Может быть, и я бы в свое время умер, если бы мое сердце, совершенно осла
бевшее из-за потери крови, не поддержал своими ласковыми заботами, своим
и ободряющими беседами Арсен. Помню, когда его выписывали, уже одетый в ар
естантскую спецовку, он пришел попрощаться со мной. Я еще лежал тогда. Он п
рисел у моей кровати, поговорили немного, попрощались. Он ушел. А потом я н
ашел под подушкой у себя четыре мандарина, видимо, ему из дому прислали.
Если ты мышь обласкал и она тебя полюбила, в бороде твоей жила, если ты вор
обья выкормил Ц он тебя полюбил, от тебя улетать не хотел, ты полюбишь и ч
еловека, и он тебе тем же ответит. Разве мог я забыть, чему меня научил Арсе
н, Ц милосердие к несчастным, любовь к человеку. Мы поменялись ролями на
этот раз. И мне совсем не было противно убирать за ним, менять его постельн
ое белье. Я не уставал его кормить и следить за тем, чтобы ничто не мешало е
го сну, чтобы всегда было тихо в палате, чтобы всегда был чист воздух. Я не у
ставал от его бесконечных капризов. На тумбочке лежали письма от его род
ных, на которые он уже давно не отвечал. Я написал за него его родным, что он
болен, что он непременно выздоровеет. Я их не обманул. Он выздоровел, лежит
теперь в общей палате, ест, шутит, смеется. Собственно, он и не лежит, он уже
понемногу ходит.
А меня завтра выпишут. Поеду в бригаду. Говоря по правде, соскучился. Тольк
о теперь меня переведут в другую бригаду, в дорожную. Эта бригада состоит
тоже из малосрочников и ходит под отдельным конвоем, но не хочется уходи
ть с погрузки, там настоящие парни и работа что надо. И все же придется уйт
и. Меня теперь туда не берут: у меня язва и еще какая-то штука в левом боку. Т
оварищи давно заметили, что начинаю сдавать, все потихоньку старались уг
оворить меня перейти в дорожную, все чаще отдавали мне штабеля полегче, с
тавили на четверку и т. д. И я как-то тянул, работал. Но однажды вдруг в глаза
х потемнело, я бросил багор и упал. Через час меня отвезли в зону и помести
ли в санчасть. Я лежал, уставившись в потолок, и вспоминал, как когда-то дав
но, на острове, симулировал больного. Кажется, был у меня тогда «детский па
ралич»… Как давно это было, сколько прожито с того дня, и какой жизни..
Вечером с работы пришли парни. Они сразу от ворот прибежали в санчасть уз
нать, как мои дела. Набилась полная палата народу, и сочувствие этих грубы
х людей, выраженное опять-таки не без мата, было таким искренним. Я удивля
юсь себе: как мог я жить среди них годами и видеть только моральных и физич
еских уродов, обитавших в карцерах, БУРах, не вылезавших из зоны, пуще смер
ти опасавшихся загорбатиться от работы, и не замечать этих здоровых, кре
пких, жизнерадостных и дружных парней. Ведь они прошли, как говорят, огонь
, воду и медные трубы; они окунулись в грязь до дна, но они выбрались, она ста
ла им противна, и они ушли на чистый воздух, в лес. А из леса они уйдут на сво
боду. Уйдут с трудовыми мозолями на руках, уйдут, готовые к испытаниям, ко
всему. Ну что ж, и меня грязь не затянула, я тоже пришел к ним на чистый возду
х Ц в лес. И я совсем не виноват, что вот болею и должен теперь от них уйти. Н
о я не вернусь в зону, в небытие, нет Ц я иду также на чистый воздух, в дорож
но-ремонтную бригаду, назло всем болячкам.
Когда меня на носилках вынесли из зоны, чтобы отправить в больницу, брига
да провожала меня до ворот. Парни отняли у санитаров носилки и понесли их
сами. Говорили о пустяках, да не в этом дело… Какая разница, о чем говорить,
Ц это не главное. Главное Ц это проводить друга, быть с ним до самых воро
т, пожать его руку на прощанье.
Хороший я прожил кусочек жизни с этими парнями, которые видели жизнь и на
йдут в ней свое место, очень хороший кусочек.
* * *
Утром, после завтрака и прочих процедур, что начинаются с подъема в семь ч
асов, идем на работу. Нас десять человек Ц бригада. Собираемся у ворот и п
обригадно выходим за зону. За воротами нас встречает конвой, в распоряже
ние которого поступаем по выходе из зоны. Садимся на машину. Конвой читае
т ежедневную утреннюю «молитву», которая звучит приблизительно так: «Вы
поступили в распоряжение конвоя и обязаны выполнять все требования кон
воя беспрекословно. В строю по пути следования не разговаривать, не кури
ть: при попытке к бегству конвой применяет оружие без предупреждения…» З
атем следует традиционный вопрос, скорее угроза: «Ясно?!» Зеки отвечают х
ором: «Ясно!» Можно выезжать к месту работы.
Наше место работы Ц дорога, по которой едем.
Отъезжаем от колонии километров 20-25, слезаем с машины, снимаем инструмент
ы, затем машина уйдет, а мы останемся, чтобы заделывать проломы до вечера,
пока за нами опять не придет машина.
В бригаде каждый знает свое дело: кому подносить материал Ц таскает дос
ки, шпалы; кому копать Ц с лопатой не расстается; кому на мотопиле «Дружба
» работать Ц сверлит дыры; кому нагеля точить Ц этот целый день таскает
на себе мешок с толстыми деревянными колышками и, когда приходим к проло
му, затачивает их концы небольшим топориком; мой удел Ц кувалда. Тяжелая
штука, 16 килограммов («понедельником» прозвали ее ребята). Мое дело забива
ть нагеля. Тяжело, но мне нравится. И я это делаю красиво. Раздеваюсь до поя
са, надеваю рукавицы и Ц сто нагелей без перекура. После этих ста нагелей
кувалда, правда, весит уже не шестнадцать, Ц сто шестнадцать килограммо
в, но зато ногам спокойно. Дело в том, что ничто, кроме кувалды, меня не касае
тся, утром я ее обниму и расстанусь с ней только вечером. И это здорово: ест
ь нагеля Ц забиваю, нет их Ц лежу на бревнах у дороги, загораю. А таскать ш
палы, пилить, колоть, копать Ц удовольствие не очень-то большое. Кувалда
в моих руках ходит легко, свободно, и движения мои, я знаю, гибкие. На меня в
тот момент, когда забиваю нагеля, приятно смотреть. А мне тоже приятно вни
мание бригадников и конвоя, которые, чтобы лучше видеть, даже подходят по
ближе; хорошее это ощущение. Кувалда ритмично бьет по нагелям, они один за
другим исчезают в древесине шпал. Да, еще осталось кое-что от былой силы, и,
кажется, она с каждым днем все прибывает. Движение и воздух Ц лучшее лече
ние, против всех болезней помогает. Право же, это так, а если еще настроени
е хорошее, если имеются в запасе песня и смех, тогда и вовсе здорово.
Правда, смех и песни Ц это не всегда зависит от нас. Иной раз и хотелось бы
запеть, да не до песен, нe до шуток, не до смеха. Это во многом зависит от тех, к
то нас охраняет, Ц от конвоя. Вот когда ходим с Иваном Костромским (из Кос
тромы он) Ц тогда песни, смех, шутки и работа что надо. Он старший конвоир, п
ростой парень, сам охотно пошутит и никогда никого нe обидит: «Устали Ц от
дохните, река рядом Ц умойтесь, освежитесь». Воткнет в землю вехи для обо
значения зоны, за которую мы не вправе выходить, и будьте любезны, занимай
тесь своим делом. Он не переходит грани дозволенного ему во взаимоотноше
ниях с нами, заключенными, но и не считает нас заразой, достойной одного то
лько презрения. Не то что другой наш старший конвоир Ц Рыжий. Он действит
ельно рыжий и еще очень злющий. Когда ходим с ним Ц ну, спасу нет. И что за п
ротивное отношение… Можно подумать, что кто-нибудь из нас у него лично ко
шелек стянул. Ненавидит он нас, видать, люто. Недавно он до того озверел, чт
о сам командир взвода упек его на гауптвахту. Это был страшный день. Повед
ение старшего конвоира с утpa всех нервировало. Он беспрестанно на нас ора
л, требуя то прекратить курить, то перестать шептаться. Даже его помощник
у, мы видим, противно. Рыжему солдаты тоже не очень симпатизируют, они его
прозвали капралом».
Начали мы в тот день работу. Отремонтировали первый пролом, затем еще два
пролома и остановились на перекур. День очень жаркий, не меньше 35°. Раздел
ись, предоставив свои тела бесчисленным комарам, слепням, мошкаре. Жарко.
От невыносимой жары в горле сухо, трудно дышать. Но спрятаться от солнца н
екуда. Хотим пить. Дьявольски хотим пить. Рядом у дороги, метрах в двух от н
ее Ц ручеек. Мы хотим пить все как один. Пошли к ручью. Тут грозный окрик Ры
жего заставил вернуться на дорогу. «Не будет воды!» Ц заявил он и щелкнул
затвором автомата. Бригада его просила, ругала, умоляла, а он: «Не будет во
ды!»
Садимся, отказываемся двигаться дальше. Сидим у ручья и глотаем слюну, у к
ого она еще есть. Таким образом просидели час, Рыжему надоел окружающий к
олорит. «Вставай, пошли дальше!» Ц скомандовал он. Мы ни с места. Он орет, бе
сится, наставив на нас автомат, подходит вплотную. Нервы у всех напряжены.
Встаем, идем дальше. Отремонтировали еще пролом, еще много проломов. Брюк
и от пота, текущего по нашим спинам, прилипают к ногам; тела наши в укусах; я
зык у всех засохший, говорить не хочется. Работаем. Оказывается, чтобы поп
асть в ад, не нужно умирать. Вот оно Ц настоящее пекло. Лето! Это сезон, кото
рого так ждут повсюду люди, когда природа украшается зеленью, цветами, пе
снями птиц, когда весело журчат ручьи и земля благоухает. Лето?! Для нас эт
ого нет. Для нас Ц жара, дорога, проломы, жажда, а для меня лично еще и кувал
да…
Но и вчера было лето. Еще вчера я любовался своей работой и мною любовалис
ь другие, еще вчера я не ощущал веса своего «понедельника». Сегодня тебе н
е до песен, не до шуток, сегодня кажешься себе неудачником, обиженным судь
бою, для которого нет надежды снова стать человеком, и растет в тебе злое ч
увство, ему этот Рыжий открыл своим поведением зеленую улицу.
День казался бесконечным. Но вот наконец вечер. Кончили работу, собрали и
нструменты, ждем машину. Хотим пить. Хотим курить. Курева у нас нет.
Сидим, ждем машину. Но вот кто-то из нас кого-то оскорбил, задел, и теперь эт
и двое ругаются, припоминают все пакости, которые один про другого знает.
Наконец вскакивают, друг на друга налетают, сейчас будет драка. Я тоже вск
акиваю, чтобы разнять их, Ц нельзя допустить драки. Это мне нелегко удает
ся. Наконец противники разняты, лишь поливают друг друга словесной грязь
ю. Нервы напряжены до предела. Ведь могло произойти что угодно. Наконец Ц
о радость! Ц машина. Поспешно погрузили инструмент, сели. Едем. И вот Ц зо
на. Вернулись… Идем на ужин. После ужина спешу к колодцу, в нем ледяная вод
а. Раздеваюсь догола, выливаю на себя пять-шесть ведер холодной воды. Хоро
шо! Ах, хорошо! Хорошо, что есть этот колодец, уже ради него можно жить. Здесь
можно остудить нервы. А теперь можно и спать Ц день кончился.
Итак, сегодня, 18 июня, в 4 часа дня тридцать два года тому назад на острове Са
аремаа родился я для того, чтобы прожить также сегодняшний страшный день
. Да, это был действительно страшный день. Как многo значит Ц воля одного. О
н один может делать погоду десятерым. Пожелай он Ц и мы бы не почувствова
ли тяжести неволи (как бывает всегда с Иваном Костромским). Но он не захоте
л, и мы ощутили физически давление одного дня. Может, так это и должно быть?
Заключение Ц это наказание. Мы все десятеро совершили преступления, мно
го преступлений. Многие из нас ненавидят общество, всякое общество. Мног
ие притворяются исправляющимися. И за все это всех нас ненавидит он, этот
не очень развитой рыжий парень. Он хочет, чтобы мы почувствовали, почем фу
нт лиха, и боялись попасть сюда снова; он хочет быть для нас страшным, и хот
я он далеко не прав, но вообще-то, может, это справедливо: тюрьма потому и на
казание, что она страшна, а страшным людям за страшные деяния и наказание
должно быть таким же. Будет им в тюрьме вольно и беззаботно Ц будут ли они
бояться ее тогда? Но что же тогда такие, как Иван? Они к нам относятся по-че
ловечески, вселяют оптимизм и желание вернуться в жизнь, к честным людям,
к честным делам. Поэтому Рыжего командир взвода правильно засадил на гау
птвахту, он убивает всякую надежду на прощение, искупление, а если нет над
ежды Ц зачем тогда и стараться? Можно опять в карцер, в тюрьму, в побег Ц к
уда угодно, потому что трудись не трудись Ц все равно хорошим не станешь.
* * *
Ночь. Спят арестанты. В секции храп и немного, если быть скромным, несвежий
воздух. Но это естественно для помещения, где живут семьдесят человек. Не
спит лишь Серый Волк. Не спится ему: одолевают мысли, да и разные ночные пр
оисшествия, которыми полна жизнь колонии, не дают спать. Поначалу уснув, о
н проснулся от дикого, нечеловеческого воя. Вой действительно оказался н
е человеческим, а кошачьим, кошка спасалась бегством под нары от гнавшег
ося за ней с недобрым намерением кота. Затем он было уснул опять, но немног
о погодя послышался другой вой, уже определенно человеческий. Это кричал
во сне сосед, захлебываясь отрывистыми похабными ругательствами. После
этого Серый Волк уже уснуть не мог, опять появились боли, а вместе с ними и
мысли. Мысли и чувства.
Скоро свобода. Осталось двенадцать дней. Скоро другая жизнь, в другом мир
е, где возможны счастье и любовь… Но мне страшно, я его боюсь, того мира, дру
гого. Здесь нередки случаи, когда люди, которым предстоит освобождение, о
тказываются выходить на волю. Я их не мог понять, но вот сейчас смутно пред
ставляю их ощущения, их страхи; находясь долго в заключении Ц десять, пят
надцать лет, Ц они отвыкли от воли, потеряли способность быть самостоят
ельными, они не знают, как нужно говорить, как держаться; им кажется, что и х
одят там, на воле, люди не так, как они, и спят, и едят Ц все делают иначе. Здес
ь все известно, здесь тебе приказывают Ц делай так, ходи так, стань этак, п
овернись, садись, вставай Ц все тебе приказывают. И это в течение многих,
долгих лет. За это время ты, в сущности, живешь почти беззаботно: пища тебе,
хоть какая-нибудь, обеспечена; спать ты будешь Ц в зоне ли, в карцере, где у
годно, но в основном в тепле. Твои дни однообразны, ты отбываешь срок. Но ты
считаешь годы, события, месяцы, дни, делаешь это машинально, с тайною надеж
дой на то, что последний день Ц конец страшной жизни, после которой ты уже
другим человеком начнешь новую. Но вот настал последний день, ты сейчас о
ставишь позади четырнадцать лет неволи, целую жизнь, и перейдешь в другу
ю, а она тебе неведома, тебе боязно, тобой овладевает страх. Странно, когда
решаешься на побег, этого не испытываешь. Тогда совсем другой страх Ц по
терять жизнь. Так или иначе, нo встречаются люди, которые в день освобожден
ия отказываются выходить на волю. Таких, конечно, единицы, но страх, наверн
ое, испытывает каждый, хотя никто в этом не сознается. Впрочем, если у тебя
семья и ты побыл здесь сравнительно недолго, наверное, тогда ты знаешь вс
е наперед, тебе известно, что попадешь в привычное окружение, тебе извест
но, кто и как тебя встретит, ты получал письма и знаешь, какова та свобода, к
уда ты идешь. Но если ты прожил здесь целую жизнь, если свободу ты помнишь
и знаешь только как период скитаний в притворстве, в страхе, если тебя ник
то не ждет и ты действительно не знаешь, как там живут нормальные люди, Ц
страшновато. Но и интересно, очень интересно.
Какая она теперь Ц свобода? Как надо есть вилкой? Смешно, но вилку ты уже т
ак давно в глаза не видел. Как едят из фарфоровой тарелочки? А галстук завя
зать? Опять ты будешь похож на нильского крокодила, вышедшегo из джунглей
в цивилизованный мир. Двенадцать дней… А ведь их было четырнадцать лет. Д
авно Ц сто лет назад. И вот осталось двенадцать дней… Невероятно! Что буд
ет?
Говорят, жить на воле таким, как я, надо буквально невидимкой. Носа нигде н
е показывай, потому что нас будто бы карают уже за одно то, что мы ранее суд
имые. За любую мелочь Ц милиция, за малейшее подозрение Ц тюрьма. Зеки ме
ня наставляют ежедневно на путь истинный: в общественных местах не показ
ывайся, комсомольцев берегись как огня, а бригадмильцев и дружинников оп
асайся больше милиции Ц заклюют и за дело и без…
Действительно, получается страшная картина, хоть и не освобождайся совс
ем. Есть и такие, кто дает наколки, где можно легко «работу вымолотить». Но
«вымолачивать» я не буду, потому что освобождается уже не волк, а человек,
у которого есть, между прочим, совесть. Что же касается отношения обществ
а к освободившимся Ц вы, мне кажется, судите обо всем, глядя лишь со своей
колокольни. Отношение людей ко мне будет такое, какое я заслужу. Я вообще н
е тешу себя мыслью, что меня встретят с музыкой, и готов к любым трудностям
. Поэтому я не боюсь свободы.
Две жизни Ц та, которая была, и та, которая начинается, Ц а граница между н
ими Ц узенькая калитка. Сегодня еще по эту сторону калитки, в старой жизн
и. Последний день. Она остается, она меня отпускает. Но что впереди?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
бевшее из-за потери крови, не поддержал своими ласковыми заботами, своим
и ободряющими беседами Арсен. Помню, когда его выписывали, уже одетый в ар
естантскую спецовку, он пришел попрощаться со мной. Я еще лежал тогда. Он п
рисел у моей кровати, поговорили немного, попрощались. Он ушел. А потом я н
ашел под подушкой у себя четыре мандарина, видимо, ему из дому прислали.
Если ты мышь обласкал и она тебя полюбила, в бороде твоей жила, если ты вор
обья выкормил Ц он тебя полюбил, от тебя улетать не хотел, ты полюбишь и ч
еловека, и он тебе тем же ответит. Разве мог я забыть, чему меня научил Арсе
н, Ц милосердие к несчастным, любовь к человеку. Мы поменялись ролями на
этот раз. И мне совсем не было противно убирать за ним, менять его постельн
ое белье. Я не уставал его кормить и следить за тем, чтобы ничто не мешало е
го сну, чтобы всегда было тихо в палате, чтобы всегда был чист воздух. Я не у
ставал от его бесконечных капризов. На тумбочке лежали письма от его род
ных, на которые он уже давно не отвечал. Я написал за него его родным, что он
болен, что он непременно выздоровеет. Я их не обманул. Он выздоровел, лежит
теперь в общей палате, ест, шутит, смеется. Собственно, он и не лежит, он уже
понемногу ходит.
А меня завтра выпишут. Поеду в бригаду. Говоря по правде, соскучился. Тольк
о теперь меня переведут в другую бригаду, в дорожную. Эта бригада состоит
тоже из малосрочников и ходит под отдельным конвоем, но не хочется уходи
ть с погрузки, там настоящие парни и работа что надо. И все же придется уйт
и. Меня теперь туда не берут: у меня язва и еще какая-то штука в левом боку. Т
оварищи давно заметили, что начинаю сдавать, все потихоньку старались уг
оворить меня перейти в дорожную, все чаще отдавали мне штабеля полегче, с
тавили на четверку и т. д. И я как-то тянул, работал. Но однажды вдруг в глаза
х потемнело, я бросил багор и упал. Через час меня отвезли в зону и помести
ли в санчасть. Я лежал, уставившись в потолок, и вспоминал, как когда-то дав
но, на острове, симулировал больного. Кажется, был у меня тогда «детский па
ралич»… Как давно это было, сколько прожито с того дня, и какой жизни..
Вечером с работы пришли парни. Они сразу от ворот прибежали в санчасть уз
нать, как мои дела. Набилась полная палата народу, и сочувствие этих грубы
х людей, выраженное опять-таки не без мата, было таким искренним. Я удивля
юсь себе: как мог я жить среди них годами и видеть только моральных и физич
еских уродов, обитавших в карцерах, БУРах, не вылезавших из зоны, пуще смер
ти опасавшихся загорбатиться от работы, и не замечать этих здоровых, кре
пких, жизнерадостных и дружных парней. Ведь они прошли, как говорят, огонь
, воду и медные трубы; они окунулись в грязь до дна, но они выбрались, она ста
ла им противна, и они ушли на чистый воздух, в лес. А из леса они уйдут на сво
боду. Уйдут с трудовыми мозолями на руках, уйдут, готовые к испытаниям, ко
всему. Ну что ж, и меня грязь не затянула, я тоже пришел к ним на чистый возду
х Ц в лес. И я совсем не виноват, что вот болею и должен теперь от них уйти. Н
о я не вернусь в зону, в небытие, нет Ц я иду также на чистый воздух, в дорож
но-ремонтную бригаду, назло всем болячкам.
Когда меня на носилках вынесли из зоны, чтобы отправить в больницу, брига
да провожала меня до ворот. Парни отняли у санитаров носилки и понесли их
сами. Говорили о пустяках, да не в этом дело… Какая разница, о чем говорить,
Ц это не главное. Главное Ц это проводить друга, быть с ним до самых воро
т, пожать его руку на прощанье.
Хороший я прожил кусочек жизни с этими парнями, которые видели жизнь и на
йдут в ней свое место, очень хороший кусочек.
* * *
Утром, после завтрака и прочих процедур, что начинаются с подъема в семь ч
асов, идем на работу. Нас десять человек Ц бригада. Собираемся у ворот и п
обригадно выходим за зону. За воротами нас встречает конвой, в распоряже
ние которого поступаем по выходе из зоны. Садимся на машину. Конвой читае
т ежедневную утреннюю «молитву», которая звучит приблизительно так: «Вы
поступили в распоряжение конвоя и обязаны выполнять все требования кон
воя беспрекословно. В строю по пути следования не разговаривать, не кури
ть: при попытке к бегству конвой применяет оружие без предупреждения…» З
атем следует традиционный вопрос, скорее угроза: «Ясно?!» Зеки отвечают х
ором: «Ясно!» Можно выезжать к месту работы.
Наше место работы Ц дорога, по которой едем.
Отъезжаем от колонии километров 20-25, слезаем с машины, снимаем инструмент
ы, затем машина уйдет, а мы останемся, чтобы заделывать проломы до вечера,
пока за нами опять не придет машина.
В бригаде каждый знает свое дело: кому подносить материал Ц таскает дос
ки, шпалы; кому копать Ц с лопатой не расстается; кому на мотопиле «Дружба
» работать Ц сверлит дыры; кому нагеля точить Ц этот целый день таскает
на себе мешок с толстыми деревянными колышками и, когда приходим к проло
му, затачивает их концы небольшим топориком; мой удел Ц кувалда. Тяжелая
штука, 16 килограммов («понедельником» прозвали ее ребята). Мое дело забива
ть нагеля. Тяжело, но мне нравится. И я это делаю красиво. Раздеваюсь до поя
са, надеваю рукавицы и Ц сто нагелей без перекура. После этих ста нагелей
кувалда, правда, весит уже не шестнадцать, Ц сто шестнадцать килограммо
в, но зато ногам спокойно. Дело в том, что ничто, кроме кувалды, меня не касае
тся, утром я ее обниму и расстанусь с ней только вечером. И это здорово: ест
ь нагеля Ц забиваю, нет их Ц лежу на бревнах у дороги, загораю. А таскать ш
палы, пилить, колоть, копать Ц удовольствие не очень-то большое. Кувалда
в моих руках ходит легко, свободно, и движения мои, я знаю, гибкие. На меня в
тот момент, когда забиваю нагеля, приятно смотреть. А мне тоже приятно вни
мание бригадников и конвоя, которые, чтобы лучше видеть, даже подходят по
ближе; хорошее это ощущение. Кувалда ритмично бьет по нагелям, они один за
другим исчезают в древесине шпал. Да, еще осталось кое-что от былой силы, и,
кажется, она с каждым днем все прибывает. Движение и воздух Ц лучшее лече
ние, против всех болезней помогает. Право же, это так, а если еще настроени
е хорошее, если имеются в запасе песня и смех, тогда и вовсе здорово.
Правда, смех и песни Ц это не всегда зависит от нас. Иной раз и хотелось бы
запеть, да не до песен, нe до шуток, не до смеха. Это во многом зависит от тех, к
то нас охраняет, Ц от конвоя. Вот когда ходим с Иваном Костромским (из Кос
тромы он) Ц тогда песни, смех, шутки и работа что надо. Он старший конвоир, п
ростой парень, сам охотно пошутит и никогда никого нe обидит: «Устали Ц от
дохните, река рядом Ц умойтесь, освежитесь». Воткнет в землю вехи для обо
значения зоны, за которую мы не вправе выходить, и будьте любезны, занимай
тесь своим делом. Он не переходит грани дозволенного ему во взаимоотноше
ниях с нами, заключенными, но и не считает нас заразой, достойной одного то
лько презрения. Не то что другой наш старший конвоир Ц Рыжий. Он действит
ельно рыжий и еще очень злющий. Когда ходим с ним Ц ну, спасу нет. И что за п
ротивное отношение… Можно подумать, что кто-нибудь из нас у него лично ко
шелек стянул. Ненавидит он нас, видать, люто. Недавно он до того озверел, чт
о сам командир взвода упек его на гауптвахту. Это был страшный день. Повед
ение старшего конвоира с утpa всех нервировало. Он беспрестанно на нас ора
л, требуя то прекратить курить, то перестать шептаться. Даже его помощник
у, мы видим, противно. Рыжему солдаты тоже не очень симпатизируют, они его
прозвали капралом».
Начали мы в тот день работу. Отремонтировали первый пролом, затем еще два
пролома и остановились на перекур. День очень жаркий, не меньше 35°. Раздел
ись, предоставив свои тела бесчисленным комарам, слепням, мошкаре. Жарко.
От невыносимой жары в горле сухо, трудно дышать. Но спрятаться от солнца н
екуда. Хотим пить. Дьявольски хотим пить. Рядом у дороги, метрах в двух от н
ее Ц ручеек. Мы хотим пить все как один. Пошли к ручью. Тут грозный окрик Ры
жего заставил вернуться на дорогу. «Не будет воды!» Ц заявил он и щелкнул
затвором автомата. Бригада его просила, ругала, умоляла, а он: «Не будет во
ды!»
Садимся, отказываемся двигаться дальше. Сидим у ручья и глотаем слюну, у к
ого она еще есть. Таким образом просидели час, Рыжему надоел окружающий к
олорит. «Вставай, пошли дальше!» Ц скомандовал он. Мы ни с места. Он орет, бе
сится, наставив на нас автомат, подходит вплотную. Нервы у всех напряжены.
Встаем, идем дальше. Отремонтировали еще пролом, еще много проломов. Брюк
и от пота, текущего по нашим спинам, прилипают к ногам; тела наши в укусах; я
зык у всех засохший, говорить не хочется. Работаем. Оказывается, чтобы поп
асть в ад, не нужно умирать. Вот оно Ц настоящее пекло. Лето! Это сезон, кото
рого так ждут повсюду люди, когда природа украшается зеленью, цветами, пе
снями птиц, когда весело журчат ручьи и земля благоухает. Лето?! Для нас эт
ого нет. Для нас Ц жара, дорога, проломы, жажда, а для меня лично еще и кувал
да…
Но и вчера было лето. Еще вчера я любовался своей работой и мною любовалис
ь другие, еще вчера я не ощущал веса своего «понедельника». Сегодня тебе н
е до песен, не до шуток, сегодня кажешься себе неудачником, обиженным судь
бою, для которого нет надежды снова стать человеком, и растет в тебе злое ч
увство, ему этот Рыжий открыл своим поведением зеленую улицу.
День казался бесконечным. Но вот наконец вечер. Кончили работу, собрали и
нструменты, ждем машину. Хотим пить. Хотим курить. Курева у нас нет.
Сидим, ждем машину. Но вот кто-то из нас кого-то оскорбил, задел, и теперь эт
и двое ругаются, припоминают все пакости, которые один про другого знает.
Наконец вскакивают, друг на друга налетают, сейчас будет драка. Я тоже вск
акиваю, чтобы разнять их, Ц нельзя допустить драки. Это мне нелегко удает
ся. Наконец противники разняты, лишь поливают друг друга словесной грязь
ю. Нервы напряжены до предела. Ведь могло произойти что угодно. Наконец Ц
о радость! Ц машина. Поспешно погрузили инструмент, сели. Едем. И вот Ц зо
на. Вернулись… Идем на ужин. После ужина спешу к колодцу, в нем ледяная вод
а. Раздеваюсь догола, выливаю на себя пять-шесть ведер холодной воды. Хоро
шо! Ах, хорошо! Хорошо, что есть этот колодец, уже ради него можно жить. Здесь
можно остудить нервы. А теперь можно и спать Ц день кончился.
Итак, сегодня, 18 июня, в 4 часа дня тридцать два года тому назад на острове Са
аремаа родился я для того, чтобы прожить также сегодняшний страшный день
. Да, это был действительно страшный день. Как многo значит Ц воля одного. О
н один может делать погоду десятерым. Пожелай он Ц и мы бы не почувствова
ли тяжести неволи (как бывает всегда с Иваном Костромским). Но он не захоте
л, и мы ощутили физически давление одного дня. Может, так это и должно быть?
Заключение Ц это наказание. Мы все десятеро совершили преступления, мно
го преступлений. Многие из нас ненавидят общество, всякое общество. Мног
ие притворяются исправляющимися. И за все это всех нас ненавидит он, этот
не очень развитой рыжий парень. Он хочет, чтобы мы почувствовали, почем фу
нт лиха, и боялись попасть сюда снова; он хочет быть для нас страшным, и хот
я он далеко не прав, но вообще-то, может, это справедливо: тюрьма потому и на
казание, что она страшна, а страшным людям за страшные деяния и наказание
должно быть таким же. Будет им в тюрьме вольно и беззаботно Ц будут ли они
бояться ее тогда? Но что же тогда такие, как Иван? Они к нам относятся по-че
ловечески, вселяют оптимизм и желание вернуться в жизнь, к честным людям,
к честным делам. Поэтому Рыжего командир взвода правильно засадил на гау
птвахту, он убивает всякую надежду на прощение, искупление, а если нет над
ежды Ц зачем тогда и стараться? Можно опять в карцер, в тюрьму, в побег Ц к
уда угодно, потому что трудись не трудись Ц все равно хорошим не станешь.
* * *
Ночь. Спят арестанты. В секции храп и немного, если быть скромным, несвежий
воздух. Но это естественно для помещения, где живут семьдесят человек. Не
спит лишь Серый Волк. Не спится ему: одолевают мысли, да и разные ночные пр
оисшествия, которыми полна жизнь колонии, не дают спать. Поначалу уснув, о
н проснулся от дикого, нечеловеческого воя. Вой действительно оказался н
е человеческим, а кошачьим, кошка спасалась бегством под нары от гнавшег
ося за ней с недобрым намерением кота. Затем он было уснул опять, но немног
о погодя послышался другой вой, уже определенно человеческий. Это кричал
во сне сосед, захлебываясь отрывистыми похабными ругательствами. После
этого Серый Волк уже уснуть не мог, опять появились боли, а вместе с ними и
мысли. Мысли и чувства.
Скоро свобода. Осталось двенадцать дней. Скоро другая жизнь, в другом мир
е, где возможны счастье и любовь… Но мне страшно, я его боюсь, того мира, дру
гого. Здесь нередки случаи, когда люди, которым предстоит освобождение, о
тказываются выходить на волю. Я их не мог понять, но вот сейчас смутно пред
ставляю их ощущения, их страхи; находясь долго в заключении Ц десять, пят
надцать лет, Ц они отвыкли от воли, потеряли способность быть самостоят
ельными, они не знают, как нужно говорить, как держаться; им кажется, что и х
одят там, на воле, люди не так, как они, и спят, и едят Ц все делают иначе. Здес
ь все известно, здесь тебе приказывают Ц делай так, ходи так, стань этак, п
овернись, садись, вставай Ц все тебе приказывают. И это в течение многих,
долгих лет. За это время ты, в сущности, живешь почти беззаботно: пища тебе,
хоть какая-нибудь, обеспечена; спать ты будешь Ц в зоне ли, в карцере, где у
годно, но в основном в тепле. Твои дни однообразны, ты отбываешь срок. Но ты
считаешь годы, события, месяцы, дни, делаешь это машинально, с тайною надеж
дой на то, что последний день Ц конец страшной жизни, после которой ты уже
другим человеком начнешь новую. Но вот настал последний день, ты сейчас о
ставишь позади четырнадцать лет неволи, целую жизнь, и перейдешь в другу
ю, а она тебе неведома, тебе боязно, тобой овладевает страх. Странно, когда
решаешься на побег, этого не испытываешь. Тогда совсем другой страх Ц по
терять жизнь. Так или иначе, нo встречаются люди, которые в день освобожден
ия отказываются выходить на волю. Таких, конечно, единицы, но страх, наверн
ое, испытывает каждый, хотя никто в этом не сознается. Впрочем, если у тебя
семья и ты побыл здесь сравнительно недолго, наверное, тогда ты знаешь вс
е наперед, тебе известно, что попадешь в привычное окружение, тебе извест
но, кто и как тебя встретит, ты получал письма и знаешь, какова та свобода, к
уда ты идешь. Но если ты прожил здесь целую жизнь, если свободу ты помнишь
и знаешь только как период скитаний в притворстве, в страхе, если тебя ник
то не ждет и ты действительно не знаешь, как там живут нормальные люди, Ц
страшновато. Но и интересно, очень интересно.
Какая она теперь Ц свобода? Как надо есть вилкой? Смешно, но вилку ты уже т
ак давно в глаза не видел. Как едят из фарфоровой тарелочки? А галстук завя
зать? Опять ты будешь похож на нильского крокодила, вышедшегo из джунглей
в цивилизованный мир. Двенадцать дней… А ведь их было четырнадцать лет. Д
авно Ц сто лет назад. И вот осталось двенадцать дней… Невероятно! Что буд
ет?
Говорят, жить на воле таким, как я, надо буквально невидимкой. Носа нигде н
е показывай, потому что нас будто бы карают уже за одно то, что мы ранее суд
имые. За любую мелочь Ц милиция, за малейшее подозрение Ц тюрьма. Зеки ме
ня наставляют ежедневно на путь истинный: в общественных местах не показ
ывайся, комсомольцев берегись как огня, а бригадмильцев и дружинников оп
асайся больше милиции Ц заклюют и за дело и без…
Действительно, получается страшная картина, хоть и не освобождайся совс
ем. Есть и такие, кто дает наколки, где можно легко «работу вымолотить». Но
«вымолачивать» я не буду, потому что освобождается уже не волк, а человек,
у которого есть, между прочим, совесть. Что же касается отношения обществ
а к освободившимся Ц вы, мне кажется, судите обо всем, глядя лишь со своей
колокольни. Отношение людей ко мне будет такое, какое я заслужу. Я вообще н
е тешу себя мыслью, что меня встретят с музыкой, и готов к любым трудностям
. Поэтому я не боюсь свободы.
Две жизни Ц та, которая была, и та, которая начинается, Ц а граница между н
ими Ц узенькая калитка. Сегодня еще по эту сторону калитки, в старой жизн
и. Последний день. Она остается, она меня отпускает. Но что впереди?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26