И пошел по
сле этого в лес. Мне кажется, если бы не это Ц он бы никуда из Эстонии не уех
ал.
Все они расспрашивают меня про Германию, как я там жил, особенно их интере
суют бизнесмены, такие, как Чухкади. Послал бы я их всех к черту, только вот
некуда деваться, не хочу снова попасть в НКВД, но главное Ц надо разыскат
ь маму. Вот удивится она, когда я их догоню. Интересно, чем они там занимают
ся Лейно, наверное, ходит в школу…
* * *
В лесу Тырватласкмы, среди древних высоких сосен, в чьих вершинах морски
е ветры поют колыбельную тем, кто похоронен здесь, на Святом кладбище, Ц
одинокая могила отца. Я нашел ее, запущенную, заросшую полынью и крапивой.
Очистив ее, долго стоял у изголовья. Одни чувства сменяли другие, и я не мо
г ни понять, ни остановить их. Были жалость, грусть, горечь безвозвратной у
траты, упреки… Но ему ведь все равно, его нет…
* * *
Нужно достать другую записную книжку, эта исписана до последней страниц
ы. Приобрел я эту книжечку здесь, на родине, пропутешествовала она со мной
по чужим странам и опять вернулась на родину. Стала она мне дорога, хотя жи
знь, описанная в ней, не очень хороша. Но это моя жизнь, и если сейчас приход
ится описывать плохую, быть может, когда-нибудь я напишу о хорошей.
Тетрадь пятая
Год 1948
Батарея.
О том, что такое Батарея и как я сюда попал, надо писать издалека, а писать п
риходится на лоскутьях всяких бумажонок. Не беда. Когда-нибудь, возможно,
раздобуду свои тетради, а если нет Ц заведу новые и все с этих бумажонок п
ерепишу.
Итак, «12 апостолов» и один Серый Волк, то есть я, должны были отправиться в м
орское путешествие в лодке, заранее доставленной на полуостров Сырве. От
правление было назначено на 12 нюня.
12-го вечером, вернее уже ночью, в камышах на Сырве, окружив нашу посудину, м
ы занимались последними приготовлениями. Выглядела наша по Библии назв
анная группа весьма грозно: у каждого было какое-то оружие Ц немецкие ви
нтовки, русские автоматы, парабеллумы, гранаты и даже легкий пулемет.
Наконец все приготовления, которые делались в совершенной тишине, были к
ончены, и мы уже сдвигали лодку в море, когда раздался окрик:
Ц Руки вверх! Бросай оружие!
Его сопровождала очередь из автомата.
Все залегли. Мы открыли стрельбу. Застрочил пулемет, кто-то швырнул грана
ту. Пограничники молчали, и мы стреляли неизвестно в кого… Потом мы понял
и, что этим не спастись, что нужно уходить в море; несколько человек продол
жали отстреливаться, остальные снова попытались сдвинуть лодку. Но тут п
ограничники сразу открыли бешеный огонь, и трое из нас повалились на пес
ок. Мы снова стреляли по пограничникам, они опять умолкли, и в темноте их с
овсем не было видно. Повторилась команда сдаваться.
Я, признаться, не прочь был сдаться. Сказать это вслух, конечно, не решился,
но подыхать мне тоже не хотелось.
Я решил уплыть. Только куда девать мою тетрадку? Мои записи… Жаль было их б
росать даже в такую минуту. Я зарыл их глубоко в песок, разделся и тихонько
заполз в воду.
Плыл, держась параллельно берегу, сзади все еще слышались выстрелы. Очев
идно, «апостолы» не собирались сдаваться.
Проплыв километра два или три, я вышел на берег. Вдали выстрелов уже не был
о слышно, на берегу было тихо, лишь шумел камыш и какая-то ночная птица кру
жилась вокруг меня. Осторожно, с камня на камень, чтобы не оставлять следо
в на песке, я зашел в лес и, чтобы согреться, побежал, но, споткнувшись, тут ж
е упал. Не очень-то разбежишься в темном лесу. Углубляться в лес не было см
ысла Ц можно заблудиться, я пошел параллельно берегу. Скоро набрел на тр
опинку и двинулся по ней, пока не заметил в лесу небольшой домишко. Убедив
шись, что собак нет, я подошел к домику и стал высматривать, где бы укрытьс
я. Заметив лестницу на чердак, вскарабкался по ней. На чердаке было сено, я
зарылся в него и уснул.
Прожил я в этой «квартире» целую неделю, спал в сене, столовался у свиньи.
Эту особу недурно кормили вареной в мундире, чуть толченой картошкой. Ко
гда хозяйка, вылив в корыто госпожи свиньи ее еду, удалялась, я с чердака с
пускался, набирал картофелины поцелее и ел в свое удовольствие; но если х
озяйка приносила ей кушанье в более жидком виде, мы обедали вместе из одн
ого корыта, причем я убедился, что свинья хоть и нечистоплотная, но весьма
добродушная и совсем не скупая скотина.
Раздобыв в доме кое-какую одежду, я вернулся на то место, где была наша лод
ка, где нас окружили пограничники. Вокруг было пусто и чисто, ничто не напо
минало о недавнем бое. Я с трудом разыскал свои тетради и отправился в гор
од, к старому школьному товарищу Ц Арно. Он был один дома, и скоро я сидел з
а столом, уплетая все, что он только подносил, рассказывая ему о своих посл
едних похождениях.
Школьным товарищем я называю Арно потому, что все же когда-то я ходил в шк
олу, пусть это было давно, пусть очень мало, но это было, и тогда мы сидели за
одной партой и я списывал у него задачки, которые самому решать было неко
гда.
Теперь я решил оставить у него свою книжку. Самому черту неизвестно, в как
их еще морях мне предстоит купаться.
Есть в Курессааре учреждение, в которое я частенько, когда были деньги, за
глядывал, чтобы полакомиться. Это кофейная, где я проматывал все свои при
были, наслаждаясь изобретательностью мастеров кондитерских изделий. Я
в них понимаю толк. Здесь-то со мной и приключилась беда.
Войдя в первый зал кофейной, я увидел за ближайшим столом трех мужчин в ми
лицейской форме, лица их были мне знакомы, и, что хуже, им знакомо было мое. Т
ут я сделал то, чему меня тщательно учили в Эгере, Ц поворот через левое п
лечо, вышел вон и быстрым маршем удалился: оглянувшись, убедился, что они,
тоже быстрым маршем, шагают за мной. Я пустился рысью Ц они тоже, я переше
л в галоп Ц они тоже; тогда я помчался бешеным скоком и, будто обретя крыл
ья, полетел Ц на базар, по базару, по улицам города. А за мной летели три дли
нных милиционера, махая револьверами, и орали: «Гей! Держите! Остановите в
ора!..» Вот уже какой-то тип попытался подставить ногу. Я его опрокинул и по
летел дальше. Но что не удалось одному, удалось другому (типов ведь так мно
го) Ц я упал. На меня повалилась куча запыхавшихся людей. Хватали за одежд
у, волосы, уши и кто-то за нос. Я его укусил. И что им всем надо было?.. Что я им с
делал?..
После этого марафонского бега началась весьма скучная канитель: следст
вие. Нет ничего противнее и скучнее разного рода вопросов: где был, как жил
, где взял, что ел Ц без конца.
Следователь, пожилой, с седыми бакенбардами капитан, казался добрым, не к
ричал на меня, говорил тихо, сочувственно.
Ц Не хочешь говорить Ц не надо… Ц Или: Ц Тебе не нравится этот вопрос? Н
у и оставим его… Ц Потом он вздыхал и говорил: Ц Эх ты, лев, левушка-голову
шка, и что из тебя будет?
Откуда мне было знать, что из меня будет? И разве это можно знать?
Ц Жалко мне тебя, Ц говорил он, Ц пропадешь ведь ни за грош. Вот посадят
в тюрьму, отправят в Сибирь, а оттуда, дружочек, возврата нет.
Об этой самой Сибири я наслышался вдоволь, было похоже, что говорил он пра
вду. Потом он говорил о солнце, которого я больше не увижу, о том, что мне сле
довало бы учиться, еще что-то о романтике, и мы оба чуть не плакали Ц так он
душевно говорил. А когда он сказал, что, если я умный, я еще могу спастись,
Ц я нисколько в этом не сомневался, как не сомневался и в том, что я умный.
Ц Нам не так уж трудно найти твои следы, доказать, что ты воришка. Но это, к
онечно, канительно. Тебя придется держать взаперти, а это и тебе и мне непр
иятно. Значит, чтобы тебе было понятно, Ц ты малолетний преступник, у теб
я нет родителей, ясно? (Мне было ясно.) У нас есть тут кое-какие небольшие кр
ажи Ц некуда их девать. Чтобы мы могли, так сказать, поставить на них крес
т, ты возьмешь их себе, подпишешь, какая тебе разница? Мы от них, таким образ
ом, избавимся, а тебя, поскольку ты преступник малолетний и у тебя никого н
ет, ненадолго направят в детскую колонию, а оттуда на волю. У тебя все еще в
переди.
Все это было непонятно, но я согласился. А потом я очутился на скамье подсу
димых. Скамейка эта самая обыкновенная, деревянная, но сидеть на ней отвр
атительно. Ощущаешь себя как на сковородке. И оглянуться даже нет ни мале
йшего желания, хотя слышишь, что сидящим сзади весело: хихикают, жужжат.
Я не помню точно, как прошла эта процедура (все было в каком-то тумане), толь
ко помню, что какая-то молоденькая женщина, представитель отдела народн
ого образования, что-то теплое обо мне говорила и, во всяком случае, плохо
го мне не желала (за что ей спасибо! Если бы знала она, как я ей благодарен). П
отом мне разрешили говорить. Но мне меньше всего хотелось раскрывать рот
, да я и не знал, о чем в подобных случаях говорят. Подумал было рассказать, ч
то капитан обманул, но не рассказал: наверное, не поверили бы, и все бы толь
ко посмеялись, вот, мол, какой наивный дурак. Им и так всем было весело. Тогд
а один из трех, сидящих за судейским столом, начал что-то читать и читал оч
ень долго, из всего я понял только то, что меня присудили к шести годам зак
лючения в каких-то ИТЛ. Что это такое, не знаю, но узнаю наверняка.
После суда, когда меня привели в КПЗ (камера предварительного заключения
), я сделал последнюю попытку обрести свободу Ц заболел. То есть я лишь де
лал вид, что заболел.
Тюрьмы на острове Сааремаа нет, а КПЗ своей больницы не имеет. Значит, если
я заболею, меня положат в городскую больницу.
Вернувшись из зала суда, я упал на нары и ни с кем не говорил. Мне задавали в
опросы, что и как, сколько дали и так далее, Ц я молчал. Лежал как палка, смо
трел в потолок. Пролежал целый день, не ел, не говорил, мочился под себя. Аре
станты вызвали дежурного, сообщили: человек заболел. Дежурный даже не во
шел в камеру, сказал:
Ц Не помрет, видали мы их.
«Больной» пролежал второй день, не пил, не ел, не разговаривал, не шевелилс
я. Арестанты вызвали старшину. Он вошел в камеру, посмотрел на «больного»,
сказал:
Ц Не помрет, а помрет Ц похороним, Ц и ушел.
«Больной» пролежал третий день, не ел, не пил, не шевелился, не разговарива
л и страшно вонял. Товарищи укрыли его шубами, чтобы не вонял, а он все равн
о вонял. Тогда сокамерники вышли из терпения и забили по двери, требуя при
нять меры. Меры были приняты. Пришел доктор, залез на нары, послушал у боль
ного сердце; случайно он задел ногу, и тут больной закричал. Доктор еще раз
потрогал ногу, и опять больной закричал. Доктор уколол ногу иголкой Ц бо
льной молчал, он поднял ногу Ц больной кричал. Доктор сделал понимающее
лицо, сказал: «Ясно». И ушел.
Затем пришла «Скорая помощь», открылась дверь, и в камеру в сопровождени
и старшины вошли сестры, молоденькие, в белоснежных халатах. Они, как анге
лы небесные, окружили больного, подняли его своими нежными ручками, улож
или на носилки, вынесли в машину. И вот он в больнице. Его понесли в ванную, о
сторожно раздели, вымыли, переодели и понесли в палату.
Целых три недели пролежал я в больнице. Доктора не могли никак определит
ь, чем это я, собственно, болею. Созывались консилиумы, признавали разные б
олезни и наконец остановились на детском параличе. И правильно, почему б
ы мне не заболеть детским параличом?.. Потом жилось мне хорошо, поместили в
палату на четвертом этаже, кормили как на убой. Книги, радио, посещали мол
оденькие сестры, красивые, хиханьки, хаханьки, но… Мне-то нужна была свобо
да. А тут меня караулили сотрудники милиции. Один отдежурит восемь часов,
другой приходит, и так беспрерывно. К тому же, раз у меня паралич, пусть даж
е детский, я не имел права шевелить парализованными ногами и должен был л
ежать на спине.
Пролежал неделю Ц надоело, сказал доктору, что одна нога что-то начала че
саться, появилось ощущение. Тут уж медицина взялась за эту ногу: уколы, мас
сажи, компрессы… и, о чудо! Нога начала шевелиться. Другая еще нет, но одна
Ц да. Скоро я мог сидеть. Потом мне дали костыли и разрешили вставать. Так
я приобрел право шевелиться, не вызывая подозрений. Но куда девать милиц
ионеров? Им было весело дежурить: они читали мои книги, слушали радио, заиг
рывали с сестрами… Нет, решил я, так дело не пойдет, надо, чтобы вы спали. Тол
ько милиционеру нельзя ведь спать на посту. Но это было не мое дело. Я сказ
ал доктору, что у меня усилились боли в голове, и в спине, и в ногах, что утом
ляет свет и шум. Доктор живо выбросил книги, закрыл одеялом окно, убрал рад
ио и запретил приходить сестрам Ц нечего тревожить «больного». И скоро
мои охранники начали позевывать. Вот это мне и надо было. Я торжествовал: з
евайте, пошире зевайте.
Особенно усердно позевывал один молоденький сержантик, он, наверное, был
ненамного старше меня. Я заметил его слабость и начал тренировать его. Ка
к только поужинаю Ц натяну на нос одеяло и начинаю тихонько посапывать,
а потом храпеть, мелодично, вкусно… В один прекрасный день он не выдержал
моего храпа, замкнул дверь изнутри, сунул ключ в карман и повалился на сво
бодную кроватку. Скоро храп в палате удвоился. Вот тут-то больной ожил. Он
выбрался из постели, подошел к охраннику Ц спит. Но как взять у него ключ?
Это было невозможно Ц проснется. Я снова забрался в постель, под одеяло, р
азорвал простыню, пододеяльник, соорудил что-то наподобие веревочной ле
стницы с узлами. Потом открыл окно, привязал один конец лестницы к батаре
е центрального отопления, другой выбросил за окно. Затем вылез, спустилс
я до конца лестницы и остался висеть где-то около второго этажа. Посмотре
л вниз Ц какая-то крыша. Оказывается, я висел над подъездом. Отпустил кон
ец и упал на крышу. Крыша была железная, страшно гремела. С крыши прыгнул н
а землю, побежал. Куда? Ну, куда должен бежать человек, которому нужно скор
ее уйти из города? Разумеется, в лес. Все правильно. Но, к сожалению, это же с
амое сообразили милицейские патрули, поднятые по тревоге. Мое бегство бы
ло уже открыто. Когда я приближался к лесу, меня вдруг окружили парни в син
их мундирах…
Вот и все.
Ну, а Батарея… Ц это центральная тюрьма Эстонии и Таллина, и называется о
на так потому, что еще при Екатерине Второй это была крепость, из окон кото
рой тогда выглядывали екатерининские солдаты и пушки, из окон которой те
перь выглядывают всякого рода арестантские морды и, между прочим, Серый
Волк; он жалобно глазеет на море и, если бы был он натуральным волком, взвы
л бы… А о том, что такое тюрьма, писать нечего. Кому это не известно?.. Ну а есл
и кому неизвестно, тем лучше, пусть он никогда этого не узнает.
Тетрадь шестая
Год 1951
Вдох Ц выдох, вдох Ц выдох, вдох… Надо дышать глубже Ц отлично! Чудесный
воздух. Движение и воздух Ц гарантия здоровья. Впрочем, смотря какие дви
жения… Скажем, те, что нужно делать целый день в лесу, на повале, Ц они вряд
ли гарантируют здоровье, хотя многие чудаки ими увлекаются, несмотря на
то, что граждане судьи отломили им срока по 25 лет. Вкалывают как черти, дума
ют, наверное, что их так на весь четвертак хватит. Нет, такие движения мне в
роде ни к чему. Здесь, конечно, тоже не очень приятно. Правда, клопов нет, отк
уда им тут взяться Ц собачий холод и ветер сквозит изо всех щелей. И не за
ниматься же целый день гимнастикой; от 400 граммов черняшки и жидкой похлеб
ки не очень-то разгонишься. Есть карцеры и потеплее Ц мне в них приходило
сь бывать, но в них зато такая вонь от параши и прочей грязи, да и от населен
ия тоже, что не продышишься. Да, карцер место не из приятных, и все же, невзир
ая на это, желающие провести тут время находятся. А если бы наоборот? Ну, ес
ли чистота, как в больнице, тепло, цветы, мягкие перины, унитаз вместо пара
ши… Еще музыка и хорошая харчовка, и сажали бы сюда в наказание за разные п
роделки: мол, вот, наслаждайся всей этой благодатью за то, что ты негодяй, и
пусть тебя мучает совесть, пусть тебя грызет стыд перед остальными товар
ищами, которые честно отбывают срок, не нарушают и, следовательно, не могу
т пользоваться таким комфортом. Наверное, никто бы здесь не сидел, ну, разв
е что такие единицы, как я. Это не значит, что у меня совсем нет совести, Ц о
на у меня есть, но мне очень не хочется работать в лесу Ц тяжело. И это не зн
ачит, что я слабенький, малосильный. Нет, я даже сильнее многих, но если я бу
ду вкалывать, как эти все чудаки, что из этого получится? Мне дали шесть ле
т. За шесть лет таких движений загнешься совсем. Нет уж, я извиняюсь. Да и во
обще я не хочу сидеть в заключении. Можно подумать, что я сюда пришел добро
вольно, что с умилением обниму топор и не выпущу его даже тогда, когда конч
ится мой срок…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
сле этого в лес. Мне кажется, если бы не это Ц он бы никуда из Эстонии не уех
ал.
Все они расспрашивают меня про Германию, как я там жил, особенно их интере
суют бизнесмены, такие, как Чухкади. Послал бы я их всех к черту, только вот
некуда деваться, не хочу снова попасть в НКВД, но главное Ц надо разыскат
ь маму. Вот удивится она, когда я их догоню. Интересно, чем они там занимают
ся Лейно, наверное, ходит в школу…
* * *
В лесу Тырватласкмы, среди древних высоких сосен, в чьих вершинах морски
е ветры поют колыбельную тем, кто похоронен здесь, на Святом кладбище, Ц
одинокая могила отца. Я нашел ее, запущенную, заросшую полынью и крапивой.
Очистив ее, долго стоял у изголовья. Одни чувства сменяли другие, и я не мо
г ни понять, ни остановить их. Были жалость, грусть, горечь безвозвратной у
траты, упреки… Но ему ведь все равно, его нет…
* * *
Нужно достать другую записную книжку, эта исписана до последней страниц
ы. Приобрел я эту книжечку здесь, на родине, пропутешествовала она со мной
по чужим странам и опять вернулась на родину. Стала она мне дорога, хотя жи
знь, описанная в ней, не очень хороша. Но это моя жизнь, и если сейчас приход
ится описывать плохую, быть может, когда-нибудь я напишу о хорошей.
Тетрадь пятая
Год 1948
Батарея.
О том, что такое Батарея и как я сюда попал, надо писать издалека, а писать п
риходится на лоскутьях всяких бумажонок. Не беда. Когда-нибудь, возможно,
раздобуду свои тетради, а если нет Ц заведу новые и все с этих бумажонок п
ерепишу.
Итак, «12 апостолов» и один Серый Волк, то есть я, должны были отправиться в м
орское путешествие в лодке, заранее доставленной на полуостров Сырве. От
правление было назначено на 12 нюня.
12-го вечером, вернее уже ночью, в камышах на Сырве, окружив нашу посудину, м
ы занимались последними приготовлениями. Выглядела наша по Библии назв
анная группа весьма грозно: у каждого было какое-то оружие Ц немецкие ви
нтовки, русские автоматы, парабеллумы, гранаты и даже легкий пулемет.
Наконец все приготовления, которые делались в совершенной тишине, были к
ончены, и мы уже сдвигали лодку в море, когда раздался окрик:
Ц Руки вверх! Бросай оружие!
Его сопровождала очередь из автомата.
Все залегли. Мы открыли стрельбу. Застрочил пулемет, кто-то швырнул грана
ту. Пограничники молчали, и мы стреляли неизвестно в кого… Потом мы понял
и, что этим не спастись, что нужно уходить в море; несколько человек продол
жали отстреливаться, остальные снова попытались сдвинуть лодку. Но тут п
ограничники сразу открыли бешеный огонь, и трое из нас повалились на пес
ок. Мы снова стреляли по пограничникам, они опять умолкли, и в темноте их с
овсем не было видно. Повторилась команда сдаваться.
Я, признаться, не прочь был сдаться. Сказать это вслух, конечно, не решился,
но подыхать мне тоже не хотелось.
Я решил уплыть. Только куда девать мою тетрадку? Мои записи… Жаль было их б
росать даже в такую минуту. Я зарыл их глубоко в песок, разделся и тихонько
заполз в воду.
Плыл, держась параллельно берегу, сзади все еще слышались выстрелы. Очев
идно, «апостолы» не собирались сдаваться.
Проплыв километра два или три, я вышел на берег. Вдали выстрелов уже не был
о слышно, на берегу было тихо, лишь шумел камыш и какая-то ночная птица кру
жилась вокруг меня. Осторожно, с камня на камень, чтобы не оставлять следо
в на песке, я зашел в лес и, чтобы согреться, побежал, но, споткнувшись, тут ж
е упал. Не очень-то разбежишься в темном лесу. Углубляться в лес не было см
ысла Ц можно заблудиться, я пошел параллельно берегу. Скоро набрел на тр
опинку и двинулся по ней, пока не заметил в лесу небольшой домишко. Убедив
шись, что собак нет, я подошел к домику и стал высматривать, где бы укрытьс
я. Заметив лестницу на чердак, вскарабкался по ней. На чердаке было сено, я
зарылся в него и уснул.
Прожил я в этой «квартире» целую неделю, спал в сене, столовался у свиньи.
Эту особу недурно кормили вареной в мундире, чуть толченой картошкой. Ко
гда хозяйка, вылив в корыто госпожи свиньи ее еду, удалялась, я с чердака с
пускался, набирал картофелины поцелее и ел в свое удовольствие; но если х
озяйка приносила ей кушанье в более жидком виде, мы обедали вместе из одн
ого корыта, причем я убедился, что свинья хоть и нечистоплотная, но весьма
добродушная и совсем не скупая скотина.
Раздобыв в доме кое-какую одежду, я вернулся на то место, где была наша лод
ка, где нас окружили пограничники. Вокруг было пусто и чисто, ничто не напо
минало о недавнем бое. Я с трудом разыскал свои тетради и отправился в гор
од, к старому школьному товарищу Ц Арно. Он был один дома, и скоро я сидел з
а столом, уплетая все, что он только подносил, рассказывая ему о своих посл
едних похождениях.
Школьным товарищем я называю Арно потому, что все же когда-то я ходил в шк
олу, пусть это было давно, пусть очень мало, но это было, и тогда мы сидели за
одной партой и я списывал у него задачки, которые самому решать было неко
гда.
Теперь я решил оставить у него свою книжку. Самому черту неизвестно, в как
их еще морях мне предстоит купаться.
Есть в Курессааре учреждение, в которое я частенько, когда были деньги, за
глядывал, чтобы полакомиться. Это кофейная, где я проматывал все свои при
были, наслаждаясь изобретательностью мастеров кондитерских изделий. Я
в них понимаю толк. Здесь-то со мной и приключилась беда.
Войдя в первый зал кофейной, я увидел за ближайшим столом трех мужчин в ми
лицейской форме, лица их были мне знакомы, и, что хуже, им знакомо было мое. Т
ут я сделал то, чему меня тщательно учили в Эгере, Ц поворот через левое п
лечо, вышел вон и быстрым маршем удалился: оглянувшись, убедился, что они,
тоже быстрым маршем, шагают за мной. Я пустился рысью Ц они тоже, я переше
л в галоп Ц они тоже; тогда я помчался бешеным скоком и, будто обретя крыл
ья, полетел Ц на базар, по базару, по улицам города. А за мной летели три дли
нных милиционера, махая револьверами, и орали: «Гей! Держите! Остановите в
ора!..» Вот уже какой-то тип попытался подставить ногу. Я его опрокинул и по
летел дальше. Но что не удалось одному, удалось другому (типов ведь так мно
го) Ц я упал. На меня повалилась куча запыхавшихся людей. Хватали за одежд
у, волосы, уши и кто-то за нос. Я его укусил. И что им всем надо было?.. Что я им с
делал?..
После этого марафонского бега началась весьма скучная канитель: следст
вие. Нет ничего противнее и скучнее разного рода вопросов: где был, как жил
, где взял, что ел Ц без конца.
Следователь, пожилой, с седыми бакенбардами капитан, казался добрым, не к
ричал на меня, говорил тихо, сочувственно.
Ц Не хочешь говорить Ц не надо… Ц Или: Ц Тебе не нравится этот вопрос? Н
у и оставим его… Ц Потом он вздыхал и говорил: Ц Эх ты, лев, левушка-голову
шка, и что из тебя будет?
Откуда мне было знать, что из меня будет? И разве это можно знать?
Ц Жалко мне тебя, Ц говорил он, Ц пропадешь ведь ни за грош. Вот посадят
в тюрьму, отправят в Сибирь, а оттуда, дружочек, возврата нет.
Об этой самой Сибири я наслышался вдоволь, было похоже, что говорил он пра
вду. Потом он говорил о солнце, которого я больше не увижу, о том, что мне сле
довало бы учиться, еще что-то о романтике, и мы оба чуть не плакали Ц так он
душевно говорил. А когда он сказал, что, если я умный, я еще могу спастись,
Ц я нисколько в этом не сомневался, как не сомневался и в том, что я умный.
Ц Нам не так уж трудно найти твои следы, доказать, что ты воришка. Но это, к
онечно, канительно. Тебя придется держать взаперти, а это и тебе и мне непр
иятно. Значит, чтобы тебе было понятно, Ц ты малолетний преступник, у теб
я нет родителей, ясно? (Мне было ясно.) У нас есть тут кое-какие небольшие кр
ажи Ц некуда их девать. Чтобы мы могли, так сказать, поставить на них крес
т, ты возьмешь их себе, подпишешь, какая тебе разница? Мы от них, таким образ
ом, избавимся, а тебя, поскольку ты преступник малолетний и у тебя никого н
ет, ненадолго направят в детскую колонию, а оттуда на волю. У тебя все еще в
переди.
Все это было непонятно, но я согласился. А потом я очутился на скамье подсу
димых. Скамейка эта самая обыкновенная, деревянная, но сидеть на ней отвр
атительно. Ощущаешь себя как на сковородке. И оглянуться даже нет ни мале
йшего желания, хотя слышишь, что сидящим сзади весело: хихикают, жужжат.
Я не помню точно, как прошла эта процедура (все было в каком-то тумане), толь
ко помню, что какая-то молоденькая женщина, представитель отдела народн
ого образования, что-то теплое обо мне говорила и, во всяком случае, плохо
го мне не желала (за что ей спасибо! Если бы знала она, как я ей благодарен). П
отом мне разрешили говорить. Но мне меньше всего хотелось раскрывать рот
, да я и не знал, о чем в подобных случаях говорят. Подумал было рассказать, ч
то капитан обманул, но не рассказал: наверное, не поверили бы, и все бы толь
ко посмеялись, вот, мол, какой наивный дурак. Им и так всем было весело. Тогд
а один из трех, сидящих за судейским столом, начал что-то читать и читал оч
ень долго, из всего я понял только то, что меня присудили к шести годам зак
лючения в каких-то ИТЛ. Что это такое, не знаю, но узнаю наверняка.
После суда, когда меня привели в КПЗ (камера предварительного заключения
), я сделал последнюю попытку обрести свободу Ц заболел. То есть я лишь де
лал вид, что заболел.
Тюрьмы на острове Сааремаа нет, а КПЗ своей больницы не имеет. Значит, если
я заболею, меня положат в городскую больницу.
Вернувшись из зала суда, я упал на нары и ни с кем не говорил. Мне задавали в
опросы, что и как, сколько дали и так далее, Ц я молчал. Лежал как палка, смо
трел в потолок. Пролежал целый день, не ел, не говорил, мочился под себя. Аре
станты вызвали дежурного, сообщили: человек заболел. Дежурный даже не во
шел в камеру, сказал:
Ц Не помрет, видали мы их.
«Больной» пролежал второй день, не пил, не ел, не разговаривал, не шевелилс
я. Арестанты вызвали старшину. Он вошел в камеру, посмотрел на «больного»,
сказал:
Ц Не помрет, а помрет Ц похороним, Ц и ушел.
«Больной» пролежал третий день, не ел, не пил, не шевелился, не разговарива
л и страшно вонял. Товарищи укрыли его шубами, чтобы не вонял, а он все равн
о вонял. Тогда сокамерники вышли из терпения и забили по двери, требуя при
нять меры. Меры были приняты. Пришел доктор, залез на нары, послушал у боль
ного сердце; случайно он задел ногу, и тут больной закричал. Доктор еще раз
потрогал ногу, и опять больной закричал. Доктор уколол ногу иголкой Ц бо
льной молчал, он поднял ногу Ц больной кричал. Доктор сделал понимающее
лицо, сказал: «Ясно». И ушел.
Затем пришла «Скорая помощь», открылась дверь, и в камеру в сопровождени
и старшины вошли сестры, молоденькие, в белоснежных халатах. Они, как анге
лы небесные, окружили больного, подняли его своими нежными ручками, улож
или на носилки, вынесли в машину. И вот он в больнице. Его понесли в ванную, о
сторожно раздели, вымыли, переодели и понесли в палату.
Целых три недели пролежал я в больнице. Доктора не могли никак определит
ь, чем это я, собственно, болею. Созывались консилиумы, признавали разные б
олезни и наконец остановились на детском параличе. И правильно, почему б
ы мне не заболеть детским параличом?.. Потом жилось мне хорошо, поместили в
палату на четвертом этаже, кормили как на убой. Книги, радио, посещали мол
оденькие сестры, красивые, хиханьки, хаханьки, но… Мне-то нужна была свобо
да. А тут меня караулили сотрудники милиции. Один отдежурит восемь часов,
другой приходит, и так беспрерывно. К тому же, раз у меня паралич, пусть даж
е детский, я не имел права шевелить парализованными ногами и должен был л
ежать на спине.
Пролежал неделю Ц надоело, сказал доктору, что одна нога что-то начала че
саться, появилось ощущение. Тут уж медицина взялась за эту ногу: уколы, мас
сажи, компрессы… и, о чудо! Нога начала шевелиться. Другая еще нет, но одна
Ц да. Скоро я мог сидеть. Потом мне дали костыли и разрешили вставать. Так
я приобрел право шевелиться, не вызывая подозрений. Но куда девать милиц
ионеров? Им было весело дежурить: они читали мои книги, слушали радио, заиг
рывали с сестрами… Нет, решил я, так дело не пойдет, надо, чтобы вы спали. Тол
ько милиционеру нельзя ведь спать на посту. Но это было не мое дело. Я сказ
ал доктору, что у меня усилились боли в голове, и в спине, и в ногах, что утом
ляет свет и шум. Доктор живо выбросил книги, закрыл одеялом окно, убрал рад
ио и запретил приходить сестрам Ц нечего тревожить «больного». И скоро
мои охранники начали позевывать. Вот это мне и надо было. Я торжествовал: з
евайте, пошире зевайте.
Особенно усердно позевывал один молоденький сержантик, он, наверное, был
ненамного старше меня. Я заметил его слабость и начал тренировать его. Ка
к только поужинаю Ц натяну на нос одеяло и начинаю тихонько посапывать,
а потом храпеть, мелодично, вкусно… В один прекрасный день он не выдержал
моего храпа, замкнул дверь изнутри, сунул ключ в карман и повалился на сво
бодную кроватку. Скоро храп в палате удвоился. Вот тут-то больной ожил. Он
выбрался из постели, подошел к охраннику Ц спит. Но как взять у него ключ?
Это было невозможно Ц проснется. Я снова забрался в постель, под одеяло, р
азорвал простыню, пододеяльник, соорудил что-то наподобие веревочной ле
стницы с узлами. Потом открыл окно, привязал один конец лестницы к батаре
е центрального отопления, другой выбросил за окно. Затем вылез, спустилс
я до конца лестницы и остался висеть где-то около второго этажа. Посмотре
л вниз Ц какая-то крыша. Оказывается, я висел над подъездом. Отпустил кон
ец и упал на крышу. Крыша была железная, страшно гремела. С крыши прыгнул н
а землю, побежал. Куда? Ну, куда должен бежать человек, которому нужно скор
ее уйти из города? Разумеется, в лес. Все правильно. Но, к сожалению, это же с
амое сообразили милицейские патрули, поднятые по тревоге. Мое бегство бы
ло уже открыто. Когда я приближался к лесу, меня вдруг окружили парни в син
их мундирах…
Вот и все.
Ну, а Батарея… Ц это центральная тюрьма Эстонии и Таллина, и называется о
на так потому, что еще при Екатерине Второй это была крепость, из окон кото
рой тогда выглядывали екатерининские солдаты и пушки, из окон которой те
перь выглядывают всякого рода арестантские морды и, между прочим, Серый
Волк; он жалобно глазеет на море и, если бы был он натуральным волком, взвы
л бы… А о том, что такое тюрьма, писать нечего. Кому это не известно?.. Ну а есл
и кому неизвестно, тем лучше, пусть он никогда этого не узнает.
Тетрадь шестая
Год 1951
Вдох Ц выдох, вдох Ц выдох, вдох… Надо дышать глубже Ц отлично! Чудесный
воздух. Движение и воздух Ц гарантия здоровья. Впрочем, смотря какие дви
жения… Скажем, те, что нужно делать целый день в лесу, на повале, Ц они вряд
ли гарантируют здоровье, хотя многие чудаки ими увлекаются, несмотря на
то, что граждане судьи отломили им срока по 25 лет. Вкалывают как черти, дума
ют, наверное, что их так на весь четвертак хватит. Нет, такие движения мне в
роде ни к чему. Здесь, конечно, тоже не очень приятно. Правда, клопов нет, отк
уда им тут взяться Ц собачий холод и ветер сквозит изо всех щелей. И не за
ниматься же целый день гимнастикой; от 400 граммов черняшки и жидкой похлеб
ки не очень-то разгонишься. Есть карцеры и потеплее Ц мне в них приходило
сь бывать, но в них зато такая вонь от параши и прочей грязи, да и от населен
ия тоже, что не продышишься. Да, карцер место не из приятных, и все же, невзир
ая на это, желающие провести тут время находятся. А если бы наоборот? Ну, ес
ли чистота, как в больнице, тепло, цветы, мягкие перины, унитаз вместо пара
ши… Еще музыка и хорошая харчовка, и сажали бы сюда в наказание за разные п
роделки: мол, вот, наслаждайся всей этой благодатью за то, что ты негодяй, и
пусть тебя мучает совесть, пусть тебя грызет стыд перед остальными товар
ищами, которые честно отбывают срок, не нарушают и, следовательно, не могу
т пользоваться таким комфортом. Наверное, никто бы здесь не сидел, ну, разв
е что такие единицы, как я. Это не значит, что у меня совсем нет совести, Ц о
на у меня есть, но мне очень не хочется работать в лесу Ц тяжело. И это не зн
ачит, что я слабенький, малосильный. Нет, я даже сильнее многих, но если я бу
ду вкалывать, как эти все чудаки, что из этого получится? Мне дали шесть ле
т. За шесть лет таких движений загнешься совсем. Нет уж, я извиняюсь. Да и во
обще я не хочу сидеть в заключении. Можно подумать, что я сюда пришел добро
вольно, что с умилением обниму топор и не выпущу его даже тогда, когда конч
ится мой срок…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26