Там уж дежурство врачей круглосуточно, и сест
ру не надо разыскивать по всему этажу.
В пятницу меня туда перекатили, операцию назначили на понедельник, а вот
в ночь под воскресенье стало мне худо, совсем худо.
Очень тошно было. Тошнило, как с перепоя, и желудок все давил вверх, будто в
ыбросить что-то хотел, но не выбрасывал, только дышать мешал. Единственно
е занятие осталось мне на этом свете Ц дышать: воздух всасывать и выталк
ивать. Но это была тяжелая работа, она требовала напряжения и то не получа
лась как следует: собравшись с силами, надышу-надышу-надышу поспешно, пот
ом отдыхаю, дух перевожу, снова сил набираюсь.
Ц Чейн-Стоксовское, Ц услышал я голос врача.
Ц Агония? Ц переспросила сестра. И добавила: Ц Пульс как ниточка.
Ц Камфору! И скорее! Ц распорядился врач.
Я эти слова слышал, но не очень понимал, я был сосредоточенно погружен в пр
оцесс дыхания. И не видел ничего. Мутное стекло стояло перед глазами, серо
вато-зеленое, цвета вылинявшей гимнастерки. Противно было смотреть в эт
у зеленую муть, я закрыл глаза.
И увидел:
Девушку, очень юную, ясноглазую, с румяными от мороза, по-детски налитыми
щечками. Чей-то палец указывает ей графу: «Вот здесь распишитесь, невеста
».
Девушка смущенно хихикает. Так удивительно, непривычно и лестно называт
ься невестой.
Другая рука, короткопалая, с простеньким обручальным кольцом, подсовыва
ет четвертушечку бумаги. Слева: «Слушали»; справа: «Постановили». Постан
овили: «Исправительно-трудовые работы сроком на…»
Но я ни в чем не виноват.
Распишитесь, что читали.
Уткнулся в бороду, мокрую от слез.
Ц Отец, не выпендривайся!
У ручья лежал мертвый немец в белом шерстяном белье. Ветер пошевеливал к
расивые белокурые волосы. А лица не было, лицо сгнило все. Осколком снесло
, что ли?
Чернота и стоны. Это наша полуторка перевернулась на прифронтовой дорог
е. Я под кузовом. Первое инстинктивное движение Ц ощупал бока и ноги. Целы
. На четвереньках лезу на свет, там, где щель над кюветом. И почему-то:
Ц Едем назад, ребята!
Ц Зачем назад? От испуга. Испуганного тянет домой.
Обед Ц главное событие дня, блаженный час наполнения желудка. Занимаем
место у длинного стола. Дежурный, заложив пайку за спину, вопрошает: «Кому?
» Хорошо бы досталась горбушка. А доходяга из предыдущей смены торопливо
сгребает в рот крошки, с грязного, залитого гороховой слизью стола.
Ц Как не стыдно? Что ты делаешь, кусочник?
Ц Это наши крошки! Ц возражает он с полным сознанием своего права.
Маленький, щупленький, вертлявый прыгает передо мной. Он смешон, он дерга
ется как марионетка, но у него в руках пистолет. Я пячусь за фонарный столб
. Ругаюсь бессмысленно: «Иди на…» Фонарный столб не защита. Дружок вертля
вого спасает меня. Обхватывает его сзади.
Ц Подходите прощаться, Ц говорит деловито служащая. Ц Мужчины, снимит
е венки. Ц И створки раскрываются, деревянный ящик, обитый красным, плавн
о тонет под тихую музыку.
Черный жирный дым низко стелется над бетонными квартирками умолкших.
На мокрой, черной от осеннего дождя брусчатке куча тряпья. На рельсах Ц л
ента грязного мяса Ц бывшая нога мальчика. Мальчик не кричит, он хнычет, у
ткнувшись лицом в мостовую. Отчаяние раздавленной жизни. Неужели это с н
им случилось?
Вот так винегретом мое, чужое, давнишнее, недавнее Ц вся жизнь в одно мгно
вение, гораздо быстрее, чем читается. Последние усилия мозга: память лихо
радочно мечется в поисках спасения. Что может выручить?
Не нашла ничего. Сдалась. Оседаю. Кончаю сопротивляться. Больше не тужусь
с дыханием. Слышу хрип выходящего воздуха.
И сразу становится легче. Зеленое стекло исчезает. Я вижу себя и почему-то
сверху. Вижу осунувшееся лицо, противно-тощие руки на сером больничном о
деяле. Это я. Неприятно видеть себя таким. Доктор наклонился над кроватью,
веко приподнял, проверяет реакцию зрачка. Сестра держит шприц на весу и с
мотрит на доктора вопросительно: стоит ли вкалывать? Лица у обоих обеспо
коенные и беспомощные. Мне их жалко. Зачем копошатся? Мне же не больно, мне
совсем хорошо. Не дышится, ну и не надо дышать, напрягаться, трудиться еще.
Снисходительно взираю сверху вниз с потолка на всю эту суетливую медици
ну. Хочу крикнуть: «Кончайте эту ерунду, товарищи! Мне легче, мне совсем хо
рошо». Не слышат, не обращают внимания, не догадываются головы поднять. Ну
и ладно, не до них. Лично я не намерен задерживаться в этой осточертевшей р
еанимации. Где тут выход? Ага, вот он, под самым карнизом. Живые его не видят
, конечно.
Коридор, точнее, колодец, бревенчатый сруб с осклизлыми, обросшими плесе
нью бревнами. Великолепный букет опенков у самого входа. Колодец все-так
и, а не тоннель. Про тоннель я читал в книге этого американского доктора, ф
амилия которого пишется Моодей, а по-русски произносится неприлично. По
мню, что в минуты клинической смерти мне полагается плыть или лететь по э
тому коридору-колодцу на тот свет. О коридоре читал, от наших сектантов сл
ышал, что при радении они несутся по колодцу. Видимо, деревянное зодчеств
о ближе моей душе, я вижу бревна, а не бетонные плиты. Но эти мысли задним чи
слом. В тот момент я лечу, вверх или вниз, не очень понятно куда, лечу с чувст
вом облегчения, избавился от тошноты, желудок не давит на горло, дышать не
обязательно. Лечу и лечу к чему-то новому, любопытному, привлекательному,
увлекательному. Помню, по записям этого самого Моодея, что в конце коридо
ра умершего ждут покойные друзья, родные, любимые или что-то солнечное, св
етлое, согревающее, радующее. Что именно, пережившие клиническую смерть
не могли объяснить толком. Кого же я там встречу? Не отца ли с матерью?
И вот он Ц выход из длиннющего колодца. Свет. Просторная палата, огромная
, пустая, а в самом центре ее на деревянном резном, но не слишком удобном тр
оне кудлатый старик лет шестидесяти, крепкий, широкогрудый, с проседью в
рыжеватой бороде, лохматыми бровями и желтым латунным кругом над голово
й. Боже мой! Так ты существуешь, Боже?
Ц Как видишь, Ц сказал он хрипловатым голосом.
Он восседал основательно, положив на подлокотники крепкие загорелые ку
лаки. Я заметил еще, что трон не слишком роскошный, простоватый, прямоугол
ьный, примерно такой, как у Ивана Грозного на скульптуре Антокольского. Н
а сиденье не было мягкой подушки, только коврик («Геморроя опасается», Ц
мелькнуло невольно). А за высокой спинкой справа и слева стояли могучие д
линноволосые воины с блестящими медными шлемами, украшенными перьями с
трауса и с перламутрово-радужными, очень красивыми, но явно непригодным
и для полета крыльями. И все это выглядело торжественно и театрально-бут
афорски. Но это я потом все оценивал, а в первый момент был только потрясен
:
Ц И ты на самом деле существуешь, Боже?
Ц Если глазам не веришь, пощупай. Вложи персты, Фома неверующий. Ведь ты ж
е неверующий, конечно, только одну материю признаешь.
Ц Если на самом деле существуешь, значит, материален, Ц возразил я, поду
мав. Ц Материален по определению. Материя Ц это все, что существует вне
моего сознания.
Ц Я тебя призвал не для философских споров, Ц проворчал он недовольно.
Ц Существую или не существую, тебя не касается. Но я ведаю этой планетой и
творю на ней суд. Ты на суде, раб божий Кирилл. Кайся!
Ц Но ты же всезнающий, Ц сказал я, Ц так что следствию все известно.
По реплике моей видно, что я чувствовал себя совершенно здоровым, даже и з
абыл, что умирал только что.
Старик на деревянном троне нахмурился, молнии метнул из-под бровей. Я взд
рогнул, как от слабого тока. Понял, что шутить неуместно.
Ц Кайся! Ц повторил он. Ц Или воображаешь, что ты безгрешен?
Ц Человек как человек, Ц признался я. Ц С большими недостатками.
Ц Назови самый большой.
Тут мне не потребовалось долго думать. Все месяцы в больнице вздыхал о гл
авном своем упущении.
Ц Откладывал, Ц признался я. Ц Откладывал важное, занимался второстеп
енным. Восемь часов отсиживал в лаборатории, еще по горам с рюкзаком лази
л, свадьбу дочке устраивал, квартиру ей покупал, долги отдавал, копил на сп
окойную жизнь. Все условия, условия создавал для главного труда… и так и н
е взялся. Проворонил.
Ц Нет, я спрашиваю не про упущения, Ц возразил старик на троне. Ц Запове
ди мои нарушал?
Я честно признался, что не помню все десять наизусть.
Ц Первая: пусть не будет у тебя другого бога, Ц напомнил он.
Ц Эту не нарушал, Ц сказал я быстро. Ц Я же не верил в богов. Даже и сейчас
не очень верю в тебя. Ты на самом деле существуешь?
Ц Вторая: не сотвори себе кумира, Ц продолжал он.
Ц И эту не нарушал. Терпеть не мог кумиров. Великих людей уважал: Ньютона,
Эйнштейна, Пушкина, Толстого, Менделеева, Сеченова, Павлова, Фрейда. Уважа
л, но не поклонялся, считал возможным критиковать, не соглашаться. Сам зна
ешь, если ты всезнающий, что я хотел написать теорию психологии человека.
Теория Ц это не повторение и не изложение, это синтез, осмысливание.
Ц Третья заповедь, Ц продолжал он, Ц не упоминай имя Господа своего вс
уе.
Ц Кажется, это означает «не божись»! Нет, Боже, не божился. Чертыхался нер
едко. Матерился, не без этого. Но ведь я, Боже, в призывном возрасте в кавале
рии служил, а лошадь без мата не воспринимает как следует. Грешен.
Ц Четвертая. Соблюдай день субботний…
Ц Опять грешен, не соблюдал, Господи, ни субботний, ни воскресный. Такая х
лопотливая жизнь! Все семейные дела на выходной. А иной раз срочная работ
а или сверхурочная, халтурка выгодная. Нет, не соблюдал. И отдых на пенсию
откладывал. Думал: сам себе хозяин буду, установлю режим, буду придержива
ться…
Ц Пятая заповедь. Чти отца своего и мать свою…
Ц В общем, чтил, Господи. Я обязан своим родителям. Они и направили меня и п
омогали долго, непомерно долго. Ну и жили мы вместе. Умерли на моем иждивен
ии. Не обижал. Уважал… Боюсь, вежлив бывал не всегда. Срывался. И эксплуати
ровал нещадно. Привык, что родителям ничего для меня не жалко. Не идеальны
м сыном был, но и не прескверным. Каюсь, на кладбище ходил редко. Но не забы
вал. Считал, что в памяти моей они живут.
Ц Шестая. Не убий!
Ц Не убивал, не было. Но мог бы, признаю. В армии же служил, винтовка в руках.
Был бы враг на мушке, стрелял бы не задумываясь. В меня стреляли же.
Ц Не кради!
Ц Этого не было. Не тянуло.
Ц Восьмая заповедь. Не прелюбодействуй!
Ц Господи, да что же я, импотент, что ли? Что значит твое «не прелюбодейств
уй»? Целоваться можно? Обнимать можно? Ах да, кажется, нельзя обнажать. Обн
ажал! И так далее.
Ц Девятая. Не лжесвидетельствуй!
Ц И этого не было. А насчет лжи, лгал, конечно. Кто же не лжет? Иной раз непри
лично говорить правду. Зачем же дураку говорить в глаза, что он дурак? И не
поймет и обидится.
Ц И десятая. Не пожелай жены ближнего своего, ни раба его, ни вола, ни осла.
Ц Ох, Господи, кажется, тут я безгрешен. Раба не желал, вола не желал, осла
Ц никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах. Жену ближнего? Бывало, бы
вало в молодости… но ведь я своей не изменял, ты сам знаешь, Боже, если твое
всезнание на эти грешки направлено.
Ц Ну что ж, Ц сказал бородатый задумчиво. Ц Нового ты ничего не сказал м
не, рядовой грешник, но в общем человек ты искренний, даже добросовестно и
скренний. Это подходит.
И замолчал задумчиво. Очевидно, и он думал не мгновенно. А я ждал. Ждал, како
е выпадет решение. Для рая вроде бы не гожусь, в ад не хочется. Лучше бы отпр
авил он меня назад на Землю. Уж тогда, сам себе клянусь, откладывать не буд
у, ни на час, как вырвусь из больницы, бегом в библиотеку.
А он все молчал. И тогда в голову ко мне закралось сомнение. Болен же я. Може
т, чудится все в бреду. То зеленое стекло было, то воспоминаний калейдоско
п, а теперь сказка о том свете. И потихонечку потянулся я, чтобы пощупать к
рай его плаща, надежным осязанием проверить легковерные глаза.
Он сразу заметил мои поползновения. Рявкнул:
Ц Персты убери!
Я отдернул руку. Струхнул, сказать откровенно. Всемогущий да еще обидчив
ый. Не угожу, гадость учинит какую-нибудь.
Ц Ладно, вопрошай, Ц махнул он рукой. Ц Глаголом вопрошай лучше, чем пер
стами тыкать впустую. Три вопроса твои. Потом я буду спрашивать.
Ц Почему ты такой… человекообразный? Ц полюбопытствовал я. Ц Зачем те
бе ноги, вездесущему? И борода? И проседь в бороде? Ты что, стареешь?
Ц Я такой, как вы меня рисуете на иконах, Ц ответил Бог. Ц Как представл
яете, таким и являюсь вам. Вездесущего ты и увидать не смог бы. Если же тако
й тебя не устраивает…
Не просто отшатнулся я, отскочил на три шага; такое страшилище явилось пе
редо мной. Голый гигант, загорелый дочерна, шестирукий, четырехногий, с ко
ровьими рогами на лбу и кабаньими бивнями, торчащими из пасти.
Ц Я Бхага, Ц проревел он. Ц Бог даров у ариев. Таким меня видели три тыся
чи лет назад. Не подходит? Страшно и старомодно, да? Тогда вот тебе другой о
браз, посовременнее.
На коврике, поджав коротенькие ножки, сидел противный уродец, со скользк
ой лягушечьей кожей, головастый, словно больной водянкой мозга, с огромн
ыми фасеточными глазами и длиннющими не то пальцами, не то щупальцами. Он
и все шевелились, сплетаясь в узлы и петли. И петельки образовывали буквы,
наши, письменные, так что я мог прочесть:
«Я пришелец. Я посланник сверхцивилизации. Мы опередили вас на миллионы
годичных оборотов вашей планеты. Мы можем…»
Ц Ах, ты опять морщишься? Пожалуйста, вот тебе другой символ.
На зеленой лужайке, поросшей зонтичными, сидела, болтая босыми ногами в з
вонком ручейке, милая женщина в венке из роз, круглолицая, большеглазая и
улыбчивая. Мне она показалась похожей на рембрандтову Саскию.
Ц Природа, Ц сказала она, кокетливо улыбаясь. Ц Я не богиня, я образ все
го естественного, природу ты же не отрицаешь, материалист. С природой смо
жешь говорить накоротке.
Очень миленькая была эта Природа, я тут же рассыпался в комплиментах. И не
медленно она возразила хриплым мужским голосом:
Ц Да, не получится у тебя серьезный разговор, ты грешник седьмой заповед
и. Я же читаю все твои мысли. Ты уже отметил, что эта Природа в твоем вкусе, т
олько в талии полновата, не в положении ли? Успел спросить себя: «А что эта
Природа собирается родить? И если любезничать с ней, не будет ли снисходи
тельнее?» Уже взыграл, грудь выпятил, картинную позу принял. Распетушилс
я. А перед тобой видимость, маска, я таких масок понаделаю тебе больше, чем
в кино.
Ц Какой же ты настоящий? Ц воскликнул я в отчаянии.
Ц А настоящий Я невидим, Ц возгласил знакомый уже хриплый голос. Ц Так
ой примерно.
И сцена исчезла. Все исчезло: и трон, и полянка, и ручей. Густая темнота, хоть
руками ее разгребай, ночное купание она мне напомнила. И за спиной возник
свистящий шепот: «Я здесь». Обернулся. Ничего. «Я здесь», Ц свистящий шеп
от у самых ног. «Здесь, здесь, здесь!» Ц эхом со всех сторон сразу. И во мне с
амом, не в голове, а где-то над желудком: «Как разговаривать будем? Не лучше
ли образ и подобие человека?»
Я кивнул головой, ошарашенный. Крепкий старик Ц патриарх воплотился на
своем деревянном кресле.
Ц Вопрошай, Ц напомнил он.
Я перевел дух. Подумал, что зря израсходовал один из трех разрешенных мне
вопросов. О внешности мог бы и сам догадаться. Теперь надо существенное в
ыяснить, имеющее отношение к моей судьбе.
Ц А у тебя тот свет есть тут, Господи? Загробная жизнь, как обещано. И Рай и
Ад?
Ц Но кажется, ты материалист, Ц усмехнулся он. Ц Что бывает с материали
стами после смерти?
Ц Ничего, Ц сказал я со вздохом. Ц Совсем ничего.
Ц Вот так и будет Ц ничего.
Ц А с верующими? Ц не удержался я.
Ц Ты же материалист, Ц повторил он.
Итак, ничего не будет. Я содрогнулся, представив себе смоляной погреб, ват
ную тишину в ушах, плотную тишину, оглушительную тишину, ни дыхания, ни сер
дцебиения, ни тепла, ни холода, совсем ничего. А впрочем, у меня бывали же в ж
изни обмороки. Тоже зеленая муть, тошнота, тошнота, безглазие… потом прос
ыпаюсь на полу. Что было со мной? Не помню. Ничего не было. Вот и тут будет та
к же… но не проснусь на полу.
Ц Слушай, отпусти ты меня на Землю, Ц взмолился я. Ц Очень хочется пожит
ь еще немножечко. Недоделанное сделать, наверстать упущенное. Честное сл
ово, грешить не собираюсь, каждую минуту буду ценить, ничего откладывать
не стану. Отпусти, что тебе стоит, ты же всемогущий вроде бы.
Ц Умолять будешь? Ц усмехнулся он. Ц На колени станешь, ладони сложишь,
припомнишь слышанное, вычитанное: «Иже еси на небеси». Ну давай, давай, кла
няйся, целуй прах у моих ног!
«Экий фанфарон! Ц подумал я. Ц Такое мелкое тщеславие при всемогуществ
е.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
ру не надо разыскивать по всему этажу.
В пятницу меня туда перекатили, операцию назначили на понедельник, а вот
в ночь под воскресенье стало мне худо, совсем худо.
Очень тошно было. Тошнило, как с перепоя, и желудок все давил вверх, будто в
ыбросить что-то хотел, но не выбрасывал, только дышать мешал. Единственно
е занятие осталось мне на этом свете Ц дышать: воздух всасывать и выталк
ивать. Но это была тяжелая работа, она требовала напряжения и то не получа
лась как следует: собравшись с силами, надышу-надышу-надышу поспешно, пот
ом отдыхаю, дух перевожу, снова сил набираюсь.
Ц Чейн-Стоксовское, Ц услышал я голос врача.
Ц Агония? Ц переспросила сестра. И добавила: Ц Пульс как ниточка.
Ц Камфору! И скорее! Ц распорядился врач.
Я эти слова слышал, но не очень понимал, я был сосредоточенно погружен в пр
оцесс дыхания. И не видел ничего. Мутное стекло стояло перед глазами, серо
вато-зеленое, цвета вылинявшей гимнастерки. Противно было смотреть в эт
у зеленую муть, я закрыл глаза.
И увидел:
Девушку, очень юную, ясноглазую, с румяными от мороза, по-детски налитыми
щечками. Чей-то палец указывает ей графу: «Вот здесь распишитесь, невеста
».
Девушка смущенно хихикает. Так удивительно, непривычно и лестно называт
ься невестой.
Другая рука, короткопалая, с простеньким обручальным кольцом, подсовыва
ет четвертушечку бумаги. Слева: «Слушали»; справа: «Постановили». Постан
овили: «Исправительно-трудовые работы сроком на…»
Но я ни в чем не виноват.
Распишитесь, что читали.
Уткнулся в бороду, мокрую от слез.
Ц Отец, не выпендривайся!
У ручья лежал мертвый немец в белом шерстяном белье. Ветер пошевеливал к
расивые белокурые волосы. А лица не было, лицо сгнило все. Осколком снесло
, что ли?
Чернота и стоны. Это наша полуторка перевернулась на прифронтовой дорог
е. Я под кузовом. Первое инстинктивное движение Ц ощупал бока и ноги. Целы
. На четвереньках лезу на свет, там, где щель над кюветом. И почему-то:
Ц Едем назад, ребята!
Ц Зачем назад? От испуга. Испуганного тянет домой.
Обед Ц главное событие дня, блаженный час наполнения желудка. Занимаем
место у длинного стола. Дежурный, заложив пайку за спину, вопрошает: «Кому?
» Хорошо бы досталась горбушка. А доходяга из предыдущей смены торопливо
сгребает в рот крошки, с грязного, залитого гороховой слизью стола.
Ц Как не стыдно? Что ты делаешь, кусочник?
Ц Это наши крошки! Ц возражает он с полным сознанием своего права.
Маленький, щупленький, вертлявый прыгает передо мной. Он смешон, он дерга
ется как марионетка, но у него в руках пистолет. Я пячусь за фонарный столб
. Ругаюсь бессмысленно: «Иди на…» Фонарный столб не защита. Дружок вертля
вого спасает меня. Обхватывает его сзади.
Ц Подходите прощаться, Ц говорит деловито служащая. Ц Мужчины, снимит
е венки. Ц И створки раскрываются, деревянный ящик, обитый красным, плавн
о тонет под тихую музыку.
Черный жирный дым низко стелется над бетонными квартирками умолкших.
На мокрой, черной от осеннего дождя брусчатке куча тряпья. На рельсах Ц л
ента грязного мяса Ц бывшая нога мальчика. Мальчик не кричит, он хнычет, у
ткнувшись лицом в мостовую. Отчаяние раздавленной жизни. Неужели это с н
им случилось?
Вот так винегретом мое, чужое, давнишнее, недавнее Ц вся жизнь в одно мгно
вение, гораздо быстрее, чем читается. Последние усилия мозга: память лихо
радочно мечется в поисках спасения. Что может выручить?
Не нашла ничего. Сдалась. Оседаю. Кончаю сопротивляться. Больше не тужусь
с дыханием. Слышу хрип выходящего воздуха.
И сразу становится легче. Зеленое стекло исчезает. Я вижу себя и почему-то
сверху. Вижу осунувшееся лицо, противно-тощие руки на сером больничном о
деяле. Это я. Неприятно видеть себя таким. Доктор наклонился над кроватью,
веко приподнял, проверяет реакцию зрачка. Сестра держит шприц на весу и с
мотрит на доктора вопросительно: стоит ли вкалывать? Лица у обоих обеспо
коенные и беспомощные. Мне их жалко. Зачем копошатся? Мне же не больно, мне
совсем хорошо. Не дышится, ну и не надо дышать, напрягаться, трудиться еще.
Снисходительно взираю сверху вниз с потолка на всю эту суетливую медици
ну. Хочу крикнуть: «Кончайте эту ерунду, товарищи! Мне легче, мне совсем хо
рошо». Не слышат, не обращают внимания, не догадываются головы поднять. Ну
и ладно, не до них. Лично я не намерен задерживаться в этой осточертевшей р
еанимации. Где тут выход? Ага, вот он, под самым карнизом. Живые его не видят
, конечно.
Коридор, точнее, колодец, бревенчатый сруб с осклизлыми, обросшими плесе
нью бревнами. Великолепный букет опенков у самого входа. Колодец все-так
и, а не тоннель. Про тоннель я читал в книге этого американского доктора, ф
амилия которого пишется Моодей, а по-русски произносится неприлично. По
мню, что в минуты клинической смерти мне полагается плыть или лететь по э
тому коридору-колодцу на тот свет. О коридоре читал, от наших сектантов сл
ышал, что при радении они несутся по колодцу. Видимо, деревянное зодчеств
о ближе моей душе, я вижу бревна, а не бетонные плиты. Но эти мысли задним чи
слом. В тот момент я лечу, вверх или вниз, не очень понятно куда, лечу с чувст
вом облегчения, избавился от тошноты, желудок не давит на горло, дышать не
обязательно. Лечу и лечу к чему-то новому, любопытному, привлекательному,
увлекательному. Помню, по записям этого самого Моодея, что в конце коридо
ра умершего ждут покойные друзья, родные, любимые или что-то солнечное, св
етлое, согревающее, радующее. Что именно, пережившие клиническую смерть
не могли объяснить толком. Кого же я там встречу? Не отца ли с матерью?
И вот он Ц выход из длиннющего колодца. Свет. Просторная палата, огромная
, пустая, а в самом центре ее на деревянном резном, но не слишком удобном тр
оне кудлатый старик лет шестидесяти, крепкий, широкогрудый, с проседью в
рыжеватой бороде, лохматыми бровями и желтым латунным кругом над голово
й. Боже мой! Так ты существуешь, Боже?
Ц Как видишь, Ц сказал он хрипловатым голосом.
Он восседал основательно, положив на подлокотники крепкие загорелые ку
лаки. Я заметил еще, что трон не слишком роскошный, простоватый, прямоугол
ьный, примерно такой, как у Ивана Грозного на скульптуре Антокольского. Н
а сиденье не было мягкой подушки, только коврик («Геморроя опасается», Ц
мелькнуло невольно). А за высокой спинкой справа и слева стояли могучие д
линноволосые воины с блестящими медными шлемами, украшенными перьями с
трауса и с перламутрово-радужными, очень красивыми, но явно непригодным
и для полета крыльями. И все это выглядело торжественно и театрально-бут
афорски. Но это я потом все оценивал, а в первый момент был только потрясен
:
Ц И ты на самом деле существуешь, Боже?
Ц Если глазам не веришь, пощупай. Вложи персты, Фома неверующий. Ведь ты ж
е неверующий, конечно, только одну материю признаешь.
Ц Если на самом деле существуешь, значит, материален, Ц возразил я, поду
мав. Ц Материален по определению. Материя Ц это все, что существует вне
моего сознания.
Ц Я тебя призвал не для философских споров, Ц проворчал он недовольно.
Ц Существую или не существую, тебя не касается. Но я ведаю этой планетой и
творю на ней суд. Ты на суде, раб божий Кирилл. Кайся!
Ц Но ты же всезнающий, Ц сказал я, Ц так что следствию все известно.
По реплике моей видно, что я чувствовал себя совершенно здоровым, даже и з
абыл, что умирал только что.
Старик на деревянном троне нахмурился, молнии метнул из-под бровей. Я взд
рогнул, как от слабого тока. Понял, что шутить неуместно.
Ц Кайся! Ц повторил он. Ц Или воображаешь, что ты безгрешен?
Ц Человек как человек, Ц признался я. Ц С большими недостатками.
Ц Назови самый большой.
Тут мне не потребовалось долго думать. Все месяцы в больнице вздыхал о гл
авном своем упущении.
Ц Откладывал, Ц признался я. Ц Откладывал важное, занимался второстеп
енным. Восемь часов отсиживал в лаборатории, еще по горам с рюкзаком лази
л, свадьбу дочке устраивал, квартиру ей покупал, долги отдавал, копил на сп
окойную жизнь. Все условия, условия создавал для главного труда… и так и н
е взялся. Проворонил.
Ц Нет, я спрашиваю не про упущения, Ц возразил старик на троне. Ц Запове
ди мои нарушал?
Я честно признался, что не помню все десять наизусть.
Ц Первая: пусть не будет у тебя другого бога, Ц напомнил он.
Ц Эту не нарушал, Ц сказал я быстро. Ц Я же не верил в богов. Даже и сейчас
не очень верю в тебя. Ты на самом деле существуешь?
Ц Вторая: не сотвори себе кумира, Ц продолжал он.
Ц И эту не нарушал. Терпеть не мог кумиров. Великих людей уважал: Ньютона,
Эйнштейна, Пушкина, Толстого, Менделеева, Сеченова, Павлова, Фрейда. Уважа
л, но не поклонялся, считал возможным критиковать, не соглашаться. Сам зна
ешь, если ты всезнающий, что я хотел написать теорию психологии человека.
Теория Ц это не повторение и не изложение, это синтез, осмысливание.
Ц Третья заповедь, Ц продолжал он, Ц не упоминай имя Господа своего вс
уе.
Ц Кажется, это означает «не божись»! Нет, Боже, не божился. Чертыхался нер
едко. Матерился, не без этого. Но ведь я, Боже, в призывном возрасте в кавале
рии служил, а лошадь без мата не воспринимает как следует. Грешен.
Ц Четвертая. Соблюдай день субботний…
Ц Опять грешен, не соблюдал, Господи, ни субботний, ни воскресный. Такая х
лопотливая жизнь! Все семейные дела на выходной. А иной раз срочная работ
а или сверхурочная, халтурка выгодная. Нет, не соблюдал. И отдых на пенсию
откладывал. Думал: сам себе хозяин буду, установлю режим, буду придержива
ться…
Ц Пятая заповедь. Чти отца своего и мать свою…
Ц В общем, чтил, Господи. Я обязан своим родителям. Они и направили меня и п
омогали долго, непомерно долго. Ну и жили мы вместе. Умерли на моем иждивен
ии. Не обижал. Уважал… Боюсь, вежлив бывал не всегда. Срывался. И эксплуати
ровал нещадно. Привык, что родителям ничего для меня не жалко. Не идеальны
м сыном был, но и не прескверным. Каюсь, на кладбище ходил редко. Но не забы
вал. Считал, что в памяти моей они живут.
Ц Шестая. Не убий!
Ц Не убивал, не было. Но мог бы, признаю. В армии же служил, винтовка в руках.
Был бы враг на мушке, стрелял бы не задумываясь. В меня стреляли же.
Ц Не кради!
Ц Этого не было. Не тянуло.
Ц Восьмая заповедь. Не прелюбодействуй!
Ц Господи, да что же я, импотент, что ли? Что значит твое «не прелюбодейств
уй»? Целоваться можно? Обнимать можно? Ах да, кажется, нельзя обнажать. Обн
ажал! И так далее.
Ц Девятая. Не лжесвидетельствуй!
Ц И этого не было. А насчет лжи, лгал, конечно. Кто же не лжет? Иной раз непри
лично говорить правду. Зачем же дураку говорить в глаза, что он дурак? И не
поймет и обидится.
Ц И десятая. Не пожелай жены ближнего своего, ни раба его, ни вола, ни осла.
Ц Ох, Господи, кажется, тут я безгрешен. Раба не желал, вола не желал, осла
Ц никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах. Жену ближнего? Бывало, бы
вало в молодости… но ведь я своей не изменял, ты сам знаешь, Боже, если твое
всезнание на эти грешки направлено.
Ц Ну что ж, Ц сказал бородатый задумчиво. Ц Нового ты ничего не сказал м
не, рядовой грешник, но в общем человек ты искренний, даже добросовестно и
скренний. Это подходит.
И замолчал задумчиво. Очевидно, и он думал не мгновенно. А я ждал. Ждал, како
е выпадет решение. Для рая вроде бы не гожусь, в ад не хочется. Лучше бы отпр
авил он меня назад на Землю. Уж тогда, сам себе клянусь, откладывать не буд
у, ни на час, как вырвусь из больницы, бегом в библиотеку.
А он все молчал. И тогда в голову ко мне закралось сомнение. Болен же я. Може
т, чудится все в бреду. То зеленое стекло было, то воспоминаний калейдоско
п, а теперь сказка о том свете. И потихонечку потянулся я, чтобы пощупать к
рай его плаща, надежным осязанием проверить легковерные глаза.
Он сразу заметил мои поползновения. Рявкнул:
Ц Персты убери!
Я отдернул руку. Струхнул, сказать откровенно. Всемогущий да еще обидчив
ый. Не угожу, гадость учинит какую-нибудь.
Ц Ладно, вопрошай, Ц махнул он рукой. Ц Глаголом вопрошай лучше, чем пер
стами тыкать впустую. Три вопроса твои. Потом я буду спрашивать.
Ц Почему ты такой… человекообразный? Ц полюбопытствовал я. Ц Зачем те
бе ноги, вездесущему? И борода? И проседь в бороде? Ты что, стареешь?
Ц Я такой, как вы меня рисуете на иконах, Ц ответил Бог. Ц Как представл
яете, таким и являюсь вам. Вездесущего ты и увидать не смог бы. Если же тако
й тебя не устраивает…
Не просто отшатнулся я, отскочил на три шага; такое страшилище явилось пе
редо мной. Голый гигант, загорелый дочерна, шестирукий, четырехногий, с ко
ровьими рогами на лбу и кабаньими бивнями, торчащими из пасти.
Ц Я Бхага, Ц проревел он. Ц Бог даров у ариев. Таким меня видели три тыся
чи лет назад. Не подходит? Страшно и старомодно, да? Тогда вот тебе другой о
браз, посовременнее.
На коврике, поджав коротенькие ножки, сидел противный уродец, со скользк
ой лягушечьей кожей, головастый, словно больной водянкой мозга, с огромн
ыми фасеточными глазами и длиннющими не то пальцами, не то щупальцами. Он
и все шевелились, сплетаясь в узлы и петли. И петельки образовывали буквы,
наши, письменные, так что я мог прочесть:
«Я пришелец. Я посланник сверхцивилизации. Мы опередили вас на миллионы
годичных оборотов вашей планеты. Мы можем…»
Ц Ах, ты опять морщишься? Пожалуйста, вот тебе другой символ.
На зеленой лужайке, поросшей зонтичными, сидела, болтая босыми ногами в з
вонком ручейке, милая женщина в венке из роз, круглолицая, большеглазая и
улыбчивая. Мне она показалась похожей на рембрандтову Саскию.
Ц Природа, Ц сказала она, кокетливо улыбаясь. Ц Я не богиня, я образ все
го естественного, природу ты же не отрицаешь, материалист. С природой смо
жешь говорить накоротке.
Очень миленькая была эта Природа, я тут же рассыпался в комплиментах. И не
медленно она возразила хриплым мужским голосом:
Ц Да, не получится у тебя серьезный разговор, ты грешник седьмой заповед
и. Я же читаю все твои мысли. Ты уже отметил, что эта Природа в твоем вкусе, т
олько в талии полновата, не в положении ли? Успел спросить себя: «А что эта
Природа собирается родить? И если любезничать с ней, не будет ли снисходи
тельнее?» Уже взыграл, грудь выпятил, картинную позу принял. Распетушилс
я. А перед тобой видимость, маска, я таких масок понаделаю тебе больше, чем
в кино.
Ц Какой же ты настоящий? Ц воскликнул я в отчаянии.
Ц А настоящий Я невидим, Ц возгласил знакомый уже хриплый голос. Ц Так
ой примерно.
И сцена исчезла. Все исчезло: и трон, и полянка, и ручей. Густая темнота, хоть
руками ее разгребай, ночное купание она мне напомнила. И за спиной возник
свистящий шепот: «Я здесь». Обернулся. Ничего. «Я здесь», Ц свистящий шеп
от у самых ног. «Здесь, здесь, здесь!» Ц эхом со всех сторон сразу. И во мне с
амом, не в голове, а где-то над желудком: «Как разговаривать будем? Не лучше
ли образ и подобие человека?»
Я кивнул головой, ошарашенный. Крепкий старик Ц патриарх воплотился на
своем деревянном кресле.
Ц Вопрошай, Ц напомнил он.
Я перевел дух. Подумал, что зря израсходовал один из трех разрешенных мне
вопросов. О внешности мог бы и сам догадаться. Теперь надо существенное в
ыяснить, имеющее отношение к моей судьбе.
Ц А у тебя тот свет есть тут, Господи? Загробная жизнь, как обещано. И Рай и
Ад?
Ц Но кажется, ты материалист, Ц усмехнулся он. Ц Что бывает с материали
стами после смерти?
Ц Ничего, Ц сказал я со вздохом. Ц Совсем ничего.
Ц Вот так и будет Ц ничего.
Ц А с верующими? Ц не удержался я.
Ц Ты же материалист, Ц повторил он.
Итак, ничего не будет. Я содрогнулся, представив себе смоляной погреб, ват
ную тишину в ушах, плотную тишину, оглушительную тишину, ни дыхания, ни сер
дцебиения, ни тепла, ни холода, совсем ничего. А впрочем, у меня бывали же в ж
изни обмороки. Тоже зеленая муть, тошнота, тошнота, безглазие… потом прос
ыпаюсь на полу. Что было со мной? Не помню. Ничего не было. Вот и тут будет та
к же… но не проснусь на полу.
Ц Слушай, отпусти ты меня на Землю, Ц взмолился я. Ц Очень хочется пожит
ь еще немножечко. Недоделанное сделать, наверстать упущенное. Честное сл
ово, грешить не собираюсь, каждую минуту буду ценить, ничего откладывать
не стану. Отпусти, что тебе стоит, ты же всемогущий вроде бы.
Ц Умолять будешь? Ц усмехнулся он. Ц На колени станешь, ладони сложишь,
припомнишь слышанное, вычитанное: «Иже еси на небеси». Ну давай, давай, кла
няйся, целуй прах у моих ног!
«Экий фанфарон! Ц подумал я. Ц Такое мелкое тщеславие при всемогуществ
е.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30