.. Кати! Ц и так без конца.
Но постепенно я замечал, что у других штабелей кричат так же. Бывало, какое
-нибудь очень тяжелое бревно не идет вверх, хоть ты лопни. И тут вбивается
рядом с моим багром еще чей-то багор, и бревно пошло. Что и говорить, было тр
удно. Но ребята оказались правы: я привык и теперь уже профессиональный к
аталь. И жизнью своей доволен.
Помню день в последней пересыльной тюрьме, когда я гадал, буду ли дышать ч
истым воздухом, увижу ли цветы. Помню, как, глядя на обитателей БУРов, поте
рявших человеческий облик, я возненавидел людей и думал: много ли надо, чт
обы сделать из человека животное Ц оградить колючей проволокой, и все. Н
о вот здесь, у штабелей, я смотрю на этих полуголых парней с великолепной м
ускулатурой и знаю: неправда, этого мало. А цветы… Их еще нет, но воздух чуд
есный, изумительный, самый чистый.
И еще помню тот первый день, когда пришел в лес. Была осень, снега еще не был
о, лес стоял разноцветный, красивый, как в сказке. «Вот она, живая жизнь, Ц
подумалось, Ц это тебе не мертвые стены, здесь все живое, каждая веточка,
каждый листочек, даже земля под ногами живая». Ходил я в лесу и все нюхал, с
ловно дикий зверь. Набрел на желтокожую сосну, с нежностью стал ее гладит
ь. Подошел бригадир Сема.
Ц Ну как? Ц спросил он неизвестно к чему.
Ц Никак, Ц ответил я.
Ц Чего дерево обнимаешь, влюблен, что ли?
Я сказал, что это я обнимаю не дерево, а трогаю руками свободу и жизнь.
Ц Чудак ты, Ц сказал он и ушел.
Этот парень из Смоленска никогда не был наедине с четырьмя холодными сте
нами. Он белорус, чистокровный мужик, и потому нет у него никакой клички Ц
просто Сема. Работяга, каких мало. Откуда ему понять, почему я чудак. Но он х
ороший парень. За что он здесь Ц не знаю, об этом не принято расспрашивать
. Вообще бригада наша Ц высший класс, хотя в основном парни все в прошлом
Ц бывшие «законники». Нас одиннадцать, и наш девиз: один за всех, и все за о
дного!
Мой напарник Георгий Ц тоже без клички. Он мне постоянно твердит: «Генац
вале, говорю тебе, езжай, когда освободишься, на Кавказ. Там, в горах, такая в
ода, сегодня попьешь Ц завтра здоров будешь, как бык». Он мой напарник и м
ировой парень. Выглядит он как разбойник XVII столетия Ц дикая черная боро
да, усы. Он очень поворотливый, немного грубоватый. Однажды он из-за меня п
опал в карцер. Было это, когда я отработал в этой бригаде свой первый месяц
.
Кончился месяц, начался другой, и мы получили зарплату. Собственно, мы ее п
олучаем в виде продуктов, которые по ведомости отпускают нам из лагмагаз
ина. Еще по дороге в зону, когда шли с работы, я все представлял себе эту про
цедуру и гадал, сколько начислили Ц рублей пятьдесят или шестьдесят? А м
ожет, больше? Некоторые из наших даже семьдесят получили, может, и я… Я не т
о чтобы был голоден, просто хотелось и мне в общий котел внести свою долю.
В магазине Ц он у нас называется ларек Ц было полно народу, шумно. Отовар
ивались побригадно. Когда дошла очередь до наших, я тоже подошел к окну. Ск
азал свою фамилию и жду. Бухгалтер все перелистывал ведомости, потом ска
зал:
Ц Вас у меня нет. Вы раньше в какой бригаде работали?
Я ответил, что ни в какой.
Ц Значит, не начислили, Ц сказал бухгалтер.
Я отошел от окна. Товарищи меня успокаивали, мол, не волнуйся, начислят. Эт
о просто в бухгалтерии что-то напутали. Но меня это не радовало.
Ц Да ты не огорчайся, Ц говорят парни, Ц что у нас, жратвы не хватает?
Жратвы, конечно, хватало, но мне было не по себе. «Как же так, Ц подумал я, Ц
ведь целый же месяц работал…»
Молча направился к выходу, а бригадники молча смотрели и жалели.
Ц Ничего, Ц сказал я им, Ц просто я сегодня почувствовал, что значит, ко
гда кто-нибудь отнимет трудовую копейку…
Я ушел в барак и лег на свою койку. В памяти воскресло давно виденное: стар
ые стоптанные женские башмаки и детские, тоже старые… Еще восемь рублей
и письмо отца, бросившего своих детей. Я тогда не взял этих денег, но тольк
о потому, что их было очень мало…
Жестокая штука жизнь, она ничего не забудет, она все тебе со временем прип
омнит… Эх, как мне хотелось сейчас порассказать всем, кто этого еще не зна
ет, какая это мерзость Ц жизнь воровская.
И вот пока я там лежал и соображал, ко мне подошел Георгий и сказал:
Ц Не надо, генацвале, не грусти, тебе тоже дадут ларек. Ц Он присел на кра
й койки, тряс меня за плечо и все повторял: Ц Надо смеяться, генацвале, зав
тра добудем мясо, сварим суп, жить надо! А потом тебе ларек будет…
Он ушел, а затем пришли парни и сказали, что Георгия посадили в карцер. Ока
зывается, он пошел к начальнику колонии и там стал требовать, чтобы мне не
медленно дали ларек. «Немедленно» это сделать не могли, обещали через па
ру дней. Нет, Георгий не мог этого терпеть, а когда его попросили покинуть
кабинет, начал ругать начальство и бухгалтерию. Ну, ему и дали трое суток к
арцера. Только на другой день выпустили, вся бригада ходила к начальнику
объясняться. Вот какой у меня напарник Ц генацвале.
А другой наш сотоварищ Ц Росомаха, имени которого никто не знает. Всe свое
свободное время жертвует картам, можно сказать, с ними он родился, для них
жил и с ними умрет. Только придет с работы, не успеем поужинать, как он, тасу
я карты, мчится в кильдим, взывая: «Кто хочет сладко пить и есть Ц прошу на
против меня сесть!»
Что такое кильдим? Кильдим Ц это барак, где живет самый отвратительный н
арод. Вымогате-ли, картежники, отказчики Ц основное население. Там в одно
м углу режутся в карты, в другом Ц за ширмой из одеял еще чем-то занимаютс
я; там, глядишь, кто-то спит совсем голый, все с себя проиграл. В общем кильд
им Ц это кильдим.
Самый старый из нас Ц Быдло. Ему скоро стукнет пятьдесят. Был когда-то в к
олонии поваром, но однажды утром, когда работяги пришли в столовую, вмест
о завтрака нашли Быдло. Он сидел в котле и говорил:
Ц Сварите меня, ребята, мясо я проиграл.
Ему простили, потому что он большой чудак.
Еще есть у нас Кузя Ц маленький хитрый человечек, который и дня не прожив
ет, если кого-нибудь не обманет. Обманы его пустяковые, например: выменяет
на ерунду чьи-то кальсоны, раздавая сахар, положит себе лишнюю кучку, и вс
е в таком же роде. Ребята к этому относятся добродушно, знают, что это его б
олезнь. А в общем парень он неплохой, это его багор частенько мне помогал,
когда попадались тяжелые бревна.
А всего нас одиннадцать человек, и живем мы, как я уже говорил, дружно.
И уж, конечно, я меньше всего мог думать, что найду успокоение не в одиноче
стве, а в бригаде каталей.
Костры в оцеплениях в зимнее время необходимы. Когда работаешь, конечно,
не холодно, но все же веселее, когда где-то неподалеку горит костер твоей
бригады. Там, у костра, твой хлеб. Пристроишь его как-нибудь на умеренном р
асстоянии от огня, и он там поджаривается, делается вкусным. Потом, в обеде
нный перерыв, присядешь у костра и смакуешь его. Костры нужны зимою. Они го
рят повсюду, у каждой бригады свой костер, у всех, кому не лень его разводи
ть, Ц костер. Вечером костры аккуратно тушат, но угольки прячут под золой
, чтобы на другой день легче было разжигать.
Сегодня, бродя после работы (наша бригада закончила раньше) по зоне, я набр
ел на чей-то догорающий костер. Около него сидели фитили Ц так называют д
оходяг, отказчиков, промотчиков, потому что они, словно фитили, еле горят,
от воздуха дрожат.

Костер все ниже, ниже…
Фитиль все ближе, ближе.

Сидят фитили согнувшись, а костер действительно все ниже. Одеты они парш
иво, в тоненьких, почти без ваты бушлатах, заросшие, грязные. Костер вот-во
т потухнет, еле тлеет, но им трудно подняться, отойти от него, чтобы хоть др
овишек подыскать. Холодно. Если уж совсем погаснет огонь, придется волей-
неволей идти за дровами. Беру пару поленьев, подхожу к костру, бросаю в ого
нь. Затрещал костер, обвились пламенем дрова. Присаживаюсь. Такова непис
аная традиция: бросишь в костер хоть чурку Ц садись около него, если есть
место.
Сидят фитили, молчат.
Ц Курить есть? Ц спрашивают. Я не курю.
Сидим. У каждого какие-то думы. Уже стемнело, зимний день короток. Скоро съ
ём Ц заколотят по рельсу.
От костра поднимаются искры, иногда ветер обдаст дымом, и тогда зажмурив
аю глаза, чтобы не лить слезы. Фитили целый день сидят у костра, их выводят
на работу, но они слабые, заморенные, разведут костер и сидят. А вечером их
за то, что не работали, Ц в карцер. На второй день опять то же самое. Их жизн
ь незавидная: карцер, голод, холод. Они боятся холода, и именно потому им су
ждено мерзнуть Ц ведь им не дают новых бушлатов, а старые они обтрепали, а
многие проиграли или променяли на хлеб. Они боятся голода, и именно потом
у они всегда голодные Ц ведь работать они не хотят. Они боятся загнуться
от работы Ц и загибаются от недоедания, от холода, кровь-то их не греет. Бе
сполезно им объяснять, что у костра холоднее, чем у штабелей, где люди рабо
тают почти в одних рубашках, какой бы ни был мороз.
Меня они знают. Знают, что и я когда-то не выходил из зоны, хотя не был в отка
зчиках; они знают, что я был инвалидом, и удивляются, чего это я пошел в лес.
Говорю им, что мне нравится, и пытаюсь передать хотя бы частично то, что ощ
ущаю. Они говорят: «Тебе хорошо, ты вон какой здоровенный амбал». Чудаки. В
едь они не знают, какие меня мучают боли. Но кое-кто из них прав.
Вот Моргун, маленький, тщедушный, неразвитый совсем физически. Какой от н
его в лесу толк? Разве сучки собирать, но и это тяжелая работа. Легко сказа
ть: сучки… Но он, Моргун, ничем не болеет, и поэтому медкомиссия определила
ему первую категорию. А раз первая Ц надо идти в лес. А Моргун не хочет, бои
тся, тяжело ему. Об этом следовало бы кому-то думать. Для начальства степе
нь его исправления измеряется количеством мозолей, только у него они на
мягком месте Ц натирает в карцере. Рано или поздно его трудоустроят на л
егкой работе, а пока он сидит у костра и грустно смотрит в огонь.

* * *

Капитан Белокуров… С этим человеком у меня образовались самые непонятн
ые отношения за мое пребывание в колонии. Он призван воспитывать нас, а, ви
димо, взял на себя обязательство преследовать меня. Он ревностно следит
за каждой моей неудачей, где бы мы оба ни находились, вызубрил наизусть мо
е личное дело, тычет мне в нос моими неудачными побегами, тюрьмами, карцер
ами. Когда меня привели из Красновишерска после моего последнего побега
и водворили в изолятор под следствие, я даже не удивился его появлению. А о
н спокойненько, как всегда, словно читая лекцию или доклад, начал взвешив
ать мои шансы Ц «за» и «против» Ц в этом последнем мероприятии. Нет, он н
е издевается, а вроде решает математическую задачу: вот это плюс, а вот это
минус.
Когда я приехал из тюрьмы, он меня тут же вызвал и, словно не было двух лет р
азлуки, начал подытоживать факты, которые были, разумеется, не в мою польз
у. Именно поэтому терпеть этого человека не могу, хотя не признать его пра
воту иногда тоже не могу. Все, что он говорит, конечно, правда. Но в том-то и д
ело: всюду правда Ц газета, радио, начальники Ц все говорят тебе правду,
внушают с утреннего подъема и до отбоя: ты должен «понять», ты должен «вых
одить на прямую», ты обязан «исправиться». Вот он меня все вызывает и тяне
т жилы Ц раньше за старое тянул, теперь, будто это его кровное достижение
, начал захваливать за то, что вот я все же «понял», «исправляюсь» и «выхож
у на прямую»… Придешь вечером с работы уставший, мечтаешь об ужине, посте
ли, но не успеешь войти в зону, он вызывает Ц как день прошел? Ну что там мож
ет быть особенного? Неужели он думает, что это его неотступное преследов
ание заставило «понять»? С ним еще, пожалуй, поспорить можно, мысль у него
часто примитивна Ц цифры, даты. Цифры я вообще плохо запоминаю. Вот и реши
л Ц черт бы его побрал! Ц нарушить эту плавную линию правды и не вышел на
работу. Конечно, угодил в карцер. Он, как узнал, вызвал и… началось.
Ц О чем ты думаешь? Что ты умеешь?
Я понял, к чему он клонит, и взбесился. Ведь и сам не хуже знаю, где и когда ду
рака свалял, и нечего теребить болячки.
А ему хоть бы что, пошла математика: «два года убил в тюрьме, а мог закончит
ь три клаcca в школе колонии или приобрести какую-нибудь специальность в п
ромзоне…» и т. д.
Ну вот, тут я и вскипел и начал, в свою очередь, обвинять начальство, кого за
что, одного справедливо, но другого, пожалуй, и нет. Если разобраться, не та
к легко воспитывать взрослых людей, упорно сопротивляющихся всему поло
жительному, и колонии их много.
Ведь я сам безошибочно могу сказать, кого из нас можно сделать человеком,
а кого хоть сегодня, хоть завтра убей Ц все равно. Но это лишь потому, что в
течение многих лет и днем и ночью, в карцерах, в тюрьмах, на работе и на отды
хе Ц везде и всегда я с ними; потому что мне доступнее их мысли, психика, жи
знь и стремления, чем любому администратору, любому воспитателю, сколько
бы тот эту массу ни изучал, сколько бы знаний он ни имел Что касается моих
суждений, пусть капитан Белокуров не обижается.
Бесспорно то, что здесь должны быть руководителями люди с сильными качес
твами массовика и педагога (педагога потому, что заключенные, эти взросл
ые люди, во многом все же дети и разум у них детский), они должны обладать вы
соким интеллектом и высокими принципами; нужны не прогоревшие где-то ка
рьеристы и бюрократы, а люди, имеющие душу, ум и совесть…
А недавно совершенно случайно я был вынужден отдать ему мои записи для ч
тения. Я отдал не все записи, но он, без сомнения, захочет читать и те, что я н
е отдал. А я уверен, что их читать ему будет неприятно. Кто гарантирует сох
ранность их? Если не дать?.. Этого не допускает мое самолюбие: грош мне цена,
если буду отрицать и скрывать мои мысли и понятия.
Если я сейчас думаю иначе, чем думал когда-то, то, может, когда-нибудь я буд
у думать иначе, чем думаю сейчас. И возможно, многое окажется тогда иным, н
о до этого нужно дожить. Чтобы так было, необходимы события, факты, способн
ые изменить мое мировоззрение. А сейчас я могу описать свою жизнь лишь та
кой, какая она есть, и не иначе. А сам я Ц хорош или плох Ц такой, каким форм
ировала меня жизнь.

В больнице

Хочется сосредоточиться, чтобы писать, но это почти невозможно из-за дву
х дебилов, живущих со мной в одной палате. Они своим существованием буква
льно отравляют воздух. Это люди, считающие ниже своего достоинства кого-
либо уважать. Женщины для них без исключения лишь проститутки, ни одна из
них не может противостоять их чарам или деньгам… Целыми днями поют блатн
ые песни и занимаются совсем недостойным мужчин делом Ц сплетничают. Он
и судачат о людях, находят в них уйму недостатков и, конечно, совсем не уде
ляют внимания своим.
Завтра меня выпишут, подлечили немного и Ц опять в колонию. Уже весна, и с
коро свобода… Здешние врачи быстро поставили меня на ноги. Здесь я и встр
етился снова с Вах-Вахом. Видимо, он частенько лежит в больнице. У него язв
енная болезнь, и недавно его уже третий раз оперировали, причем, надо сказ
ать, по его собственной вине.
Как-то, прогуливаясь по коридору, я заметил через стеклянную дверь в одно
й из хирургических палат чьи-то огромные тоскливые и очень знакомые гла
за, которые каждый раз, когда я проходил мимо, с немым вопросом за мною сле
дили. В них был словно упрек. И тогда я заметил, что у него смешной нос. Арсен
?! Я вошел в палату. Да, это был он, хотя узнать его было нелегко: в кровати леж
ал невероятно худой Ц совершенный скелет Ц страшный, обезображенный б
олезнью человек. Он был настолько слаб, что не мог шевелить ни рукой, ни но
гой, даже говорить он толком не мог, было чрезвычайно трудно его понять, и
в палате он лежал один. Оказывается, рассказывали санитары, ему сделали р
езекцию желудка. Операция прошла благополучно, и все было бы хорошо, если
бы не посылка… Дело в том, что Арсен сразу же после операции получил из дом
у посылку со всякими вкусными вещами и, хотя ему это категорически запре
щалось, съел, можно сказать, половину этой посылки Ц мед, фрукты и разное
другое. А утром он взорвался, то есть живот его вздуло, полопались швы, и Ар
сена снова оперировали. Только теперь ему с каждым днем становилось все
хуже и хуже, и уже никто не надеялся, что он выживет. Кормить его надо было с
ложечки, а ходил он под себя, как маленький ребенок. Все знали: не сегодня з
автра помрет. Может быть, он бы и умер, потому что бывают положения, когда с
амые лучшие врачи бессильны; положения, когда человека может спасти лишь
одно Ц любовь. И если она где-то есть, рядом, ты спасен, если же нет Ц каюк т
ебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26