Больше всего раздражало его, что приходится ждать сложа руки, что ничем нельзя оборониться от близкой беды. Шпицци уже составил докладную записку о встрече "Жанны д'Арк" и "Юного Зигфрида", германские инстанции утвердили проект, французские любезно шли навстречу: назначение молодого Шасефьера руководителем французской делегации было почти решенным делом. С большим трудом удалось Визенеру на время задержать опубликование сведений о предстоящем слете. Но через неделю, через две общественность узнает о слете, имя Рауля будет названо, "Новости" опять поведут атаку на Визенера и на этот раз будут еще более ядовитыми. Он поплатится за то, что порекомендовал Гейдебрегу такой сверххитроумный прием борьбы против этой грязной газетки. Следовало просто купить Гингольда самым обыкновенным, грубым образом и сразу заткнуть глотку этим писакам из "ПН".
Он заставлял себя работать над "Бомарше", но приподнятое настроение последних недель развеялось как дым. Присутствие Марии только усиливало его нервозность. Раз уж не было возможности откровенно поговорить с Леа, ему хотелось рассказать Марии о своих страхах, услышать от нее слова утешения, разыграть перед ней беспечность. Но, разумеется, именно сейчас, когда он нуждался в ее поддержке, она отвернулась от него и оставила его наедине с его Historia arcana.
Мария работала не за страх, а за совесть. Она никогда не уставала говорить с ним о "Бомарше". Она отыскивала для него литературу, о которой он без нее и не знал бы, обращала его внимание на "мертвые" места, ошибки, противоречия. Но о тех трудностях, которые угрожали его карьере, она не говорила ни слова. Тщетно пытался он шутками и откровенными намеками заставить ее высказаться. Умышленно, чтобы ее раззадорить, не скрывал от нее своих махинаций против "Парижских новостей" и позволил глубоко заглянуть в лабораторию его интриг. Он зашел так далеко, что даже диктовал ей директивы для своего агента Лейзеганга - лишь бы довести ее до возмущения. Но она только отмалчивалась с брезгливым видом.
Наконец он не выдержал. Диктуя "Бомарше" - она как раз закладывала новую страницу, - он вдруг прервал работу.
- Да скажите же наконец что-нибудь, - потребовал он. - Вы, конечно, не одобряете моих директив Лейзегангу. Вы, конечно, считаете, что если слет молодежи и назначение Рауля кончатся крупным скандалом, то это будет мне поделом. Так скажите же что-нибудь, - повторял он настойчиво, уже совершенно не владея собой.
Мария не сняла с клавишей красивых бледно-смуглых рук, но с гневом посмотрела на него через плечо.
- Незачем мне вступать с вами в долгие пререкания, вы и так достаточно хорошо знаете мое мнение, - сказала она.
- Нет, не знаю, - солгал Визенер. - По-моему, это не по-дружески сидеть тут и донимать меня молчанием.
- А почему бы мне обращаться с вами по-дружески? - возразила Мария.
- Скажите, что вы думаете обо мне и моих действиях против "ПН"? - бурно настаивал Визенер. - Нехорошо и для вас, и для меня, что вы молча глотаете свой яд.
- Это не яд, - возразила Мария почти печально.
- Да говорите же, - настаивал Визенер. - Вы считаете подлостью то, что я делаю? - спросил он нетерпеливо, с некоторой иронией.
- Самое отвратительное, - сказала Мария, - это то, что вы все делаете наполовину. Ведь вы с самого начала знали, что нельзя сохранить и то и другое - и ваши отношения с мадам Шасефьер, и ваше положение в национал-социалистской партии. Но вы не могли принять решения, вы пробавлялись компромиссами. Все у вас наполовину, - возмутилась она, и Визенер понял, что наконец выливается наружу то, что она долго копила в себе. - Если вы совершаете порядочный поступок, то делаете это с ироническим подмигиванием, как бы стыдясь. А если делаете что-нибудь подлое, то так этим хвастаете, что сразу видно: совесть у вас неспокойна. А я-то думала, что вы мужчина. Вы так мне несимпатичны, что я и выразить этого не могу.
- Благодарю, - сказал Визенер. - Теперь мне по крайней мере все ясно. Воздух несколько очистился, мы можем продолжать работу над "Бомарше".
Но он продолжал думать о том, что сказала Мария. Он пространно писал об этом в Historia arcana. Когда Леа, мило и насмешливо улыбаясь, смотрела на него с портрета, он вкладывал ей в уста слова Марии.
В редакцию "ПН" поступило анонимное письмо с сообщением о предполагаемой встрече между французским союзом молодежи "Жанна д'Арк" и германским союзом "Юный Зигфрид". Письмо было написано лицом явно осведомленным. В нем содержались точные данные, отчасти поддававшиеся проверке, а также точная программа проектируемого слета молодежи и копии некоторых официальных документов.
В письме было указано, что в качестве руководителя французской делегации намечен молодой Рауль де Шасефьер. Сообщение это сопровождалось комментариями. Анонимный автор указывал, что нацист Эрих Визенер - частый гость на улице Ферм, что между юным господином де Шасефьером и Визенером существует поразительное сходство. Автор письма подчеркивал пикантность этого назначения. С одной стороны, именно благодаря близким отношениям к нацисту Визенеру Рауль де Шасефьер был до известной степени живым символом франко-германского сближения. С другой стороны, соответствующие французские инстанции, по-видимому, позволили себе шутку, назначив руководителем делегации человека, в жилах которого есть и капля еврейской крови.
В редакции "ПН" анонимным письмам обыкновенно не придавали значения. Тем не менее это письмо Гейльбрун прочел внимательно. Не было ли здесь ловушки? Нет, ловушки не было. Он решил использовать данные анонимного письма.
Он и Визенер были старые враги. Между газетой Визенера "Вестдейче цейтунг", виднейшей демократической газетой Веймарской Германии, и "Прейсише пост", самым влиятельным демократическим органом столицы, существовало острое соперничество. Гейльбрун давно уже презирал Визенера как сноба, эстета и беспринципного человека, а Визенер презирал Гейльбруна за вульгарность. То, что Визенер изменил демократии и перешел на сторону фашизма, было для Гейльбруна торжеством, моральным удовлетворением. И он был очень разочарован, убедившись, что Визенер, даже когда распространилась весть о его ренегатстве, все же нисколько не утратил своего авторитета. Его статьи по-прежнему цитировались мировой печатью, он жил, окруженный почетом и блеском, ни одна душа не поставила ему в вину его явную продажность. Визенер стал для Гейльбруна воплощением всей гнусности мира.
Изучив анонимное письмо, он с радостью принялся заготовлять ядовитое снадобье для ненавистного Визенера. Он понимал, что его прежняя статья была слишком неуклюжа. Теперь в руках у него лучшее, более острое оружие. Теперь он не только даст волю своему сердцу, он напишет статью не только в расчете на эмигрантов, - он уничтожит врага. И он взялся за перо. На этот раз он писал для тех, от кого зависели Визенер и его проект юношеского слета, он писал для заинтересованных французских инстанций, для германского посольства, для недругов Визенера из среды его единомышленников. Он осторожно дозировал яд, ограничиваясь деликатными намеками, которые были понятны только посвященным, но тем вернее действовали.
В ответ на тяжелый удар Визенер как-то внутренне сковывал себя непроницаемой броней и становился холодным, спокойным. То мертвенное равнодушие при полной ясности сознания, с которым он читал статью Гейльбруна, почти испугало его самого. Он деловито отметил, как хорошо написана статья, он сам не мог бы написать ее более тонко. "Придется пересмотреть мое суждение об этих людях, - думал он. - Я всегда называл их шмоками, продажными писаками. Но это не продажные писаки, они не пишут по заказу. Однако с их прообразом, с журналистом Эллесом, у них все же есть нечто общее. Они сентиментальны, в них есть чудаковатая взбалмошность детей гетто. Кстати, как мало людей знают, что Эллес был прообразом для фрейтаговского Шмока. Я действительно необычайно начитан и могу положиться на свою память".
Визенер читал, а между тем логика и интуиция ни на минуту не изменили ему, он ясно видел, как подействует атака Гейльбруна на его, Визенера, друзей и врагов. Он видел лицо посла, читающего статью, лицо Шпицци, лицо Леа, лицо Гейдебрега.
- Ватерлоо, - подвел он итог своим мыслям и чувствам, - это станет моим Ватерлоо.
Желая незамедлительно себя проверить, Визенер позвонил Гейдебрегу. Он не знал, чем мотивировать свой звонок, если Гейдебрег подойдет к телефону, но был убежден, что ему не придется ломать над этим голову. Случилось именно так, как он предвидел: Гейдебрег не подошел к телефону. Даже тон, которым секретарь ответил ему, был именно тот, какого он ожидал. Да, да, все было так, как он ожидал. Он положил трубку, кивнул головой, мудро, покорно, со слабой улыбкой.
Итак, значит, кончено. Удар обрушился. Но это хорошо. Ожидание, как всегда, было хуже самой катастрофы, и теперь он спокоен, почти весел.
В ту минуту, когда ему бросилось в глаза его имя в "ПН", он собирался уходить. Его трость еще стояла, прислоненная к креслу. Он взял ее в руки. В костюме для прогулки, с тростью в руке, он ходил по библиотеке, по своему кабинету, машинально наблюдая, как широкие каблуки его ботинок отпечатываются на мягком ковре.
Сотни раз говорил он себе сам, говорила ему и умная Мария, что он не сможет удержать и то и другое, что в один прекрасный день ему придется выбирать между Леа и своей карьерой. Более двух лет он уклонялся от окончательного решения. Хорошо, что теперь судьба решила за него. Как она решила - за него или против него? Это еще далеко не ясно.
Быть горячим или холодным, только не теплым. Визенер почти с облегчением думает о том, что теперь вечные колебания кончились. Он выпрямляется, откидывает назад плечи, рассекает тростью воздух. Словно тяжелая ноша лежала на нем, теперь он даже физически чувствует себя лучше.
С его карьерой, значит, кончено. Хочет он или не хочет, надо ограничиться личной жизнью. Личная жизнь - это Леа. Может ли он так уж твердо рассчитывать на нее? Разве он уже забыл телефонный разговор после первой статьи в "ПН"? Вторая статья, надо думать, подействует иначе. Вполне возможно, что Леа теперь будет на его стороне решительнее, чем когда бы то ни было. Тот факт, что "ПН" вторично печатают статью с мерзкими нападками на него, покажет ей, что ее смутное подозрение, будто он что-то затеял против "ПН", ни на чем не основано. Эти соображения подбадривают его.
Пришла Мария.
- Ну, - спрашивает Визенер подчеркнуто весело, - теперь вы довольны, Мария? Теперь, значит, конец колебаниям и компромиссам. Конец политике, конец карьере. Возможно, что у меня заберут даже "Вестдейче". Я думаю, это будет великолепно, Мария, Теперь мы займемся только серьезными делами. Литература, и ничего больше. Вот только одного не знаю, не окажусь ли я в близком будущем на мели, придется сократить вам жалованье. Вы тогда останетесь у меня, Мария?
- Бросьте глупые шутки, - резко ответила Мария, но давно уже в ее тоне не было такой сердечности.
Затем Визенер принялся диктовать "Бомарше". Он не хотел больше думать о "продажных писаках" и их жалких подвохах, не хотел думать о мерзкой политической лавочке. Он работал над "Бомарше" - сосредоточенно, с подъемом и очень успешно.
Вечером он отправился на улицу Ферм. Он был в лучезарнейшем настроении. С радостью думал о том, как покажет Леа, что он неуязвим. Ему уже казалось заслугой с его стороны, делом свободного выбора, что он отказался от политики и решил всецело посвятить себя Леа и своей литературной работе.
На улице Ферм он застал суетящихся слуг. Дом приказано было к вечеру запереть, Леа уехала в Аркашон.
Первый раз Леа предприняла поездку, не известив его об этом.
После появления статьи в "Парижских новостях" ответственные за встречу молодежи инстанции стали собирать сведения о Рауле де Шасефьер и Эрихе Визенере. В посольстве на улице Лилль и в "Немецком доме", парижской резиденции гитлеровцев, оживленно дискутировали, комментировали, телефонировали. Гейдебрег мрачно сидел в отеле "Ватто" и никого к себе не допускал. Шпицци вел себя умно: он вежливо сожалел о случившемся, но не позволял себе никаких выпадов против Визенера. Он сохранял пассивность, он знал: что бы ни случилось, дело обернется в его пользу. В конце концов предполагаемая встреча "Жанны д'Арк" с "Юным Зигфридом" была отложена на неопределенное время, как и решение вопроса о дальнейших переговорах с Гингольдом.
Широкой огласки все это пока не получило, так как о предполагаемом слете молодежи еще ничего не появлялось в печати. Вообще статья Гейльбруна не имела видимых последствий. Никто не призывал Визенера к, ответу и не требовал у него объяснений.
Действие, произведенное атакой Гейльбруна, было неприметнее, глубже, страшнее. Вокруг Визенера образовалась пустота; никто из тех, кто представлял для него интерес, к нему и глаз не казал. Немилость, таким образом, становилась гораздо более ощутимой, чем если бы она была объявлена во всеуслышание. Все вокруг продолжало идти своим чередом, прибывали груды писем, весь день звонил телефон; но никто из тех, от кого зависело решающее слово, никто из тех, кто был ему дорог, не подавал голоса.
Прежний Визенер не примирился бы с этим молчанием, не сложил бы оружия. Он все пустил бы в ход, он дрался бы, он не жалел бы сил, только бы пробить эту проклятую стену молчания. Сделал бы попытку повидаться с Гейдебрегом, с послом, с Герке, объясниться с ними. Писал бы, телеграфировал, телефонировал Леа. Теперешний Визенер, Визенер этого июля, ничего подобного не предпринимал. Он с какой-то судорожной веселостью убеждал себя, что такая жизнь без оков и без ответственности очень приятна. Он завернулся в вату, чтобы ничего не чувствовать и ничего не слышать. Разве не замечательно, что его оставляют в покое и что ему не приходится бесконечно балансировать на канате? Это была подлинная свобода. Он работал неутомимо, с подъемом, и работа удавалась ему. Он шутил с Марией, льнул к ней, ему казалось, что дружба с ней не такой уж малоценный дар. Он так тщательно скрывал от самого себя досаду, гнев и разочарование, что не поведал о них даже своей Historia arcana.
Началась вторая половина июля, становилось очень жарко. Весь Париж был за городом; при желании Визенер мог бы приписать сезону пустоту, которая образовалась вокруг него. Сам он обычно в это время бывал на море или в горах... В этом году он остался в Париже. Марии он сказал и в Historia arcana записал, что счастлив работать без всяких помех в знойном пустом городе.
Надо было глубоко заглянуть в него - глубже, чем он сам был в состоянии, - чтобы понять, как сильно недоставало Визенеру его любимого занятия, политических интриг, и каким горьким лишением было для него отсутствие Леа. С виду он казался человеком, который нашел свое призвание и живет в согласии с самим собой. Свои обязанности журналиста он выполнял кое-как, полагаясь на привычную виртуозность и многолетний опыт, и главным образом работал над "Бомарше". В часы досуга он встречался с парижскими знакомыми, которые еще оставались в городе, флиртовал с кем придется, а с наступлением вечерней прохлады ездил с Марией в Булонский лес или в окрестности города, чтобы поужинать где-нибудь под деревьями или на берегу реки. Казалось, он ведет веселую, размеренную, трудолюбивую, наполненную до краев жизнь.
И вот, когда он уже заканчивал "Бомарше", произошло событие, круто нарушившее ход его счастливой, размеренной работы. Был сформирован германо-швейцарский суд для рассмотрения дела Фридриха Беньямина, и в таком составе, что берлинское правительство лучшего и желать не могло. Из трех нейтральных третейских судей, имеющих решающее значение, один был финн, другой венгерец, то есть как раз представители стран, правительства которых, безусловно, симпатизировали методам третьей империи. Это был успех третьей империи и большой личный успех Гейдебрега, руководившего тактическими мерами рейха в этом деле.
Прочитав газетное сообщение, Визенер просиял. Полное торжество Германии и Гейдебрега означало полное поражение эмигрантов. В особенности это касалось писак из "Парижских новостей"; в борьбе за Фридриха Беньямина они были застрельщиками. Такой благоприятный для Германии состав суда показывал, насколько бессильны эмигрантские писаки со всеми их международными связями. Писания Гейльбрунов и Траутвейнов - стилистические упражнения, не больше, никто из власть имущих не принимает их всерьез. Успех Гейдебрега и Германии в деле Беньямина для него, Визенера, означал реабилитацию. Если "Парижские новости" даже в деле Беньямина, несмотря на поддержку всей мировой печати, достигли столь немногого, то какое могли иметь значение их ядовитые выпады против него лично, выпады, так и оставшиеся незамеченными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Он заставлял себя работать над "Бомарше", но приподнятое настроение последних недель развеялось как дым. Присутствие Марии только усиливало его нервозность. Раз уж не было возможности откровенно поговорить с Леа, ему хотелось рассказать Марии о своих страхах, услышать от нее слова утешения, разыграть перед ней беспечность. Но, разумеется, именно сейчас, когда он нуждался в ее поддержке, она отвернулась от него и оставила его наедине с его Historia arcana.
Мария работала не за страх, а за совесть. Она никогда не уставала говорить с ним о "Бомарше". Она отыскивала для него литературу, о которой он без нее и не знал бы, обращала его внимание на "мертвые" места, ошибки, противоречия. Но о тех трудностях, которые угрожали его карьере, она не говорила ни слова. Тщетно пытался он шутками и откровенными намеками заставить ее высказаться. Умышленно, чтобы ее раззадорить, не скрывал от нее своих махинаций против "Парижских новостей" и позволил глубоко заглянуть в лабораторию его интриг. Он зашел так далеко, что даже диктовал ей директивы для своего агента Лейзеганга - лишь бы довести ее до возмущения. Но она только отмалчивалась с брезгливым видом.
Наконец он не выдержал. Диктуя "Бомарше" - она как раз закладывала новую страницу, - он вдруг прервал работу.
- Да скажите же наконец что-нибудь, - потребовал он. - Вы, конечно, не одобряете моих директив Лейзегангу. Вы, конечно, считаете, что если слет молодежи и назначение Рауля кончатся крупным скандалом, то это будет мне поделом. Так скажите же что-нибудь, - повторял он настойчиво, уже совершенно не владея собой.
Мария не сняла с клавишей красивых бледно-смуглых рук, но с гневом посмотрела на него через плечо.
- Незачем мне вступать с вами в долгие пререкания, вы и так достаточно хорошо знаете мое мнение, - сказала она.
- Нет, не знаю, - солгал Визенер. - По-моему, это не по-дружески сидеть тут и донимать меня молчанием.
- А почему бы мне обращаться с вами по-дружески? - возразила Мария.
- Скажите, что вы думаете обо мне и моих действиях против "ПН"? - бурно настаивал Визенер. - Нехорошо и для вас, и для меня, что вы молча глотаете свой яд.
- Это не яд, - возразила Мария почти печально.
- Да говорите же, - настаивал Визенер. - Вы считаете подлостью то, что я делаю? - спросил он нетерпеливо, с некоторой иронией.
- Самое отвратительное, - сказала Мария, - это то, что вы все делаете наполовину. Ведь вы с самого начала знали, что нельзя сохранить и то и другое - и ваши отношения с мадам Шасефьер, и ваше положение в национал-социалистской партии. Но вы не могли принять решения, вы пробавлялись компромиссами. Все у вас наполовину, - возмутилась она, и Визенер понял, что наконец выливается наружу то, что она долго копила в себе. - Если вы совершаете порядочный поступок, то делаете это с ироническим подмигиванием, как бы стыдясь. А если делаете что-нибудь подлое, то так этим хвастаете, что сразу видно: совесть у вас неспокойна. А я-то думала, что вы мужчина. Вы так мне несимпатичны, что я и выразить этого не могу.
- Благодарю, - сказал Визенер. - Теперь мне по крайней мере все ясно. Воздух несколько очистился, мы можем продолжать работу над "Бомарше".
Но он продолжал думать о том, что сказала Мария. Он пространно писал об этом в Historia arcana. Когда Леа, мило и насмешливо улыбаясь, смотрела на него с портрета, он вкладывал ей в уста слова Марии.
В редакцию "ПН" поступило анонимное письмо с сообщением о предполагаемой встрече между французским союзом молодежи "Жанна д'Арк" и германским союзом "Юный Зигфрид". Письмо было написано лицом явно осведомленным. В нем содержались точные данные, отчасти поддававшиеся проверке, а также точная программа проектируемого слета молодежи и копии некоторых официальных документов.
В письме было указано, что в качестве руководителя французской делегации намечен молодой Рауль де Шасефьер. Сообщение это сопровождалось комментариями. Анонимный автор указывал, что нацист Эрих Визенер - частый гость на улице Ферм, что между юным господином де Шасефьером и Визенером существует поразительное сходство. Автор письма подчеркивал пикантность этого назначения. С одной стороны, именно благодаря близким отношениям к нацисту Визенеру Рауль де Шасефьер был до известной степени живым символом франко-германского сближения. С другой стороны, соответствующие французские инстанции, по-видимому, позволили себе шутку, назначив руководителем делегации человека, в жилах которого есть и капля еврейской крови.
В редакции "ПН" анонимным письмам обыкновенно не придавали значения. Тем не менее это письмо Гейльбрун прочел внимательно. Не было ли здесь ловушки? Нет, ловушки не было. Он решил использовать данные анонимного письма.
Он и Визенер были старые враги. Между газетой Визенера "Вестдейче цейтунг", виднейшей демократической газетой Веймарской Германии, и "Прейсише пост", самым влиятельным демократическим органом столицы, существовало острое соперничество. Гейльбрун давно уже презирал Визенера как сноба, эстета и беспринципного человека, а Визенер презирал Гейльбруна за вульгарность. То, что Визенер изменил демократии и перешел на сторону фашизма, было для Гейльбруна торжеством, моральным удовлетворением. И он был очень разочарован, убедившись, что Визенер, даже когда распространилась весть о его ренегатстве, все же нисколько не утратил своего авторитета. Его статьи по-прежнему цитировались мировой печатью, он жил, окруженный почетом и блеском, ни одна душа не поставила ему в вину его явную продажность. Визенер стал для Гейльбруна воплощением всей гнусности мира.
Изучив анонимное письмо, он с радостью принялся заготовлять ядовитое снадобье для ненавистного Визенера. Он понимал, что его прежняя статья была слишком неуклюжа. Теперь в руках у него лучшее, более острое оружие. Теперь он не только даст волю своему сердцу, он напишет статью не только в расчете на эмигрантов, - он уничтожит врага. И он взялся за перо. На этот раз он писал для тех, от кого зависели Визенер и его проект юношеского слета, он писал для заинтересованных французских инстанций, для германского посольства, для недругов Визенера из среды его единомышленников. Он осторожно дозировал яд, ограничиваясь деликатными намеками, которые были понятны только посвященным, но тем вернее действовали.
В ответ на тяжелый удар Визенер как-то внутренне сковывал себя непроницаемой броней и становился холодным, спокойным. То мертвенное равнодушие при полной ясности сознания, с которым он читал статью Гейльбруна, почти испугало его самого. Он деловито отметил, как хорошо написана статья, он сам не мог бы написать ее более тонко. "Придется пересмотреть мое суждение об этих людях, - думал он. - Я всегда называл их шмоками, продажными писаками. Но это не продажные писаки, они не пишут по заказу. Однако с их прообразом, с журналистом Эллесом, у них все же есть нечто общее. Они сентиментальны, в них есть чудаковатая взбалмошность детей гетто. Кстати, как мало людей знают, что Эллес был прообразом для фрейтаговского Шмока. Я действительно необычайно начитан и могу положиться на свою память".
Визенер читал, а между тем логика и интуиция ни на минуту не изменили ему, он ясно видел, как подействует атака Гейльбруна на его, Визенера, друзей и врагов. Он видел лицо посла, читающего статью, лицо Шпицци, лицо Леа, лицо Гейдебрега.
- Ватерлоо, - подвел он итог своим мыслям и чувствам, - это станет моим Ватерлоо.
Желая незамедлительно себя проверить, Визенер позвонил Гейдебрегу. Он не знал, чем мотивировать свой звонок, если Гейдебрег подойдет к телефону, но был убежден, что ему не придется ломать над этим голову. Случилось именно так, как он предвидел: Гейдебрег не подошел к телефону. Даже тон, которым секретарь ответил ему, был именно тот, какого он ожидал. Да, да, все было так, как он ожидал. Он положил трубку, кивнул головой, мудро, покорно, со слабой улыбкой.
Итак, значит, кончено. Удар обрушился. Но это хорошо. Ожидание, как всегда, было хуже самой катастрофы, и теперь он спокоен, почти весел.
В ту минуту, когда ему бросилось в глаза его имя в "ПН", он собирался уходить. Его трость еще стояла, прислоненная к креслу. Он взял ее в руки. В костюме для прогулки, с тростью в руке, он ходил по библиотеке, по своему кабинету, машинально наблюдая, как широкие каблуки его ботинок отпечатываются на мягком ковре.
Сотни раз говорил он себе сам, говорила ему и умная Мария, что он не сможет удержать и то и другое, что в один прекрасный день ему придется выбирать между Леа и своей карьерой. Более двух лет он уклонялся от окончательного решения. Хорошо, что теперь судьба решила за него. Как она решила - за него или против него? Это еще далеко не ясно.
Быть горячим или холодным, только не теплым. Визенер почти с облегчением думает о том, что теперь вечные колебания кончились. Он выпрямляется, откидывает назад плечи, рассекает тростью воздух. Словно тяжелая ноша лежала на нем, теперь он даже физически чувствует себя лучше.
С его карьерой, значит, кончено. Хочет он или не хочет, надо ограничиться личной жизнью. Личная жизнь - это Леа. Может ли он так уж твердо рассчитывать на нее? Разве он уже забыл телефонный разговор после первой статьи в "ПН"? Вторая статья, надо думать, подействует иначе. Вполне возможно, что Леа теперь будет на его стороне решительнее, чем когда бы то ни было. Тот факт, что "ПН" вторично печатают статью с мерзкими нападками на него, покажет ей, что ее смутное подозрение, будто он что-то затеял против "ПН", ни на чем не основано. Эти соображения подбадривают его.
Пришла Мария.
- Ну, - спрашивает Визенер подчеркнуто весело, - теперь вы довольны, Мария? Теперь, значит, конец колебаниям и компромиссам. Конец политике, конец карьере. Возможно, что у меня заберут даже "Вестдейче". Я думаю, это будет великолепно, Мария, Теперь мы займемся только серьезными делами. Литература, и ничего больше. Вот только одного не знаю, не окажусь ли я в близком будущем на мели, придется сократить вам жалованье. Вы тогда останетесь у меня, Мария?
- Бросьте глупые шутки, - резко ответила Мария, но давно уже в ее тоне не было такой сердечности.
Затем Визенер принялся диктовать "Бомарше". Он не хотел больше думать о "продажных писаках" и их жалких подвохах, не хотел думать о мерзкой политической лавочке. Он работал над "Бомарше" - сосредоточенно, с подъемом и очень успешно.
Вечером он отправился на улицу Ферм. Он был в лучезарнейшем настроении. С радостью думал о том, как покажет Леа, что он неуязвим. Ему уже казалось заслугой с его стороны, делом свободного выбора, что он отказался от политики и решил всецело посвятить себя Леа и своей литературной работе.
На улице Ферм он застал суетящихся слуг. Дом приказано было к вечеру запереть, Леа уехала в Аркашон.
Первый раз Леа предприняла поездку, не известив его об этом.
После появления статьи в "Парижских новостях" ответственные за встречу молодежи инстанции стали собирать сведения о Рауле де Шасефьер и Эрихе Визенере. В посольстве на улице Лилль и в "Немецком доме", парижской резиденции гитлеровцев, оживленно дискутировали, комментировали, телефонировали. Гейдебрег мрачно сидел в отеле "Ватто" и никого к себе не допускал. Шпицци вел себя умно: он вежливо сожалел о случившемся, но не позволял себе никаких выпадов против Визенера. Он сохранял пассивность, он знал: что бы ни случилось, дело обернется в его пользу. В конце концов предполагаемая встреча "Жанны д'Арк" с "Юным Зигфридом" была отложена на неопределенное время, как и решение вопроса о дальнейших переговорах с Гингольдом.
Широкой огласки все это пока не получило, так как о предполагаемом слете молодежи еще ничего не появлялось в печати. Вообще статья Гейльбруна не имела видимых последствий. Никто не призывал Визенера к, ответу и не требовал у него объяснений.
Действие, произведенное атакой Гейльбруна, было неприметнее, глубже, страшнее. Вокруг Визенера образовалась пустота; никто из тех, кто представлял для него интерес, к нему и глаз не казал. Немилость, таким образом, становилась гораздо более ощутимой, чем если бы она была объявлена во всеуслышание. Все вокруг продолжало идти своим чередом, прибывали груды писем, весь день звонил телефон; но никто из тех, от кого зависело решающее слово, никто из тех, кто был ему дорог, не подавал голоса.
Прежний Визенер не примирился бы с этим молчанием, не сложил бы оружия. Он все пустил бы в ход, он дрался бы, он не жалел бы сил, только бы пробить эту проклятую стену молчания. Сделал бы попытку повидаться с Гейдебрегом, с послом, с Герке, объясниться с ними. Писал бы, телеграфировал, телефонировал Леа. Теперешний Визенер, Визенер этого июля, ничего подобного не предпринимал. Он с какой-то судорожной веселостью убеждал себя, что такая жизнь без оков и без ответственности очень приятна. Он завернулся в вату, чтобы ничего не чувствовать и ничего не слышать. Разве не замечательно, что его оставляют в покое и что ему не приходится бесконечно балансировать на канате? Это была подлинная свобода. Он работал неутомимо, с подъемом, и работа удавалась ему. Он шутил с Марией, льнул к ней, ему казалось, что дружба с ней не такой уж малоценный дар. Он так тщательно скрывал от самого себя досаду, гнев и разочарование, что не поведал о них даже своей Historia arcana.
Началась вторая половина июля, становилось очень жарко. Весь Париж был за городом; при желании Визенер мог бы приписать сезону пустоту, которая образовалась вокруг него. Сам он обычно в это время бывал на море или в горах... В этом году он остался в Париже. Марии он сказал и в Historia arcana записал, что счастлив работать без всяких помех в знойном пустом городе.
Надо было глубоко заглянуть в него - глубже, чем он сам был в состоянии, - чтобы понять, как сильно недоставало Визенеру его любимого занятия, политических интриг, и каким горьким лишением было для него отсутствие Леа. С виду он казался человеком, который нашел свое призвание и живет в согласии с самим собой. Свои обязанности журналиста он выполнял кое-как, полагаясь на привычную виртуозность и многолетний опыт, и главным образом работал над "Бомарше". В часы досуга он встречался с парижскими знакомыми, которые еще оставались в городе, флиртовал с кем придется, а с наступлением вечерней прохлады ездил с Марией в Булонский лес или в окрестности города, чтобы поужинать где-нибудь под деревьями или на берегу реки. Казалось, он ведет веселую, размеренную, трудолюбивую, наполненную до краев жизнь.
И вот, когда он уже заканчивал "Бомарше", произошло событие, круто нарушившее ход его счастливой, размеренной работы. Был сформирован германо-швейцарский суд для рассмотрения дела Фридриха Беньямина, и в таком составе, что берлинское правительство лучшего и желать не могло. Из трех нейтральных третейских судей, имеющих решающее значение, один был финн, другой венгерец, то есть как раз представители стран, правительства которых, безусловно, симпатизировали методам третьей империи. Это был успех третьей империи и большой личный успех Гейдебрега, руководившего тактическими мерами рейха в этом деле.
Прочитав газетное сообщение, Визенер просиял. Полное торжество Германии и Гейдебрега означало полное поражение эмигрантов. В особенности это касалось писак из "Парижских новостей"; в борьбе за Фридриха Беньямина они были застрельщиками. Такой благоприятный для Германии состав суда показывал, насколько бессильны эмигрантские писаки со всеми их международными связями. Писания Гейльбрунов и Траутвейнов - стилистические упражнения, не больше, никто из власть имущих не принимает их всерьез. Успех Гейдебрега и Германии в деле Беньямина для него, Визенера, означал реабилитацию. Если "Парижские новости" даже в деле Беньямина, несмотря на поддержку всей мировой печати, достигли столь немногого, то какое могли иметь значение их ядовитые выпады против него лично, выпады, так и оставшиеся незамеченными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93