Что думают они, ждущие своего последнего часа? Вспоминают прожитую жизнь
? Вообража-ют себе предстоящее? Боятся они смерти, страшно ли им? Да, моя пес
ня Ц последнее их удовольствие. Они очень уговаривали, наверное, боялис
ь, что я не захочу петь для них. И я пел им, целый вечер пел, слушали они, слуша
ли надзиратели, которые, видимо, все понимали…

* * *

Становится понятным, почему люди, имеющие гораздо большие сроки наказан
ия, чем у меня, все же работают как проклятые в лесу. Дело тут не только в том
, что это честно, еще и в том, что им там не видны все эти гадости, они трудом и
золировали себя от этой грязи, они находятся среди пахнущих смолой и хво
ей деревьев, на чистом воздухе, они в чистоте, и вот здесь имеет место чело
веческое достоинство. Здесь тяжело, но только физически. Но ведь физичес
ки можно закаляться, можно стать сильным, да и не только можно Ц нужно. Му
жчина должен быть сильным, если он мужчина. Он должен быть сильным и духом
и телом. И все равно где он им станет, и все равно когда он им станет. Поздно
не бывает никогда, ведь я не собираюсь же завтра умирать, и раз так, стало б
ыть, надо быть мужчиной, и быть сильным мужчиной. И я им буду, я знаю это, пот
ому что сумел признать истину, отказаться от прежних ложных мыслей, быть
объективным. А это все нелегко, очень нелегко.

* * *

Боже мой, они меня доконают, куда мне от них деваться? Мысли Ц в прогулочн
ом дворе, в камере, в уборной, везде они со мной. Кто ты? Ц мучают они меня. Не
кто, кому кажется, что вокруг темно, потому что потерявший гражданские пр
ава (они ему казались ненужными), потерявший человеческое достоинство (о
н с ним не считался), избегавший истины, которой он бессознательно боялся.
Беглец. Да, ты беглец. Бежишь из дому, от самой чистой, нежной, материнской л
юбви; бежишь от человеческого общества, затем от правосудия, потом от нак
азания. И теперь ты снова сбежал Ц от людей, окружающих тебя сейчас. Ты бе
жишь от всего сознательно, поэтому так темно вокруг. Тебе страшно, и пора б
ыть мужественным, сознаться себе в этом. Ты жаждешь света, тебе давно надо
ела темнота.
Все правда. Мне надоела жизнь вслепую. И я покончу с этим, я уже не могу не по
кончить. Вокруг пусто, но, оказывается, абсолютной пустоты все же нет. Толь
ко чтобы в этом убедиться, нужно было создать для себя вакуум, а теперь Ц
нетерпение: когда же я выйду отсюда! Мне уже не нужны эти стены, я жажду про
верить себя на деле, хочу убедиться, что я действительно способен стать с
ильным. Придет час, когда я смогу заговорить в полный голос и рассказать л
юдям о том, что нет отчаяния, нет безвыходности, нет и темноты, что, если ты ч
еловек, тысячи возможностей содержатся в самом тебе. Открой их и пользуй
ся ими.
Прочь отсюда! Долой одиночество! Я ухожу отсюда Ц в жизнь. Конечно, начина
ть придется с самой низкой ее ступеньки. Не бойся, дай по морде Серому Волк
у и Ц вперед. Дай ему по зубам, пора ему понять, что его песенка спета.

* * *

Мне не терпелось начать с чего-то тут же, в тюрьме. Но с чего?.. Для начала поп
росил администрацию тюрьмы переселить меня в общую камеру, и не просто в
общую, а в самую недисциплинированную, самую грязную, но в такую, где меня
как Серого Волка не знают. И вот я оставил вакуум и нахожусь в камере, где ж
ивут тридцать два гаврика. Я здесь тридцать третий.
Люди эти Ц дикая братия, прошедшая ползком на брюхе все возможные топи. П
остоянная тема разговоров Ц любовь (развратная, разумеется); они словно
больны любовной лихорадкой, бесконечные рассказы в сопровождении саль
ной жестикуляции и мимики. Любые измышления рассказчиков слушаются с ка
кой-то плотоядной настороженностью, хотя никто не сомневается в том, что
все это чистое вранье: нередко можно услышать циничный смех в ответ на ка
кое-нибудь более остроумное сочинение, и это постоянно, изо дня в день, до
тошноты. Этих людей шаг за шагом оттеснили от общества Ц сперва просто в
колонию, потом в строгорежимную, затем Ц в особорежимную, затем, по той же
лестнице, по которой прошел я, Ц за крепкую тюремную решетку. Но они и зде
сь обросли грязью, они и здесь стараются не выполнять никаких требований
, даже если это в их же интересах. В камере невыносимый смрад от давно не мы
того пола, от махорки, от параши.
Меня здесь не знают, конечно, слышали обо мне, и мою кличку слышали, но никт
о из них не знает меня в лицо. Я пришел к ним не как Серый Волк, о «подвигах»
которого они наслышаны, с чьими причудами они, пожалуй, смирились бы из-за
его авторитета. Я пришел сюда не для того, чтобы пользоваться этим «автор
итетом», я сказал им лишь имя, а оно для них Ц пустой звук. Итак, я для них пр
осто человек, совершивший преступление. С причудами такого человека эти
люди считаться не станут. А я захотел заставить их хоть немного почувств
овать себя людьми, я должен их заставить, должен быть теперь сильнее их, ра
з сумел быть сильнее самого себя.
Начал с того, что предложил помыть пол. Надеяться, что это предложение буд
ет встречено с восторгом или хотя бы с малейшим одобрением, было бы наивн
о. На меня посмотрели как на психического, и только. Тогда я просто взял и в
ымыл пол. Это был труд, камера большущая Ц 92 квадратных метра. На это занят
ие ушло часа три. Я работал, как муравей, таскал бачками воду, выливал на по
л и скреб его деревянной шваброй. Я вымыл пол, чем вызвал общее презрение о
битателей камеры, и не успел закончить свою работу, как на пол полетели ок
урки и жирные плевки. Все делали вид, словно меня и не было, и пол был такой ж
е, как прежде. Я ничего не сказал. Это было бы бесполезно. На второй день я на
чал всю процедуру снова, чем вызнал уже не презрение, а гнев камеры. Но вым
ыл пол снова и опять не позволил себе разозлиться, когда его тут же загади
ли. Я вымыл бачки питьевые и даже парашу. Конечно, энтузиазм мой не был под
хвачен. Хуже того Ц стали считать, что раз мне приятно поддерживать чист
оту Ц на здоровье. Мне с удовольствием уступили возможность вытаскиват
ь парашу, подметать пол, приносить воду, в общем Ц делать все то, что до это
го хоть кто-нибудь должен был делать по необходимости. А теперь просто не
надо было беспокоиться. Нет, это меня не устраивало. Эти люди меня явно не
поняли.
Однажды, когда я домывал пол, кто-то, как обычно, с наслаждением отметил эт
о смачным плевком, который шлепнулся на пол тут же, около моей еще согнуто
й фигуры. Плевок чуть не угодил на мой вспотевший нос. Это было пределом, я
взбесился. Схватив бачок с питьевой водой, я швырнул его с силой об пол, оп
рокинул парашу со всем содержимым, перевернул стол, вылил на пол грязную
воду из ведра и кричал, как сумасшедший: «Что?! Не хотите, чтобы было чисто?!
Так вот вам! Вот! Вот!» И все вокруг крушил. Кто-то пытался меня остановить,
но я схватил скамейку и так ему съездил по ребрам, что он, ойкнув, отлетел. В
ся эта дикая братия смотрела на меня остолбенев, никто не издал ни звука. О
ткрылась кормушка, но надзиратели не мешали, видимо, понимали, в чем дело.
Наконец я выдохся и повалился на свою кровать. В камере Ц тишина. Потом кт
о-то произнес: «Ну и ну…» Кто-то коротко гоготнул. Затем чей-то повелитель
ный голос начал командовать: «А ну, гаврики, за дело, уберем. Федя, хватай тр
япку! Рыба Ц за водой, ты чего рот разинул, тебе говорю! Бери парашу, ставь н
а место, бачок тоже. Давай, давай!»
Я, не поворачивая головы, лежал. Послышался шум отодвигаемых кроватей, ск
амеек, началась всеобщая уборка. Значит Ц порядок. Моя взяла! Стало быть,
хорошее способно пробиться даже через эти грубые шкуры, только надо быть
настойчивым. Стало быть, мое решение правильное, и я на верном пути. Я вста
л и вместе со всеми принялся еще раз за уборку. Когда закончили Ц подошел
к своей кровати и медленно начал собирать вещи. Все недоуменно посмотрел
и друг на друга, на меня, и кто-то спросил: «Куда ж ты собрался? Убрали же…» Я
сказал тихо: «Наверное, мне лучше в другую камеру…» Я никуда, собственно, н
е хотел идти, надеялся, что меня, может, не отпустят. И точно. Кто-то сказал: «
Брось ты!» Кто-то другой: «Оставайся, что ты…» Это было сказано довольно в
иновато. И, скрывая непривычную неловкость, кто-то пробасил: «Ладно уж, чи
стота Ц залог здоровья, что мы… не понимаем». Я остался.

* * *

Был суд. За хорошее поведение в быту и труде суд освободил меня досрочно о
т дальнейшего тюремного заключения. Последние два дня в тюрьме открыли м
не неожиданно одно интересное явление: со мной приходили прощаться надз
иратели, поздравляли, приглашали после освобождения в Балашов, обещали п
омочь устроиться. Теперь еду в колонию, наверное, туда, откуда приехал. Поя
вились у меня друзья и враги Ц как всегда, когда не плывешь по течению, а ж
ивешь активно. Друзья не скрывают своего ко мне уважения, враги притаили
сь, дожидаются удобного момента, чтобы открыться. Друзья из молодых, в бол
ьшинстве люди, попавшие сюда впервые. Особенно подружился с одним совсем
молодым парнем из Шахуньи. Симпатичный, с мечтательными глазами парнишк
а. Следует из колонии малолеток в колонию взрослых. Очень смышленый, деся
ть классов образования. Он скоро освободится и, надо думать, никогда не по
падет сюда снова. Вокруг него, когда я вошел в камеру, так и увивались алли
гаторы уголовного мира, люди, почти никогда не жившие на воле, не имеющие н
икаких человеческих чувств. Я здорово помешал им.
Он показывал письма своих друзей, рассказывал о родителях. Все это не нра
вилось аллигаторам, и знаю, что приобрел много врагов. Только плевать мне
на эту сволочь. Постников верит мне во всем, и я постараюсь показать ему то
, что так трудно заметить в его возрасте. Ведь когда я был в его годах, разве
не были для меня самыми авторитетными людьми приблизительно такие, как С
ерый Волк теперь?

В безвоздушном пространстве.

Я не знаю тебя, я незнаком с тобой, но, может быть, ты где-то есть Ц бескорыс
тный, искренний друг. Хочется поговорить с кем-нибудь, но хотя вокруг мног
о людей Ц не с кем. Валяюсь вот уже четырнадцать суток в пересыльной тюрь
ме (пятой по счету). В камере 54 человека: дым, гомон, шум. Все говорят о чем-то, р
ассказывают друг другу что-то, смеются, ругаются, и им вроде весело. Но мне
не хочется ничего никому рассказывать и слушать тоже. Только не слушать
невозможно… До чего же нелепо! Все норовят излить мне горе свое…
«Будь мужественным в беде своей…»
Как их мало, мужественных в беде своей. С кем ни заговоришь, кто с тобой ни з
аговорит Ц все плачутся: как им тяжело, как они несчастны. И конечно, хотя
т, чтобы их ободрили. Какого черта они думали, когда делали то, за что их сюд
а загнали? А ведь все они тут не впервые, все вроде бывалые. Говоришь, ободр
яешь, но хочется послать к черту. И никто же не подумает, что и мне здесь не д
ом родной.
Вот вчера подрался… Они ко мне как к «иностранцу» Ц (как же Ц был за гран
ицей!) обращались с нелепыми вопросами о жизни за границей, причем, горько
вздыхая, изъявляли жгучее желание попасть туда. Там, по мнению этих возды
хателей, текут молочные реки с кисельными берегами. Они недовольны решит
ельно всем на своей родине. «За границей все лучше, дешевле, там лучше плат
ят за труд, да и труд там не такой, как здесь, там законы справедливы и прави
тельство лучше, и вещи там лучше, и даже женщины…»
Ведь их ничто не оправдает Ц мелких, пошлых, пустых. Они безуспешно пытаю
тся винить свою родину в своих неудачах, восхваляя заграницу, готовые пр
одать родину за хлеб с маслом! И разве это родину они так ненавидят? Нет. Эт
о они труд ненавидят. В Америке они тоже будут недовольны, и в Англии, и в Ит
алии тоже Ц везде, где придется жить, подчиняясь законам, и трудиться.
Один доказывал, что мы в общем скот и что общество, упрятав нас сюда, хотел
о заставить нас понять, что мы действительно скот. Этот, видно, самокритич
ен. Он говорил, что нас все же воспитывают и жизнь наша намного лучше, чем м
огла бы быть.
Я думаю, что он лишь в какой-то мере прав. Действительно, многие из нас Ц жи
вотные. Но при этом мы все же люди. Что же касается воспитания Ц нас воспи
тывают, каждого ровно настолько, насколько он в состоянии воспринять это
воспитание. Но колония, по-моему, это фильтр. Сильные морально и физическ
и или ловкие до подлости, те, кто имеет силы или умение победить все трудно
сти и выйти на волю, Ц их общество хоть и не встречает с музыкой, но приним
ает.
Но пока мы здесь барахтаемся в болотах, в лесах, съедаемые комарами, сообр
ажая, что мы и где мы, пока мы здесь отбываем в небытии год за годом, там, на в
оле, строится иная, человеческая жизнь… А мы от этой жизни настолько уже о
тстали, что вряд ли будем там ко двору.
Хороший друг, если ты где-то есть, поверь Ц мне тоже нелегко. Многое непон
ятно, а хочется узнать, проверить, понять. Я не вижу сейчас, но не потому, что
слепой, а потому, что завязаны глаза. Но я хочу видеть. Я должен видеть.


Тетрадь тринадцатая


Год 1963

Ц Бойся-а-а-а!
Ц Бойся-а-а-а!
Нет, не того, что тебя зарежут или изобьют Ц некому. Нужно бояться, чтобы н
е попал под дерево. Лесоповал…
Треск, грохот падающих деревьев. И опять кричат, что надо бояться, и опять
грохот, и так целый день. Только меня это не касается.
Ц Юзи! Ц вот это уже меня касается. Нажимаю на багор и резко подталкиваю
бревно вверх по накатам, еще усилие, еще рывок, и оно уже на прицепе.
Ц Юзи! Ц кричу я, и теперь уже мой напарник юзанет Ц у него комель, и опят
ь рывок, и опять бревно на прицепе.
Все. Машина нагружена, 19 кубов. Заревел мотор, машина отъехала, подъехала д
ругая и опять: «Юзи! Бахом, бахом жми!..» Раз-два, раз-два, юзом, рывок Ц на мес
те. С носа капает вода, по спине она льется, на лбу блестит она, соленая, свят
ая вода. Одна за другой меняются машины, и мы все юзим и юзим, без перекура, д
о обеденного перерыва. Затем идем к костру, развязываем наши котомки, дос
таем харчи, поедим, немного отдохнем, опять начинаем. Вечером багры на пле
чи Ц и домой, в зону.
Конвой у нас мировой, они с нами уже несколько месяцев, привыкли к нам, дел
ятся папироса-ми, когда у нас нет, новостями, рассказывают о жизни в посел
ке, интересуются нашей. Никогда не слышим от них окрика, плохого слова. Ну
и мы, конечно, тоже понимаем, что к чему, и стараемся, чтобы не было никакого
баловства. Если люди относятся к нам по-человечески, мы отвечаем им тем же
. Это ведь очень важно Ц чувствовать от тех, кто тебя охраняет, человеческ
ое отношение. И работается тогда веселее, с азартом, подсознательно стар
аешься показать свою ловкость, силу, и бревна словно бы легче катятся на м
ашины.
Хрустит снег под ногами, сверкает в солнечных лучах. Шагаем в зону уставш
ие от работы, но бодрые. Перебрасываемся шутками, а в зоне нас ждет борщ… Н
аша бригада не ходит в столовую, мы приносим арестантские каши и супы в се
кцию в ведрах, здесь выливаем в две большие эмалированные миски и, вооруж
ившись ложками, едим все вместе. Если удается раздобыть картошку, варим е
е или жарим. Все, что только удается раздобыть, и посылки тоже Ц все пуска
ем в общий котел. У нас в этом отношении полная коммуна.
Когда я первый раз вышел в лес на погрузку, мне пришлось солоно. Ведь я уже
так давно физически не работал, а тут тебе не шутки шутить, погрузка леса
Ц самая тяжелая работа. А меня к тому же мучают боли. Но я решил убить их к ч
ертям, убить работой, чтобы болеть было некогда. Потом, раз я решил покончи
ть с тунеядством, так уж по-настоящему, без дураков.
На погрузку, как правило, берут лишь малосрочников, потому что бригада эт
а ходит под отдельным, малочисленным конвоем и на разные объекты.
Когда я пришел к Василию Ивановичу и сказал, что хочу идти на погрузку, он,
прямо скажем, не был в восторге. Вообще мое досрочное возвращение из тюрь
мы не очень его обрадовало. Было видно, что в последние два года он обходил
ся без цитрамона. А теперь я еще задумал идти в лес… Но когда он выяснил, чт
о мне действительно сократили срок, на погрузку записаться разрешил. Тол
ько сказал:
Ц Не выдержишь…
Ц Попробую, Ц ответил я, и этим вопрос был исчерпан.
Первое время было тяжело. Но спасибо ребятам, не дали сбежать. Они меня все
подбадривали: ничего страшного, всем в первое время трудно, привыкнешь. Н
ашлись, конечно, и такие, которые начали панику нагонять: мол, здесь недолг
о и сгорбатиться. Но их живо одернули.
А руки мои действительно в первые дни багра не держали, бревна не слушали
сь, не катились, и к тому же мне казалось, что мой напарник специально крич
ит на меня, чтобы сбить с толку:
Ц Юзи! Бахом, бахом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26