- Это будет еще не скоро, - сказал он наконец, - но я решил, что лучше вам узнать об этом сейчас. Я знаю все, что можно возразить против переезда в Москву, - прибавил он, - и сам уже все обдумал. Но это мелкие соображения, они в счет не идут, - и очень быстро, решительно заключил: Я страшно рад поездке в Москву, не буду отрицать, но мне ужасно трудно и с вами расстаться.
Зепп и Анна все еще молчали. Тогда Ганс с деланной живостью, несколько неуклюже переменил тему:
- Твою статью об "Иуде Маккавее", - обратился он к Зеппу, - мы все читали, читал ее и дядюшка Меркле, - это замечательная статья. Я и не предполагал, что музыкой можно так хорошо и ясно выражать свои чувства и мысли, как это делал твой Гендель, и что можно так хорошо объяснять музыку, как это сделал ты. Мы все были в восторге, - и он снова покраснел. Но надо наконец закончить разговор. И Ганс решительно оборвал: - Бог ты мой, осталось только пять минут, а я хотел еще починить шнур от радио. - И он принялся за работу.
После ухода сына Зепп Траутвейн почувствовал глубокую усталость. Он улыбнулся, вспомнив о том, что сказал Ганс об "Иуде Маккавее", но это была горькая улыбка. Вот для чего, значит, пишешь, вот чего, значит, достигаешь: собственный мальчуган похлопает тебя по плечу и наговорит вот таких наивных вещей. Зепп всегда бился в поисках тончайших нюансов, он хотел научить людей видеть, как многогранна жизнь, он хотел научить их быть "справедливыми", как он сам. Кому это нужно? Чем наивнее, тем вернее. Гейльбрун прав: "Не будь слишком мудр и слишком справедлив, дабы не погибнуть". Прав и Гарри Майзель. Глупость мира беспредельна.
Но если так смотреть на вещи, то, выходит, прав Гитлер, и все, что он, Зепп Траутвейн, делает, - все это на ветер. Дело Беньямина. Он, Зепп, бросился в водоворот, он плавает, он барахтается, как безумный, он захлебывается, и ему уже почти нечем дышать. А что, если он в самом деле очутится перед fait accompli? Если он борется за мертвого, за человека, может быть, давно гниющего в земле? Что тогда? Как перенести такой удар? Ради чего он отказался от своей музыки? Все, что он делает, - бессмыслица. Все это - лишнее. А сам он никуда не годный хлам. Если дирижер Риман, если Рихард Штраус, если все те, кого он оставил в Мюнхене и в Германии, сочтут, что у него не все дома и что его надо упрятать в сумасшедший дом, они будут правы.
- Что ж ты так сидишь, старушка? - сказал он Анне с сильным баварским акцентом; это прозвучало тепло, как знакомая ласка. Анна очень дорога, очень близка ему. Никто так душевно не понимает его самого и его музыки, как Анна. Она отстаивает его музыку перед ним же самим, она по-прежнему любит его, хотя он и не последовал ее хорошему и разумному совету. Хотелось, чтобы она пожалела и немножко утешила его, но он видел, что она сама нуждается в утешении. Неуклюжим и все же нежным движением он положил ей руку на плечо.
- Дети растут, - сказал он, - дети становятся самостоятельными, это так, иначе и быть не может. Придется уж тебе удовольствоваться моей особой.
На следующий день оказалось, что глубокая усталость, которую почувствовал Зепп Траутвейн после разговора с Гансом, объяснялась не только его волнением, но и начинающейся болезнью. Ему пришлось слечь - он был сильно простужен.
Его болезнь можно было назвать сильным насморком или легким гриппом, но, как бы она ни называлась, она порядком донимала подвижного Зеппа. Его сотрясал кашель, бросало в пот, знобило, он хрипел и сморкался, он чувствовал себя разбитым, все у него болело. Анна знала эти заболевания Зеппа и знала, как он тяжело их переносит. В таких случаях она лечила его обычно любовью, тревогой, заботой, пилюлями, питьем, обтираниями спиртом и облегчала ему недомогание тысячью маленьких хитростей; она нежно его уговаривала, читала ему и всячески отвлекала от грустных мыслей.
Но сегодня Анна не могла с ним остаться. Она приняла на вечер приглашение от Перейро. Она дала обещание и за Зеппа, который очень упирался, и теперь была убеждена, что Зепп, как он ни капризничает из-за болезни, рад-радехонек, что грипп освобождает его от обязанности пойти к Перейро. Но сама Анна не могла остаться дома. Это было просто невозможно. Когда мосье Перейро приглашал ее по телефону, он лукаво намекнул на то, что она найдет у него людей, с которыми, безусловно, рада будет встретиться; она почти не сомневалась, что он имел в виду тех, от кого зависела передача "Персов" по радио. Теперь для нее было особенно важно добиться передачи оратории Зеппа - уже ради гонорара. Было бы безумием в такой момент обидеть Перейро и всех остальных.
Она взглянула на своего Зеппа. Он лежал в жару, несчастный, и покинуть его в таком состоянии было жестоко. Но ничего не поделаешь. Это необходимо в его же интересах. Он проведет в одиночестве два-три неприятных часа и будет, конечно, на нее злиться. Но она за эти два года стала достаточно толстокожа. Самое важное - добиться передачи "Персов". Зепп будет страшно рад, хотя сейчас не хочет сознаться в этом. Он умеет радоваться всякому пустяку, как ребенок. Он не понимает, что такое деньги, и не интересуется ими, и все-таки Анна уже заранее видит, как усмехнется Зепп, глядя на красивые фиолетовые тысячефранковые билеты - гонорар за "Персов". "Приятная неожиданность", - скажет он и прищелкнет языком. Он будет отчаянно сердиться на исполнение и страстно ему радоваться. И эта радость не мимолетная, она будет длиться недели, месяцы, и, быть может, Зепп, раскаявшись, навсегда вернется к своей музыке, быть может, эта передача окажет влияние на всю их дальнейшую жизнь, восстановит их прежнюю хорошую душевную близость. Нет, уж если он так глуп, что ворчит и возмущается, значит, она должна быть умной и оставить его на несколько часов в одиночестве.
Жаль, что по крайней мере Ганс не может остаться с ним. Мальчик побудет только полчаса и уйдет. У него срочное дело. Сегодня он уговорился встретиться с товарищами у своего друга, эльзасца, переплетчика Меркле. Ничего, значит, не придумаешь, приходится Зеппа на какую-то часть вечера предоставить самому себе.
Она оправила ему простыню, одеяло и подушку, положила возле кровати книги и рукописи, принесла лимонный сок, пилюли от кашля, чай и сухари, дала ему еще ряд советов. Наконец решительно ушла.
Зепп лежал, угрюмо кряхтя, вздыхая, повернувшись лицом к стене; он не сказал почти ни слова за все время, что Ганс еще оставался дома. Когда мальчуган ушел, Зепп почувствовал себя совсем плохо. В комнате было жарко, он тяжело дышал, кашлял, а в пилюлях, которые он принимал против кашля, было достаточно морфия, чтобы затуманить голову, но недостаточно, чтобы смягчить кашель. Еще нет и девяти; в лучшем случае Анна придет в половине двенадцатого. Да и Ганс вряд ли вернется раньше. Зепп позвонил в редакцию "ПН": если будет что-нибудь важное, пусть пришлют. Лежа в полном одиночестве, он был бы рад всему, что отвлекло бы его от мыслей о болезни, даже какой-нибудь неприятности, но, по-видимому, случится самое худшее из всего, что может случиться, - ничего.
Он пытался читать, но не мог. Свет мешал, он погасил его, тогда его стал раздражать фонарь, горевший на улице. Было жарко; он открыл окно, но тут его прохватило сквозняком, и у него начался озноб. Даже тихое тиканье красивых стенных часов, обычно приятное ему, сегодня превращается для него в муку. Все, что он делает и чего не делает, - все его раздражает. До чего безответственно со стороны Анны оставить его в таком состоянии.
Он старается быть справедливым. До сих пор Анна всегда ухаживала за ним с беспредельной преданностью; хотя он не считает мотивы ее визита к Перейро важными, ей они кажутся убедительными, и это решает. Конечно, она предпочла бы остаться с ним. Он несправедлив к ней. Но на кого другого ему злиться?
Через минуту он встает. Ему пришли в голову кое-какие мысли для очередной статьи. Он тотчас же их запишет. Анна, конечно, не позволила бы ему встать, она бы этого не потерпела; он испытывает удовлетворение при мысли, что поступает наперекор ей, надувает ее. Хитро улыбаясь, дрожа от озноба, он садится за пишущую машинку. Настолько он все-таки осторожен, что набрасывает на себя халат и укрывает колени одеялом.
Так. Это уж намного веселее. Он начинает писать. Но, увы, не тут-то было. Машинка давно уже не в порядке, а сейчас и вовсе забастовала. Как раз сейчас, когда она ему до зарезу нужна.
И вот так всегда. Анна занимается тысячью никому не нужных мелочей, а самое существенное упускает. Она так невероятно добросовестна, что всегда чувствуешь себя перед ней набедокурившим школьником, но, чуть дело коснется чего-нибудь важного, она пасует. Не будь она такой безголовой, она понимала бы, что для писателя самое важное - этот скромный инструмент. Ему ведь немного нужно. Но нет, она тратит часы, дни, недели на своих нелепых Перейро и на честолюбивую затею с радиопередачей "Персов", а урвать полчаса или час, чтобы отнести в ремонт пишущую машинку и взять ее оттуда, - на это ее уже не хватает.
Он искренне взбешен. "И после этого не лезь в бутылку, не огрызайся как пес", - нарочито грубыми словами думает он, отводя свою баварскую душу. Записать то, что пришло ему в голову, карандашом или пером - такой мысли он не желает допустить. Раз машинка по вине Анны не в порядке, он вообще отказывается писать. Анна опять, в который раз, лишила его возможности осуществить хорошую идею. С бешенством швыряет он халат и одеяло на пол и забирается в постель. Тушит свет, злится на яркий уличный фонарь, лежит, отдаваясь мрачным мыслям. Он несчастен, его лихорадит, он сердится на Анну, на Ганса, на самого себя, на весь мир.
Стучат. Зепп испуганно садится в постели. Кто это может быть? Открыть? Но кто бы ни пришел, это лучше, чем оставаться в одиночестве. Он встает, вздыхая, потея, пошатываясь, тяжело дыша, с воспаленным лицом, с мутными глазами; из носа у него течет, вид у него малопредставительный.
В дверях - Эрна Редлих. Она удивлена, что Зепп открывает ей сам, дрожа от холода, в пижаме, одна штанина высоко завернулась.
- Я никак не думала, что вы один, - говорит она.
- Это и трудно было предположить, - сердито отвечает Зепп, довольный, что теперь у него все основания негодовать на Анну. Он впускает Эрну и снова забирается в постель. Оказывается, Эрна принесла ему корректуру статьи, не очень срочной, но все же лучше, если она пойдет завтра или послезавтра, а в таком виде статья, по ее мнению, появиться не может.
- Кроме того, - улыбаясь, говорит она, - я хотела узнать, как вы себя чувствуете.
На жену свою Зепп сердит, зато очень благодарен Эрне. Они тотчас же берутся за работу, выправляют статью, Эрна очень старательна, и он весело говорит, что с ней легко и приятно работается. Но вот работа кончена, Эрна собирается уходить. Он удерживает ее. В таком состоянии, говорит Эрна, вредно принимать гостей и болтать. Но он просит ее так настойчиво, что у нее не хватает духу отказать. Она остается. Потом она еще несколько раз порывается уйти, но он умоляет ее разделить с ним его одиночество. Он не будет разговаривать, он закроет глаза, пусть она тоже молчит, если считает это более разумным, но пусть остается. Противно лежать в этой противной комнате, в чужом городе, больным и одиноким, а тут еще этот фонарь заглядывает в окно.
Так проходит время, и неожиданно рано, уже около одиннадцати, является Анна. Она поспешила вернуться. Ее погнала домой не только тревога о Зеппе, но и приятная новость, которую ей хотелось возможно скорее сообщить ему: все в порядке, договор с дирекцией радиовещания, можно сказать, заключен, и теперь дождем посыплются к ним деньги и почести.
Но у Зеппа - Эрна Редлих, и Анна, собиравшаяся уже выпалить свою радостную новость, останавливается на полуслове. Ей удается овладеть собой. Зепп пытается объяснить присутствие Эрны; он рассказывает все как есть. Фрейлейн Редлих любезно принесла оттиск срочной статьи, и, так как он не хотел остаться один, он упросил ее дождаться Анны. Он говорит все это довольно брюзгливо, чувствуя раздражение против Анны; ему досадно, что милая Эрна безвинно попала в двусмысленное, положение.
Анна холодно выслушивает его объяснения, она по-прежнему держит себя в руках. Но она очень суха. Пять минут натянутой беседы - и Эрна прощается.
- Не проводишь ли ты фрейлейн Редлих до лифта? - спрашивает Зепп необычным для него наставительным тоном.
Анна, не говоря ни слова, повинуется, хотя Эрна протестует: лифт она и сама найдет.
Анна возвращается. Она еще в вечернем платье и выглядит очень хорошо. Она молодчина, это отмечает, несмотря на свою досаду, даже Зепп. Да, Анна - красивая женщина, и в глубине души у него шевелится нечто похожее на то чувство, которое он питал к ней в первые годы их совместной жизни. Но когда снизу доносится глухой стук - большая старая дверь гостиницы захлопнулась за Эрной, это ощущение проходит и не остается ничего, кроме досады, что его покинули, что машинка оказалась в неисправности и Эрна ушла слишком рано.
Он лежит и угрюмо молчит.
- Ну вот, значит, ты по крайней мере не был один, - минуту спустя констатирует Анна.
- Да, - откликается Траутвейн, глядя на нее недобрым взглядом. - Это было очень удачно, - прибавляет он.
- Кстати, договор с дирекцией радио заключен, - говорит Анна.
Иначе рисовалась ей эта минута. Она так радовалась, представляя себе, как сообщит ему эту новость с сияющим видом и он, в свою очередь, просияет и похвалит ее за настойчивость. А вот чем кончилось. Она нисколько не ревнует к этому маленькому малоинтересному созданию, но все в ней кипит при мысли, что эта жалкая Эрна и глупая нескладность Зеппа испортила ей и ему одну из лучших минут их жизни. Она торопилась к нему с радостной вестью, а теперь - так уж получилось - она просто бросила ему эти слова: "Кстати, договор с дирекцией радио заключен". Нет, иначе представляла она себе эту минуту.
- Вот как? - ответил Зепп. - Тогда тебе, собственно, незачем было идти к Перейро.
Это злое упрямство, эта нарочитая безмерная обида доконали ее. Зачем он это сказал? Ведь только для того, чтобы причинить ей боль. Она всю свою жизнь мучилась ради него. Все, что она проделала за эти два года, было только ради него. И вот благодарность.
Она говорит себе: "Зепп болен. Он чувствует себя в долгу передо мной. Поэтому и наступает. Я добилась передачи "Персов", я приношу ему такую новость и вдруг застаю здесь эту особу. Конечно, он чувствует себя виноватым. Он, должно быть, говорит себе: она из кожи лезет вон ради меня, а я тут развлекаюсь с девчонкой. Он просто неуклюж, он всегда говорит первое, что придет в голову, не считаясь с тем, как его слова подействуют на другого. Он хотел сделать мне больно, но, вероятно, лишь в ту минуту, когда произносил эти слова, а теперь, конечно, уже раскаивается. Он не виноват, что сделал мне больно. Жизнь в эмиграции делает человека слишком ранимым. Не надо сейчас же распускаться. Не надо выходить из себя. Зепп болен. Я дам ему еще какое-нибудь потогонное и не буду думать ни о чем, кроме его гриппа. Он глупый, избалованный мальчик, но он - мой мальчик, и не надо сердиться на пего за то, что он, больной, делает глупости".
И она не говорит ни слова. Молча раздевается, заботливо убирает в шкаф вечернее платье - ему еще придется немало послужить, - дает Зеппу аспирин.
Зепп между тем спохватывается, что ответил ей грубо, глупо, зло, бессердечно, и очень раскаивается. Он ждет, что она скажет ему. Он решает быть великодушным. Чем грубее Анна будет упрекать его за неуклюжесть, тем вежливее он извинится, постарается загладить свою вину. Но Анна ни в чем не упрекает его. Она молчит, она переодевается, она дает ему аспирин. Затем приготовляет свежие простыни и свежую ночную сорочку, чтобы вовремя переменить белье, когда он пропотеет.
Она, значит, не желает с ним объясниться. Ей хочется, чтобы он терзался сознанием своей вины. Ей приятно, что он не прав, приятно его унизить. Сначала она оставляет его одного, а когда он, возмущенный, начинает злиться и отвечает ей не особенно вежливо, она разыгрывает из себя этакую тетушку, молча восседающую на диване, как воплощение оскорбленного достоинства. Нет, если Анна так поступает, то и он умеет быть упрямым. Не ему делать первый шаг. В конце концов он болен, у него жар, и она не имеет права ухудшать его состояние. И машинку она тоже не починила. И все это из-за проклятого, дурацкого радио.
Он начинает потеть. Минут пять спустя, как раз вовремя, она быстро и ловко расстилает на кровати свежее белье и помогает ему переодеться. Она делает все приготовления на ночь бережно и быстро, но почти не разговаривает с ним, ограничивается самым необходимым.
Ему досадно, досадно на самого себя. Анна - хороший старый друг, они одно целое, и ему следовало бы уступить. Но он не может. Он просто не в силах заставить себя.
Анна тоже говорит себе, что было бы умнее уступить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93