Для мужчин у Дарака не было времени, и он
всячески это подчеркивал; они сердились, но все же видели в нем очевидного
победителя. Многие из них провели немало времени на учебном треке, но
никто не приближался к стандарту, установленному для нас Белланом. С
женщинами же Дарак был куда податливей. Они показывали в мою сторону
бледными окольцованными руками, и смеялись. Дарак смеялся вместе с ними.
Несколько мужчин подошло ко мне на углу поля.
- У нас с Клосом одно мнение. Мы действительно должны увидеть тебя на
арене. Ты ведь знаешь обычай - обнажаться до пояса. Умоляю тебя, милашка,
не держи щит слишком близко к себе.
Я повернулась к Беллану, стоящему чуть позади меня, присматривая за
тем, как конюх чистит вороных. У него, знала я, нет времени для этих
зевак.
- Беллан, - обратилась я к нему, - Распар будет оскорблен как хозяин,
если я всажу этим двум нож меж ребер?
Уголком глаза я увидела как они попятились, чуть нервно смеясь.
- Да, - ответил Беллан. И усмехнулся. - Увы.
- Тогда я не должна этого делать, - огорчилась я. И неторопливо
расшнуровав рубашку, распахнула ее, оставив груди голыми. Они ахнули, и
один покраснел, смутившись. С миг я постояла, не двигаясь, в то время как
они, в смятении, пытались придумать, чего б такого сказать
распутно-остроумного; а потом, не спеша, снова зашнуровала рубашку. -
Итак, господа, - сказала я, - я выполнила свои обязательства перед
хозяином дома. Когда вы придете в следующий раз, наденьте поменьше
драгоценностей. Они ловят солнечные лучи и слепят глаза лошадям. И мне
тоже, когда я целюсь. Я могу промахнуться.
Я увидела, что они поняли мой намек. И повернувшись убрались
восвояси, а один из них пробурчал:
- Проклятая бесстыжая степная сука.
Беллан тихо посмеивался. В первый раз он почти проникся ко мне
симпатией.
- Я вижу, ты за словом в карман не лезешь, - сказал он. - Но будь
осторожна. Нехорошо наживать врагов перед скачками. - Улыбка сошла с его
лица. Левая рука у него дернулась.

Пять дней, четыре дня. Массажисты тузили нас, пока тела не зазвенели.
А также диета, хотя для меня она была привычной - постная пища и немного
вина или пива. Даже когда день заканчивался, Дарак проводил много часов с
лошадьми, разговаривая с ними, лаская их.
- Ты и они должны быть четырьмя частями единого целого, - внушал ему
Беллан. - А ты, - сказал он мне, - ты - черная ворона на плече мертвеца,
ревнующая к тому, кто тебя везет. - Я в то время орудовала так называемыми
"перчеными" стрелами - больше никаких "простых", которые мне вручили в
первый раз. На арену, похоже, всякий мог брать, что хотел - стрелы,
сдобренные всем, чем угодно. Чаще всего применяли шнурованные - с
привязанным к оперению хвостом в виде тонкой веревки: выстрелишь между
ступицей и ободом, и она запутается в спицах и затормозит колеса. Колеса
были популярной целью. Полые стрелы, нашпигованные железными шариками,
пускали сквозь колеса: они ломались об ось и рассыпали свой опасный груз
под копыта коней, скачущих следом. Существовало и много других хитроумных
устройств, но трудность состояла в том, как заставить такие стрелы
полететь. Теперь, вдобавок к расчетам на движение собственной колесницы и
движение других колесниц, приходилось делать скидку на изменившийся вес,
шнуры, способные увлечь стрелы в сторону или запутаться на втулках твоей
же колесницы - короче, тысяча с лишним предосторожностей и трудностей.
Три дня, два дня. Беллан лукаво посмотрел на меня.
- С одной простой стрелой, - сказал он, - и твоим острым глазом, ты
могла бы попробовать сделать классический выстрел. В анналах Сагари
записаны только три таких случая.
Я спросила его, что он имеет в виду.
- Перерезать надвое поводья возничего. Ремни разлетаются. Из его рук
вырвано управление тройкой. Ему конец. Попробуй это.
Десять раз я пыталась на поворотах выстрелить так по одной из
преследующих нас учебных колесниц. Но не смогла добиться успеха. Вожжи
вскидываются, двигаются, никогда не остаются неподвижными. Я была рада,
что светская публика убралась наконец на скачки и не видела этого.

Еще один день до того Дня.
До этого момента подавить страх было почти легко. Изнурительный труд,
постоянно вдалбливаемые в оба уха советы, смахивающие на двух великанов
жестокие массажисты, усталость, мертвый сон со сновидениями, похороненными
настолько глубоко, что решительно не вспоминались. Но в тот последний день
с нами обращались мягче. Мы спали допоздна и лишь в полдень вышли на трек
испытать колесницу, которая помчит нас на Сагари. Черный металл,
блистающий как и лошади, украшенный красными эмалевыми солнцами и золотыми
побегами лозы, королева-колесница с вороными между ее алых оглобель - то
идеальное единство, какое мог создать только художник стадиона. Беллан
улыбнулся нашим похвалам. Колесницу изготовили в собственных мастерских
Распара по проекту Беллана. На ней, мчась быстро-пребыстро, мы и взаправду
были одним целым; даже я, сидящая ворона, стала его составной частью.
Беллан позволил нам лететь по треку, и не отзывал нас, разрешив нам
вкусить разок чистую радость этого полета. Но после такого вина день
сделался горьким.
Вороных отправили отдохнуть, а мы с Дараком бездельничали во дворе
виллы среди лимонных деревьев в цветочных горшках и взбирающихся на стены
лоз. Мы играли в кости с Маггуром, но нас прервал Эллак.
Двенадцать людей Дарака отправились гульнуть в город, затеяли пьяную
драку, избили до полусмерти нескольких охранников в борделе, и сидели
теперь в тюрьмах Градоначальника. Лицо у Дарака побелело. Он встал,
отшвыривая кости, и с силой врезал Эллаку по лицу.
- Олух безмозглый, неужели ты и полдня не можешь поддержать порядок
без меня за твоей спиной?!
Эллак привык к повиновению, но также привык и к справедливости Дарака
в рамках разбойничьего кодекса. Едва он пришел в себя, как рука его почти
невольно потянулась к ножу. Дарак тотчас набросился на него, и первый же
удар шарахнул Эллака спиной о стену. После второго удара он бы ее
проломил, если б Маггур не схватил Дарака за плечи. Гнев Дарака мигом
утих. Он стряхнул руки Маггура, отвернулся от них обоих и налил себе вина.
- Вон, - приказал он.
Они ушли.
Он осушил чашку, а затем швырнул, вдребезги разбив о плиты двора. Все
его тело дергалось от напряжения. Глядя на его лицо, всегда худощавое и
суровое, я внезапно увидела, что оно еще больше осунулось и посуровело.
Да, он был бродяга и артист, но он будет править лошадьми, подскакивать,
мчать. Времени для сомнений или колебаний нет. Полученная им тренировка
усовершенствовала его мастерство и была полезна для тела, но что же
оставалось для его алчущего, мыслящего мозга?
- Дарак, - окликнула я.
Он повернулся и посмотрел на меня своими черными и яркими глазами, за
которыми не пряталось ничего кроме жгучего напряжения.
Я вошла в дом, и он последовал за мной. В отведенных для нас Распаром
покоях я стянула с него и с себя одежду, прошлась по его напряженному телу
губами, языком и пальцами, возбудила его и привлекла к себе, и когда огонь
в нем догорел, он лежал, прижавшись ко мне, молча и не двигаясь.
- Достанется же тебе от Беллана, - пробормотал он.
- Беллан догадается, - согласилась я.
Вскоре он уснул, и я нежно обнимала его во сне, но теперь уже моя
душа не знала покоя.
Смерть, смерть. Черная смерть, алая смерть. Смерть красная, как лоза
Анкурума. Я лежала безмолвно, но мне хотелось громко кричать. В полусне я
увидела, как валили толпой, чтобы схватить меня, фантомы моей пропащей
расы, и руки Дарака, удерживающие меня на краю пропасти, внезапно
выскользнули из моих. И все же упала не я, а он. Я увидела его разбившимся
далеко внизу. Дарак, ты - мужчина, человек, грешник, но не злой; если я
завтра потеряю тебя, то соскользну обратно во тьму. Позволь мне помнить,
что когда ты упадешь, я должна взять вожжи и обмотать ими шею так чтоб
несущиеся кони сломали ее. И исцеления не будет.

6
Остаток того дня прошел как в тумане; свет светильников, чуть больше
вина чем обычно, несдержанные шутки и смех, ранний сон, который нам
настоятельно порекомендовал.
До рассвета оставался наверное еще час, когда я проснулась. Я
плакала, и толком не знала почему, но разбудил меня Дарак. Он метался на
постели, борясь с невидимым врагом, вскрикивая во сне, и когда я
прикоснулась к нему, кожа у него жарко пылала и струилась потом.
- Дарак, - окликнула я.
Я обняла его и попыталась мягко привести в сознание, но это было
бесполезно; я стала тормошить его, а он не просыпался, и поэтому я
похлопала его по щекам, раз, другой, третий пока у него не открылись глаза
и он не уставился на меня.
- О боже, - произнес он. Он сел на постели, потом поднялся, распахнул
оконные ставни и уставился на тающую за окном темноту. С конефермы приплыл
свежий зеленый запах, но поры его кожи сжались от предрассветного холодка.
- Что, Дарак? - спросила я. - Что?
- Колесница и тройка, - ответил он. - Она, я и они: единое целое.
Холмистая местность, быстрая езда, хорошая скачка. А потом - деревни и
озеро, то старое проклятие место детства. Я увидел на горе тучу, алую.
Позади меня стояла женщина - не ты - женщина. "Огненные колонны", -
сказала она. И Маккатт раскололся. Красная-прекрасная кровь. Огонь.
Повсюду огонь, деревни горят, колесница горит, мчась в огне, и эта женщина
позади меня, холодная как лед...
Он оборвал фразу. Стояла такая тишь, лишь легкий шорох лозы на ветру,
когда та цеплялась за стены виллы.
Он боялся, и скрывал это от самого себя. Теперь же он знал. Узнать
страх в этот день было для этого человека равнозначно смерти. Древнее
суеверие все еще разъедало его - о, нет, та женщина была не я, и тем не
менее это было не совсем то, потому что ехала-то с ним Та, с ее белым
лицом-маской и алой мантией, в пригрезившейся стране ужаса.
Лоза шевельнулась, пробудив память и мысль.
Я подошла к нему и обняла его одной рукой.
- Всего лишь сон, - утешила я. - Сны ничего не значат. Мне ли этого
не знать. Сегодня в храме приносят подношения богам Анкурума те семеро,
что участвуют в скачках вместе с нами. Богам света, богам битвы, богам
лучников, богам лошадей. Но мы скачем за Анкурум, а не за Сигко: наш цвет
- цвет лозы. Богиня знает это. - Он даже не взглянул на меня. И я заявила:
- Я иду в храм богини лозы, чтобы принести подношение и молить ее защитить
честь ее красного цвета.
- Иди, если хочешь, - отозвался он.
Моя идея могла исцелить рану, нанесенную ему суеверием.
- Идем со мной, - призвала я.

Для Игр не существовало никакой плохой погоды. Это было последнее
теплое улыбающееся время, которое наступало перед дождями. Но этот день
был наилучшим из всех. Рассвет окрашивал зеленым и розовым скалистые холмы
и сельскохозяйственные угодья, расцветил сотней оттенков бледно-розового
склоны горы. Неистово пели птицы, из-за стен садов на дорогу падали
созревшие яблоки. Земля купалась в росе. Мы надели простые темные одежды;
я распустила волосы, и они свисали у меня за спиной. Великолепие арены
было еще впереди.
В храме было очень тихо, его окружала тень. Мы прошли между
лакированных колонн в царивший внутри полумрак.
А там было такое блаженное ощущение покоя. Этот храм совсем не
походил на деревенский, с его теснотой и пряным запахом. Здесь царствовали
древность, тишина и спокойствие. Длинный темный проход, три квадратных
каменных колонны по обе стороны, поддерживающие крышу, а в конце -
небольшое возвышение из мрамора с красными прожилками, где стоял кумир, а
перед ним - алтарь, покрытый зелено-алой тканью. Странно, разве алтарь не
должен быть голым камнем, чтобы можно было легко смывать кровь от
жертвоприношений? И рядом должна быть канавка для ее стока. За алтарем
открылась узкая дверь, и вышел жрец. Я думала, он не увидел нас, так как
он принес к алтарю железную чашу, установил ее там, наполнил маслом и
зажег огонь.
И, не оборачиваясь сказал:
- Добро пожаловать. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
- Можете, - прошептала я в тишине. - Мы пришли сделать подношение
богине.
Он обернулся и жестом пригласил нас пройти вперед. Лицо у него было
стариковское, но спокойное, доброе и мудрое. "Именно он-то, - подумала я,
- и пропитал этот храм исходившим от него ощущением покоя".
- Богиня, - ответил он, улыбаясь, - не просит подношений.
Я изумилась. Мне доводилось видеть храмы Анкурума с их заточенными в
священных загонах волами, овцами, козами и голубями, готовыми для
принесения в жертву, и пополнявшими казну храма, даже пока они
умиротворяли бога.
- Что же тогда... - начала было я.
- Посмотрите ей в лицо и попросите ее о том, чего хотите, - сказал
жрец, - как попросили бы добрую мать. Если она сможет, то обязательно
выполнит вашу просьбу.
- Ваша богиня для нас слишком мягка, - холодно произнес Дарак. - Мы
хотим, чтобы она помогла нам на Сиркуниксе, потому что мы носим ее цвета.
Улыбка жреца не изменилась; лишь чуть потемнели глаза, вот и все.
- Если вы молите о смерти другого, она не прислушается, что правда то
правда, - сказал он, - но если вы молитесь о своей безопасности, то это
другое дело.
Я кивнула. Жрец повернулся и поднял взгляд на кумир. Глаза Дарака
устремились туда же, и мои тоже Она походила на куколку: в белой мантии,
черноволосая, с красной лозой вокруг лба. Куколка, и все же...
"О, кроткая, - мысленно прошептала я, - я проклята и мне не следовало
бы говорить с тобой, но будь ко мне добра, ибо сердце мое открыто. Если
один из нас должен умереть, то пусть это буду я, а не этот человек - не
столько ради него, сколько ради меня. Если ты существуешь, то ты знаешь
меня и мою беду. Пожалей нас обоих и спаси его; сделай его храбрым, какой
он в сущности и есть, даруй ему победу, которую он желает, а если смерть,
то пусть она будет быстрой и чистой. Для обоих".
Глаза у меня горели. Я опустила их, и в этот миг жрец заговорил.
- Она слышит, - сказал он.
Любопытно, но он, казалось, точно это знал. Затем он внезапно
протянул руку и сорвал два красных листика с венца богини. Оказывается,
венец был настоящий, а не нарисованный.
Он повернулся, взял мою руку и вложил в нее листья.
- По одному на каждого, - сказал он.
Мои пальцы сомкнулись вокруг них, прохладных и свежих, у меня на
ладони. Жрец кивнул и снова ушел через узкую дверь.
Я посмотрела на лицо Дарака, и увидела, что его мрачное настроение
прошло. Значит - это сработало. Суеверие против суеверия; я тоже ощутила
чувства радости и освобождения.
Мы вышли, и день стал еще теплее. Я вложила один лист лозы в его
руку. Он ничего не сказал, но когда мы шли обратно к конеферме, я знала,
что он охвачен уже нетерпением, думает о колеснице, тройке, ревущей толпе,
летящей Прямой, славе и призе. Я не знала, что из всего этого выйдет, но
он снова стал Дараком. И это для него был День Победы.

Сперва он сходил на конюшню поухаживать за тройкой вороных,
проявлявших во время чистки нетерпение и норовистость, словно чуя, что
время пришло. И уже много позже пришел поесть скудную трапезу: хлеб,
кусок-другой холодного мяса, вино и вода в равной мере. Беллан вился
вокруг нас, удерживая в узде наши аппетиты. Я не ела, не могла рисковать,
что явятся те боли и отвлекут меня, но все, что мне нужно, я приняла
предыдущим вечером. Распар отправился в Анкурум прежде нас. У него будет
собственное отличное место на трибуне, неподалеку от ложи Градоначальника.
Повсюду бегали конюхи, и вскоре колесница и тройка тоже отправились к
конюшням Сиркуникса для традиционной проверки. Мы - Беллан, Дарак, Маггур
и я - поехали после, в сопровождении других конюхов.
- Каждому колесничему нужна собственная армия, - заметил Беллан, - в
этот день войны.
Своего собственного коня, крепкого гнедого, он направлял одними
коленями, зацепив поводья за пряжку пояса; но он принадлежал ему и знал
его. На наш отъезд смотрели из-за стен и оград немало мужчин и женщин, по
большей части работавших в имении. Они подняли приветственный крик, так
как мы теперь оделись для арены, и не возникало никаких сомнений ни
относительно нас, ни относительно наших цветов: черный - в честь тройки,
алый - в честь лозы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59