой дом может вместить всех жителей Кокозека. Обычно нужда заставляла свекровь и сноху грызться как собакам, ну а этим-то что нужно? Ешь, пей, одевайся, всего достаточно. Почему они не могут ужиться под одной крышей, почему? Как хлебное поле с только что пробившимися нежными ростками губит, засыпая, песчаный смерч, так и в душе Омара увяли зеленые ростки, а вместо них стал разгораться пламенем чуть тлеющий огонек. Он заполыхал, словно попал на сухостой. Омар моментально решил развестись с женой, решил вместе с матерью уехать в аул, решил, решил, решил... Но он уже знал, что этого не будет, что воображение снова заносит его, и он, чтобы отвлечься, начал лениво думать о том, какая это проблема — найти людям общий язык. Душа Омара сейчас напоминала старое пожарище, которое поливал дождь...
Его позвали к телефону. Ночной дежурный, молодой парень класс, захлебываясь, говорил:
— Простите, Омар Балапанович... Извините за беспокойство. Только что позвонил из совхоза Курендала старик... Он говорит, что вы его хорошо знаете...
— Кто, говоришь, позвонил?
-— Оскенбай из Арнатауского района...
— Ну, что там случилось?
— Единственный внук... Год ему исполнился... Он умер от какой-то инфекции...
— От инфекции, говоришь? Внук Оскенбая?
Тлеющие головешки в душе — пожарище Омара опять
вспыхнули ярким пламенем, точно их полили горючим, его сорвали с места, он как бы раздвоился. Возможно, будь он в другом настроении, он иначе бы отнесся к этому сообщению, но сейчас он должен был действовать немедленно. Позвонил Ерлану, поднял на ноги начальника областного управления здравоохранения Жекебаева, первого секретаря райкома партии Федорова, директора совхоза Матаева, сказал Ерлану, чтобы эти люди ждали его в доме старика Оскенбая, а сам срочно вызвал машину.
Старика Оскенбая Омар действительно знал. Он жил в одном из отделений совхоза Курендала. Это отделение раньше было самостоятельным колхозом, носило название «Бирлик» — «Единство», но в годы подъема целины Бирлик влился в совхоз и стал просто аулом одной из совхозных бригад. Он прятался в лощине, и раньше в нем жило не более двадцати семейств, но теперь аул разросся, сто с лишним труб пускали в небо дымки. Совхозы обычно все внимание обращают на благоустройство центральных усадеб, отделения-аулы зачастую чувствуют себя на положении пасынков. В совхозе три-четыре отделения, он не всегда в состоянии в каждом отделении построить больницу, среднюю школу, Дворец культуры. Ничего этого не было и в Бирлике, поэтому директор совхоза Матаев получил распоряжение переселить бирликцев на центральную усадьбу, чтобы у них были нормальные условия для жизни, как и у всех.
Ну пусть только мне попадется на глаза этот Матаев! — сердился Омар. Не сделал то, что обязан был сделать, а теперь — результат: антисанитария дала о себе знать в такой жестокой форме!
До Бирлика он добрался очень поздно. В одной-единственной избе светились окна, и Омар понял, что это окна старика Оскенбая. Увидев подъезжавшую черную «Волгу», какая-то женщина, хлопотавшая у очага во дворе, бросилась в дом, чтобы предупредить хозяев. Омар немного задержался у машины.
Старик Оскенбай лежал, согнувшись в три погибели, в передней комнате. Он не поднял головы, когда вошел Омар. Сидевшие вдоль стен на кошме старики и старухи хоть и не знали, кто приехал, но опрятной одежде и Строгому виду поняли, что в дом несчастного Оскенбая пожаловал не простой гость, а, возможно, большой начальник. Они робкими кивками ответили на его приветствие и, толкая друг друга, передвигаясь, освободили ему почетное место в переднем углу.
Омар не мастак по части утешений, он молчал, подыскивая подходящие слова. Говорить не хотелось, и все же он видел, что люди ждут от него каких-то слов. Он заговорил. Произносил он казахские слова, но обороты речи у него были русскими. Омар понял это и смутился. Как бы придя ему на помощь, выручая из неловкого положения, один из бойких стариков заговорил красивым, звучным голосом привычные, принятые в таких случаях слова: мол, все в этом подлунном мире преходяще, перед постигшим горем нужно быть крепким как сталь. Услышав про сталь, лежавший ничком Оскенбай поднял голову:
— Крепким как сталь, говоришь? А для чего мне теперь быть крепким? Что еще осталось у меня кроме смерти? Разве со смертью моего внука не заглох весь род Оскенбая, а? А ты говоришь — будь крепким как сталь...
В голосе его звучала злая ирония. Когда он говорил последнюю фразу, Омару даже показалось, что под его густыми усами в усмешке мелькнула полоска белых зубов. Да, старик улыбался, но Омар не верил своим глазам. Решив, что он не слышал соболезнующих слов. Омар повторил их. Оскенбай вытащил из кармана халата платок, отер лицо и повернулся к нему:
— Спасибо, что приехал, Омар-сынок. Ты, как и все, утешаешь меня, а что тебе остается делать? Таков обычай... Но для меня это уже ничего не значит... Впереди только тьма. Я был единственным у отца, этой весной лишился единственного сына, ты знаешь, а вот теперь погас последний луч моей надежды. Иссяк родник, который бил из-под земли со времен Адама... Слез у меня нет, они дав
но высохли, я не буду плакать, но и вы не говорите мне слов утешения, я не хочу слушать бодрящих слов, из осколков не соберешь кувшин...
Старик, кажется, опять улыбнулся. Омар вздрогнул. В этих жестких словах, в этой иронической улыбке белобородого, с огромной, как чугунный котел, головой великана чувствовалось безграничное презрение к смерти. Всем своим видом он словно бросал вызов судьбе: «Что ты у меня еще можешь взять? Чем еще устрашишь? Больше нечем». Наверно, безграничное горе выражается именно так.
Как будто заранее сговорившись, все трое—Федоров, Жакебаев и Матаев — прибыли одновременно. Они, присев, высказали свои соболезнования, а потом вышли во двор. С ними вышел и Омар. Секретарь райкома Федоров все время извинялся, что немного запоздал и приехал позже Омара. Директор совхоза Матаев, видимо еще не совсем очухавшись ото сна, бестолково кружил возле Омара, заглядывая ему в глаза; при этом он боязливо моргал, будто кто-то тряс перед ним хлыстом, и повторял:
— Кто бы мог подумать, что такое случится!—И по-русски:— Вот ведь какая вышла петрушка!
Начальник Облздравуправления Жакебаев стоял без кровинки в лице. Он единственный молчал. Омар, похоже, не замечал его присутствия. В основном свое раздражение он направил против Матаева:
— Где же ваши обещания перевести жителей Бирлика на центральную усадьбу?
— Да во мне ли дело!—оправдывался директор совхоза.— Вот стоят отстроенные тридцать домов, разве хоть одна семья переехала?! Сколько я упрашивал этого упрямца Оскенбая: переезжай, говорю, ты переедешь, а за тобой и другие потянутся. Согласился? Как бы не так! И вообще ни одна семья не переехала! Говорят, мол, там мы не сможем держать овечек, птиц. Вот ведь какая петрушка!— Он опять добавил по-русски, чуть не плача:—Что мне делать, Омар Балапанович? Что делать?
Не поглядев, что ночь, они тут же, все четверо, поехали1 на центральную усадьбу. И правда — тридцать домов стояли и ждали переселенцев. Стояли пустые.
— Ну хоть убейте, не хотят переезжать! Вот ведь какая петрушка!—ныл Матаев.
— Не нашли общего языка, не смогли убедить,— вздохнул Омар.
— Матаев правду говорит.,.— вставил Федоров.
— И все же это дело мы так не оставим!—кипятился Омар.
На рассвете четыре машины разъехались на четыре стороны.
Всю обратную дорогу Омара не покидало видение: маленький чернявый мальчик с блестящими глазами и с густой челкой стоит у обочины шоссе. Он появляется то с одной, то с другой стороны машины. А вот теперь этот малыш присел у завалинки на солнцепеке, обхватив голые колени руками и положив на них голову. Омару стало холодно, затекла поясница, он переменил позу, чуть потянулся. Надо же, мысленно сказал он себе, глядя на сидящего чернявого мальчишку, неужели этот мальчик — я? Его ведь тоже зовут Омар. Вот эти руки, вот эти ноги, вот это сердце — это все те же руки, все то же сердце. Я — тот? Тот — я? Удивительная штука — жизнь...
Мальчик, сидящий скорчившись на солнцепеке, кажется, передразнивает его. Он подмигивает Омару и показывает язык. «Эдик, останови!» Машина остановилась, он сначала удивился, почему она встала, но потом дошло, что сам попросил шофера.
Омар, гоняясь за воспоминаниями, ушел от машины.
...Если удавалось проснуться до рассвета и до восхода набрать на поле колосков, то весь день он был сыт; если же просыпал восход и запаздывал, то потом улепетывал с колхозного поля под крики ревущего как медведь бригадира Муталина. В поле, которое он помнит, называлось «Шестьдесят гектаров», каждое утро выходило с десяток мальчишек. С сумками из мешковины, с белыми, вымытыми утренней росой голыми ногами, мальчишки, то нагибаясь к земле, то выпрямляясь, уходили все дальше и дальше по скошенной жесткой стерне, собирая колоски...
Колхоз Кокозек насчитывает сорок дымков, не больше. Он делится на пять улиц, и каждая из них носит свое название. Одна — просто улица — Коше, затем:—аул Кара- чая. Нижний аул, Верхний аул, Разъезд. Расстояние между ними — полтора-два километра. Кроме этих «аулов», существуют еще несколько поселений из двух-трех мазанок. Они называются — «Мечеть домуллы», «Мельница Абдрамана», «Коровий аул», а две избушки, которые стоят при
мерно километрах в двадцати от Коше, зовутся «Два тополя». Еще их люди звали «аулом Жарыка». Название «Два тополя», как можно догадаться, произошло от двух растущих тут высоких деревьев, а «аулом Жарыка» звали потому, что старшим в этой семье был ходжа Жарык, старик с вечно налитыми кровью глазами, страшным лицом и страшным характером. Люди не любили и даже боялись Жарыка, уберегали детей от его дурного глаза, и если у кого заболевал ребенок, то бедные родители шли на поклон к ходже умоляя его принять их скромные дары, но взять обратно свои чары, отвести от ребенка болезнь. Вот этот самый Жарык приходился Омару такой—младшим братом его дедушки по материнской линии.
Всю ночь Омара бросало то в жар, то в холод, он бредил, но под утро стало чуть легче, он открыл глаза и взглянул в окно. И зря... Что-то заставило его в страхе натянуть на голову одеяло. Его начало трясти, он задыхался. Потом он решил, что этот Ужас за окном исчез, и снова посмотрел туда. Нет, Ужас не исчез. За окном стояла серая собака с прямыми ушами, она прядала ими, как будто стригла ножницами, глаза ее горели, красный длинный язык падал из раскрытой зубастой пасти, она глядела на Омара, пускала слюни и делала страшные глотательные движения. Он закричал «мама!» и опять закрылся одеялом, но он, наверное, только подумал, что закричал, потому что мама вошла спокойно, поцеловала его и сказала:
— Проснулся? Вставай, солнышко мое. Ребята уже убежали собирать колоски.
«Это серая собака приходила ко мне во сне!» Стало немного легче, он скрыл от матери свою болезнь, поднялся с постели и вышел на улицу. Он не затруднил себя тщательным одеванием — остался в рубашке и сатиновых трусах, не утомился и от утреннего туалета—добежал до родника, что бил на дне овражка, обмакнул ладони в воду и провел ими по лицу. Этого было вполне достаточно, чтобы разлепить заспанные глаза. После продел через плечо лямку сумки из мешковины и побежал на поле.
Оказалось, что он опоздал. Ребята уже прошли в один конец поля, сейчас собирают колоски на той стороне, возле зарослей ченгеля. Стерню, по которой они шли, определить нетрудно — там сбита роса, видны вмятины следов. Омар встал на росную стерню и пошел им навстречу, собирая колоски. Омар умеет собирать колоски, движения его точны, быстры, экономны. Там, где он прошел, больше
ни зернышка не найдешь. Он не нагибается за каждым колоском, а идет по стерне пригнувшись, за эту его цыплячью походку ребята Омара прозвали Черной курицей.
Когда Омар своей куриной походкой дошел примерно до середины поля, ребята уже кучкой возращались обратно. Вид у них был жалкий, впалая грудь, торчат лопатки, ключицы, острые коленки, шеи как ниточки. С провалившимися глазами, маленькие, из черной кожи, игрушечные человечки... Без слов, как кони, вышедшие зимой на ночное пастбище, они, хрустя стерней, прошли мимо Омара.
Дойдя до густых зарослей ченгеля, Омар распрямил спину, взглянул на аул и увидел разбегающихся в разные стороны сборщиков колосков, будто в их гущу бросили бомбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Чем дальше дорога уводила его от города, тем выше уносились его мысли. Иногда они, обшарив далекое пространство, возвращались назад, в существующую реальность: вот горы, леса, степь — это все область, которая становится ему ближе, роднее. Он видит ее всю одновременно, как на карте или на только ему одному доступном экране. И снова мысль воспаряет в поднебесье. Воображение начинает рисовать такие картины, что не только кому-то рассказать, а себе неудобно признаться. Мечта —
необузданный дикий конь. Схватишься неумело за его гриву и очутишься на земле. Нет, особенно нельзя давать волю воображению.
Дорога дает простор мыслям, а мысли сокращают дорогу. Уже давно стемнело, лучи от фар, обнюхав ущелье, берег озера, наконец достигли высоких железных ворот и, уткнувшись в них, погасли. Оказывается, уже все отдыхающие переехали в город. Наверное, ему пора перевозить семью. Только в его коттедже светятся окна. В остальных шести домах темно.
Мысли резко оборвались, как только он переступил порог дома. Мать Омара, приехавшая погостить к сыну из аула, открыла дверь и, словно боясь, что ее кто-то услышит, вполголоса сказала: «Приехал мой хороший!» И тоже украдкой, будто опасаясь, что кто-нибудь увидит и осудит, нагнула голову сына и быстро поцеловала.
Когда в доме появляется Омар, словно солнечный луч врывается в темное помещение. Загораются все лампы, включается телевизор, раздается веселый смех, и начинается возня между дочерью и отцом. Зауреш — неистощимый кладезь вопросов, а Омар — неутомимый источник ответов. Порою Зауре спрашивает о том, о чем сама знает, и когда отец нарочно дает неправильный ответ, она смеется, потом раздражается, а затем начинает хныкать.
— Папа, говорят, по небу летают какие-то тарелки. Это правда?
— Правда.
— А что это?
— Это тарелки.
— Ой, пала, отвечай серьезно, что это? Ведь тарелки не могут летать. Что в них?
-— Что в них? Ну конечно же каша! Вкусная каша!
— Папа, перестань! Отвечай серьезно!
Вот в такой манере они разговаривают, ссорятся, мирятся и опять ссорятся.
Сегодня то же самое. Он играл с дочерью, смотрел телевизор и вдруг вспомнил, что не предупредил Ерлана о поездке. Позвонил ему, сказал, что завтра двенадцатичасовым рейсом летит в Алкатаускую область, назвал фамилии людей, которые отправятся с ним, попросил побеспокоиться о билетах.
— Сам можешь не лететь, отдыхай, разрешаю,— заключил он.
В хорошем расположении духа он сел за ужин, сказал,
что в ближайшие дни ожидается резкое похолодание и пора возвращаться в город. Молчавшая в течение всего вечера мать вдруг объявила:
— Омар, мне, пожалуй, пора домой!
— Что вы говорите, мама? Значит, Алкатау — дом, а это не дом, что ли?
— Везде дом. И там дом, и здесь. Но для меня дом — это мой аул. Сам говоришь — скоро похолодает, а у меня скотина осталась, люди близкие. Как они там без меня?
— Да ведь всего три дня прошло, как вы приехали,— вмешалась Сауле, но старуха будто и не услышала.
— Значит, я завтра поеду, сын мой,— голос ее прозвучал твердо. И всем было ясно, что она не переменит своего решения.— Ты и сам только что сказал, что едешь в Алкатау. Возьмешь меня с собой.
Мать, собравшись так скоро домой, будто обманула его ожидания. Омару стало неприятно, но он не подал вида, продолжая сидеть за столом как сидел, ужинал, шутил с Зауре, а когда убрали со стола, поднялся на второй этаж к себе в кабинет. Со дня приезда матери у него появилась неразрешимая проблема, которая терзала его. Одно-единственное слово матери «уеду» показало, что это проблема не только разрешимая, но она же и кровавая рана, затянувшаяся тоненькой корочкой. Мать разбередила рану. Войдя в кабинет, он зажег свет и долго глядел на полку с книгами, будто хотел выбрать одну из них, но так и не выбрал. Лег на диван. О господи, что им недостает? Ведь я способен прокормить не только эту одинокую старуху, но и весь аул Кокозек, куда она рвется. Мой дом может вместить всех жителей Кокозека. Обычно нужда заставляла свекровь и сноху грызться как собакам, ну а этим-то что нужно? Ешь, пей, одевайся, всего достаточно. Почему они не могут ужиться под одной крышей, почему? Как хлебное поле с только что пробившимися нежными ростками губит, засыпая, песчаный смерч, так и в душе Омара увяли зеленые ростки, а вместо них стал разгораться пламенем чуть тлеющий огонек. Он заполыхал, словно попал на сухостой. Омар моментально решил развестись с женой, решил вместе с матерью уехать в аул, решил, решил, решил... Но он уже знал, что этого не будет, что воображение снова заносит его, и он, чтобы отвлечься, начал лениво думать о том, какая это проблема — найти людям общий язык. Душа Омара сейчас напоминала старое пожарище, которое поливал дождь...
Его позвали к телефону. Ночной дежурный, молодой парень класс, захлебываясь, говорил:
— Простите, Омар Балапанович... Извините за беспокойство. Только что позвонил из совхоза Курендала старик... Он говорит, что вы его хорошо знаете...
— Кто, говоришь, позвонил?
-— Оскенбай из Арнатауского района...
— Ну, что там случилось?
— Единственный внук... Год ему исполнился... Он умер от какой-то инфекции...
— От инфекции, говоришь? Внук Оскенбая?
Тлеющие головешки в душе — пожарище Омара опять
вспыхнули ярким пламенем, точно их полили горючим, его сорвали с места, он как бы раздвоился. Возможно, будь он в другом настроении, он иначе бы отнесся к этому сообщению, но сейчас он должен был действовать немедленно. Позвонил Ерлану, поднял на ноги начальника областного управления здравоохранения Жекебаева, первого секретаря райкома партии Федорова, директора совхоза Матаева, сказал Ерлану, чтобы эти люди ждали его в доме старика Оскенбая, а сам срочно вызвал машину.
Старика Оскенбая Омар действительно знал. Он жил в одном из отделений совхоза Курендала. Это отделение раньше было самостоятельным колхозом, носило название «Бирлик» — «Единство», но в годы подъема целины Бирлик влился в совхоз и стал просто аулом одной из совхозных бригад. Он прятался в лощине, и раньше в нем жило не более двадцати семейств, но теперь аул разросся, сто с лишним труб пускали в небо дымки. Совхозы обычно все внимание обращают на благоустройство центральных усадеб, отделения-аулы зачастую чувствуют себя на положении пасынков. В совхозе три-четыре отделения, он не всегда в состоянии в каждом отделении построить больницу, среднюю школу, Дворец культуры. Ничего этого не было и в Бирлике, поэтому директор совхоза Матаев получил распоряжение переселить бирликцев на центральную усадьбу, чтобы у них были нормальные условия для жизни, как и у всех.
Ну пусть только мне попадется на глаза этот Матаев! — сердился Омар. Не сделал то, что обязан был сделать, а теперь — результат: антисанитария дала о себе знать в такой жестокой форме!
До Бирлика он добрался очень поздно. В одной-единственной избе светились окна, и Омар понял, что это окна старика Оскенбая. Увидев подъезжавшую черную «Волгу», какая-то женщина, хлопотавшая у очага во дворе, бросилась в дом, чтобы предупредить хозяев. Омар немного задержался у машины.
Старик Оскенбай лежал, согнувшись в три погибели, в передней комнате. Он не поднял головы, когда вошел Омар. Сидевшие вдоль стен на кошме старики и старухи хоть и не знали, кто приехал, но опрятной одежде и Строгому виду поняли, что в дом несчастного Оскенбая пожаловал не простой гость, а, возможно, большой начальник. Они робкими кивками ответили на его приветствие и, толкая друг друга, передвигаясь, освободили ему почетное место в переднем углу.
Омар не мастак по части утешений, он молчал, подыскивая подходящие слова. Говорить не хотелось, и все же он видел, что люди ждут от него каких-то слов. Он заговорил. Произносил он казахские слова, но обороты речи у него были русскими. Омар понял это и смутился. Как бы придя ему на помощь, выручая из неловкого положения, один из бойких стариков заговорил красивым, звучным голосом привычные, принятые в таких случаях слова: мол, все в этом подлунном мире преходяще, перед постигшим горем нужно быть крепким как сталь. Услышав про сталь, лежавший ничком Оскенбай поднял голову:
— Крепким как сталь, говоришь? А для чего мне теперь быть крепким? Что еще осталось у меня кроме смерти? Разве со смертью моего внука не заглох весь род Оскенбая, а? А ты говоришь — будь крепким как сталь...
В голосе его звучала злая ирония. Когда он говорил последнюю фразу, Омару даже показалось, что под его густыми усами в усмешке мелькнула полоска белых зубов. Да, старик улыбался, но Омар не верил своим глазам. Решив, что он не слышал соболезнующих слов. Омар повторил их. Оскенбай вытащил из кармана халата платок, отер лицо и повернулся к нему:
— Спасибо, что приехал, Омар-сынок. Ты, как и все, утешаешь меня, а что тебе остается делать? Таков обычай... Но для меня это уже ничего не значит... Впереди только тьма. Я был единственным у отца, этой весной лишился единственного сына, ты знаешь, а вот теперь погас последний луч моей надежды. Иссяк родник, который бил из-под земли со времен Адама... Слез у меня нет, они дав
но высохли, я не буду плакать, но и вы не говорите мне слов утешения, я не хочу слушать бодрящих слов, из осколков не соберешь кувшин...
Старик, кажется, опять улыбнулся. Омар вздрогнул. В этих жестких словах, в этой иронической улыбке белобородого, с огромной, как чугунный котел, головой великана чувствовалось безграничное презрение к смерти. Всем своим видом он словно бросал вызов судьбе: «Что ты у меня еще можешь взять? Чем еще устрашишь? Больше нечем». Наверно, безграничное горе выражается именно так.
Как будто заранее сговорившись, все трое—Федоров, Жакебаев и Матаев — прибыли одновременно. Они, присев, высказали свои соболезнования, а потом вышли во двор. С ними вышел и Омар. Секретарь райкома Федоров все время извинялся, что немного запоздал и приехал позже Омара. Директор совхоза Матаев, видимо еще не совсем очухавшись ото сна, бестолково кружил возле Омара, заглядывая ему в глаза; при этом он боязливо моргал, будто кто-то тряс перед ним хлыстом, и повторял:
— Кто бы мог подумать, что такое случится!—И по-русски:— Вот ведь какая вышла петрушка!
Начальник Облздравуправления Жакебаев стоял без кровинки в лице. Он единственный молчал. Омар, похоже, не замечал его присутствия. В основном свое раздражение он направил против Матаева:
— Где же ваши обещания перевести жителей Бирлика на центральную усадьбу?
— Да во мне ли дело!—оправдывался директор совхоза.— Вот стоят отстроенные тридцать домов, разве хоть одна семья переехала?! Сколько я упрашивал этого упрямца Оскенбая: переезжай, говорю, ты переедешь, а за тобой и другие потянутся. Согласился? Как бы не так! И вообще ни одна семья не переехала! Говорят, мол, там мы не сможем держать овечек, птиц. Вот ведь какая петрушка!— Он опять добавил по-русски, чуть не плача:—Что мне делать, Омар Балапанович? Что делать?
Не поглядев, что ночь, они тут же, все четверо, поехали1 на центральную усадьбу. И правда — тридцать домов стояли и ждали переселенцев. Стояли пустые.
— Ну хоть убейте, не хотят переезжать! Вот ведь какая петрушка!—ныл Матаев.
— Не нашли общего языка, не смогли убедить,— вздохнул Омар.
— Матаев правду говорит.,.— вставил Федоров.
— И все же это дело мы так не оставим!—кипятился Омар.
На рассвете четыре машины разъехались на четыре стороны.
Всю обратную дорогу Омара не покидало видение: маленький чернявый мальчик с блестящими глазами и с густой челкой стоит у обочины шоссе. Он появляется то с одной, то с другой стороны машины. А вот теперь этот малыш присел у завалинки на солнцепеке, обхватив голые колени руками и положив на них голову. Омару стало холодно, затекла поясница, он переменил позу, чуть потянулся. Надо же, мысленно сказал он себе, глядя на сидящего чернявого мальчишку, неужели этот мальчик — я? Его ведь тоже зовут Омар. Вот эти руки, вот эти ноги, вот это сердце — это все те же руки, все то же сердце. Я — тот? Тот — я? Удивительная штука — жизнь...
Мальчик, сидящий скорчившись на солнцепеке, кажется, передразнивает его. Он подмигивает Омару и показывает язык. «Эдик, останови!» Машина остановилась, он сначала удивился, почему она встала, но потом дошло, что сам попросил шофера.
Омар, гоняясь за воспоминаниями, ушел от машины.
...Если удавалось проснуться до рассвета и до восхода набрать на поле колосков, то весь день он был сыт; если же просыпал восход и запаздывал, то потом улепетывал с колхозного поля под крики ревущего как медведь бригадира Муталина. В поле, которое он помнит, называлось «Шестьдесят гектаров», каждое утро выходило с десяток мальчишек. С сумками из мешковины, с белыми, вымытыми утренней росой голыми ногами, мальчишки, то нагибаясь к земле, то выпрямляясь, уходили все дальше и дальше по скошенной жесткой стерне, собирая колоски...
Колхоз Кокозек насчитывает сорок дымков, не больше. Он делится на пять улиц, и каждая из них носит свое название. Одна — просто улица — Коше, затем:—аул Кара- чая. Нижний аул, Верхний аул, Разъезд. Расстояние между ними — полтора-два километра. Кроме этих «аулов», существуют еще несколько поселений из двух-трех мазанок. Они называются — «Мечеть домуллы», «Мельница Абдрамана», «Коровий аул», а две избушки, которые стоят при
мерно километрах в двадцати от Коше, зовутся «Два тополя». Еще их люди звали «аулом Жарыка». Название «Два тополя», как можно догадаться, произошло от двух растущих тут высоких деревьев, а «аулом Жарыка» звали потому, что старшим в этой семье был ходжа Жарык, старик с вечно налитыми кровью глазами, страшным лицом и страшным характером. Люди не любили и даже боялись Жарыка, уберегали детей от его дурного глаза, и если у кого заболевал ребенок, то бедные родители шли на поклон к ходже умоляя его принять их скромные дары, но взять обратно свои чары, отвести от ребенка болезнь. Вот этот самый Жарык приходился Омару такой—младшим братом его дедушки по материнской линии.
Всю ночь Омара бросало то в жар, то в холод, он бредил, но под утро стало чуть легче, он открыл глаза и взглянул в окно. И зря... Что-то заставило его в страхе натянуть на голову одеяло. Его начало трясти, он задыхался. Потом он решил, что этот Ужас за окном исчез, и снова посмотрел туда. Нет, Ужас не исчез. За окном стояла серая собака с прямыми ушами, она прядала ими, как будто стригла ножницами, глаза ее горели, красный длинный язык падал из раскрытой зубастой пасти, она глядела на Омара, пускала слюни и делала страшные глотательные движения. Он закричал «мама!» и опять закрылся одеялом, но он, наверное, только подумал, что закричал, потому что мама вошла спокойно, поцеловала его и сказала:
— Проснулся? Вставай, солнышко мое. Ребята уже убежали собирать колоски.
«Это серая собака приходила ко мне во сне!» Стало немного легче, он скрыл от матери свою болезнь, поднялся с постели и вышел на улицу. Он не затруднил себя тщательным одеванием — остался в рубашке и сатиновых трусах, не утомился и от утреннего туалета—добежал до родника, что бил на дне овражка, обмакнул ладони в воду и провел ими по лицу. Этого было вполне достаточно, чтобы разлепить заспанные глаза. После продел через плечо лямку сумки из мешковины и побежал на поле.
Оказалось, что он опоздал. Ребята уже прошли в один конец поля, сейчас собирают колоски на той стороне, возле зарослей ченгеля. Стерню, по которой они шли, определить нетрудно — там сбита роса, видны вмятины следов. Омар встал на росную стерню и пошел им навстречу, собирая колоски. Омар умеет собирать колоски, движения его точны, быстры, экономны. Там, где он прошел, больше
ни зернышка не найдешь. Он не нагибается за каждым колоском, а идет по стерне пригнувшись, за эту его цыплячью походку ребята Омара прозвали Черной курицей.
Когда Омар своей куриной походкой дошел примерно до середины поля, ребята уже кучкой возращались обратно. Вид у них был жалкий, впалая грудь, торчат лопатки, ключицы, острые коленки, шеи как ниточки. С провалившимися глазами, маленькие, из черной кожи, игрушечные человечки... Без слов, как кони, вышедшие зимой на ночное пастбище, они, хрустя стерней, прошли мимо Омара.
Дойдя до густых зарослей ченгеля, Омар распрямил спину, взглянул на аул и увидел разбегающихся в разные стороны сборщиков колосков, будто в их гущу бросили бомбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55