Предполагалось мною ошибочно, сударыня, что на ассамблею приглашаются лишь письменными бумагами, али нарочно посланными слугами...
– Однако, сударь, счастливо получилось, что ошибка поправлена и вы здесь среди нас. Кто же рассеял ваше заблуждение?
– Гардемарин некий, известный в вашем любезнейшем семействе и ныне определенный к несению службы на моем корабле.
– На «Святом Антонии»? Уж не Иван ли Иванович сей гардемарин?
– Рад подтвердить вашу догадку, сударыня. Именно Иван Иванович Рябов.
– Как радостно мне, а наипаче доброй сестрице моей такое известие. Гардемарин Рябов, участник наших детских игр, – под вашею командою, на вашем корабле? Знает ли об том Иринка?
– Питаю надежду, что знает! – ответил Калмыков, вглядываясь в раскрытые двери соседней комнаты, где сияющий гардемарин что-то быстро и горячо говорил Ирине Сильвестровне. – А если добрая сестра ваша еще и не знают приятную новость, то сейчас же знать будут.
Вера Сильвестровна с треском раскрыла новый веер и, обмахивая свое разгоряченное лицо, произнесла:
– Как жарко нынче в нашем доме, словно бы в кузнице Вельзевула. И сколь приятно в такой духоте освежить себя глотком прохладительного питья. Отчего бы вам не сделать себе такое удовольствие...
Лука Александрович напрягся, подыскивая слова погалантнее, и ответил не сразу.
– По неимению сосуда для оного прохладительного напитка, сударыня Вера Сильвестровна.
– Но ведь вы бы желали освежить себя?
– Оно не так уж и существенно!
– Какое же не существенно, когда жажда томит вас, а в моем сосуде еще есть прохладительное...
Капитан-командор замер, но это было так – Вера Сильвестровна своей тоненькой ручкой протягивала ему тяжелый стакан, тот стакан, из которого только что пила сама.
– Один только глоток прохладительного, и вы почувствуете себя словно в садах Эдема, – сказала Вера. – Сладкое, славное пиво...
– О, сударыня Вера Сильвестровна! – ответил Калмыков. – Вы слишком ко мне добры...
И тотчас же приказав себе – «нынче или никогда», пересохшими вдруг губами негромко, но твердо проговорил:
– Я льщу себя также надеждою, что этот сосуд не последний, которым будет утолена наша совместная жажда...
Фраза получилась не слишком понятная, пожалуй, даже вовсе темная, и Вера Сильвестровна лишь недоуменно взглянула на Калмыкова. Он сробел, попытался было сказать понятнее, но вовсе запутался и замолчал, опустив голову. Молчала и Вера Сильвестровна, отворотившись и обмахиваясь веером. Он чувствовал, что она не хочет более его слушать и что ждет только случая, чтобы уйти от него. И негромко, не выбирая больше слов, он заговорил опять, ни на что не надеясь, заговорил потому, что не мог не рассказать ей то, что делалось в его душе:
– Нынче я навсегда вам, сударыня, откланяюсь, ибо, как понял я, для меня нет никакой надежды. Что ж, тут и винить некого, кроме как самого лишь себя, что, будучи на возрасте, от вас вовсе ума решился и нивесть о чем возмечтал. Мне жизнь не в жизнь без вас, сударыня Вера Сильвестровна, сделалась, только о вас все и помыслы мои были – и в море, и на берегу, и ночью, и днем – всегда. Ну да о сих печалях нынче поздно, ни к чему толковать...
– Танец менуэт! – крикнул Ягужинский, и тотчас же где-то совсем рядом загремели литавры и ухнули трубы. – Кавалерам ангажировать дам с весельем и приятностью. Дамам, не жеманясь и не чинясь, соответствовать кавалерам...
Неизвестный офицер – розовый, с ямочками на щеках, с усишками – разлетелся к Вере Сильвестровне, не замечая капитан-командора, притопнул перед ней башмаками, изогнулся в поклоне. Она подала ему руку. В последний раз капитан-командор увидел ее шею с голубой тонкой веной, веер, блестящий, шумящий атлас платья. Не поднимая более глаз, грубо толкаясь, он вышел в сени, отыскал свой плащ и, никого не дожидаясь, спустился с крыльца. Было холодно, пронизывающий ветер дул с Невы, жалобно скрипела флюгарка на крыше иевлевского дома, с хрустом терлись друг о друга бортами верейки, швертботы, шлюпки, лодки...
«Ишь чего задумал, – остановившись на пристани, говорил себе Лука Александрович. – Ишь об чем размечтался, ишь на кого загляделся! Нет, брат, стар ты, да и выскочка, как бы ни знал свое дело, как бы ни делывал его, все едино не станешь своим среди них. Похвалят, да приветят, да чин дадут, а все вчуже! И так, небось, горюют, что сей гардемарин мужицкого роду свой в доме, глядишь и посватается, а тут еще един – из калмыков, из денщиков!»
С тоской он прошелся вдоль темной пристани, вслушался в свист ветра, в звуки музыки, гремевшей в доме, и вдруг вспомнилось ему далекое детство, как скакал он на приземистой, быстрой кобылице по бескрайной степи, как слушал посвист степного, пахучего ветра, как вставало над степью красное солнце, как ласкала его, конного, смелого, с луком и стрелами в колчане, его, охотника, – мать и какая она у него была и красивая и добрая...
«Ей бы все рассказать, – думал он, кутаясь в плащ, – ей бы, матушке. Да нет ее, не сыщешь более, умерла, поди, проданная в рабство, один я на свете, никого у меня нет. Никого нет, разве что корабельная служба, матросы, да офицеры, да море...»
Он крепко сдавил челюсти – так, что проступили жесткие, острые скулы, вздохнул, встряхнул головою, легко прыгнул в вельбот и велел везти себя на «Святого Антония».
А Сильвестр Петрович в это самое время говорил Марье Никитишне:
– Как заметил я, Маша, капитан-командор Калмыков долго нынче беседовал с Верушею, после чего немедля отправился от нас. Не иначе, как с абшидом...
– Что еще за абшид?
– Абшид есть отставка! – молвил Иевлев. – А отставка – к добру. Лука Александрович человек не худой, да все ж...
– То-то, что все ж! – с сердцем сказала Марья Никитишна. – Слава господу, что хоть про него понимаешь толком, Сильвестр Петрович...
Выли и ухали трубы, дом Иевлевых содрогался от непривычных ему новоманерных танцев, Сильвестр Петрович, попыхивая трубкой, перевел разговор:
– Адмирал Крюйс после ассамблеи по всему дому стропила сменил. Как бы и нам не разориться. Гнилье посыпалось...
В первой паре с Екатериной шел Петр; она, ласково ему улыбаясь, старательно выделывала все па, он тоже трудился истово. Коптили и трещали сальные свечи, Шафиров пожаловался Брюсу:
– Скуп наш Сильвестр Петрович, восковых поставить не мог, на платье капает сало, и вонища...
– Не ворует, оттого и скуп! – отрезал Брюс. – На его жалованье восковых не накупишься.
За Петром во второй паре танцевали менуэт Иван Иванович и Ирина. Петр, в танце, спросил громко:
– Рябов?
– Рябов, государь!
– Барабанщиком служил?
– Служил, государь.
– Ныне у Калмыкова?
Екатерина перебила:
– Ах, как сие красиво и любьезно – разговаривать даже тут об ваши ужасьны барабаны...
– Сразу после менуэта! – сказала Ирина шепотом Ивану Ивановичу.
Тот промолчал.
– Страшно?
– А ну как...
Он не договорил. Она церемонно ему поклонилась, потом взглянула своим чистым взором в глаза, сказала, когда опять пошли рядом, приседая в такт музыке:
– А разве твой батюшка Таисью Антиповну не увозом увез?
Откуда-то из сумерек опять вышел, покачиваясь, огромный поручик-преображенец, объявил всем нетанцующим гостям:
– Нынче пошлет меня на смерть – и пойду! Ей-ей, пойду! Ну, кто не верит?
На него зашикали, он крикнул:
– Государь Петр Алексеевич, ясное солнышко, желаю за тебя без единого стона принять смерть...
Петр, оскалясь, оставил Екатерину, надвинулся на поручика, спросил:
– Без стона, а потом в генералы тебя, собаку, произвести?
– Желаю! – крикнул преображенец. – Смерть! За тебя!
Петр взял его за рукав, потащил за собою. Тот кричал с испугом и с восторгом:
– Ведет! Сподобился! Ведет!
Трубы растерянно рявкнули, ударили литавры, звуки менуэта смолкли. Все устремились туда, куда Петр повел преображенца. В дверях сделалась давка, упал столик, стало слышно, как разрывается материя – это недогадливый кавалер наступил на шлейф своей даме, а любопытная дама рвалась вперед.
В маленькой угловой светлице Петр своей лапищей схватил руку поручика, отогнул ему указательный палец, спросил басом:
– Верно помереть хочешь?
– Для тебя...
– Врешь, бодлива мать!
– Умру без слова!
Левой рукой Петр схватил железный шандал со свечой, пихнул в маленькое, коптящее пламя корявый палец поручика, басом приказал:
– Терпи, лжец, брехун, болтливый язык! Терпи, коли за меня умереть хочешь.
Преображенец открыл красногубый рот, перебрал толстыми ногами, подпрыгнул, заверещал негромко, потом во весь голос. Петр оттолкнул его от себя, велел Ягужинскому:
– Сего холуя из офицерского сословия навечно исключить и солдатом сослать куда от нас подалее. Ништо так не воняет на сем свете, как сии подлипалы, льстецы да лизоблюды.
Погодя, играя с доктором Арескиным в шахматы, говорил ему невесело, жестким голосом:
– Я велел губернаторам сбирать монстры и различные иные куриозы. Прикажи шкафы заготовить. Если бы я хотел сбирать монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, у тебя, господин Арескин, никакого места под них не хватило бы. Пускай шатаются они во всенародной кунсткамере, там, между добрыми людьми, они приметнее, пожалуй кого и выкинешь вон с планеты нашей. Да только видно-то не сразу. Вроде поручика! Умереть ему за меня надо! А?
К шахматному столику подошел Иевлев, Петр спросил у него:
– Не пора, Сильвестр? Поди скажи Апраксину, думаем мы – самое время.
Из зала, отдуваясь, явился Апраксин, поправил криво сидящий парик, вопросительно взглянул на царя. Тот ему кивнул. Мимо, через сени, прошли в накинутых плащах капитаны Змаевич, Броун, Иванков.
– С богом, с богом! – проворчал Петр Федору Матвеевичу. – Пора!
Он проиграл партию Арескину; морща лоб, прошелся по зале. Внизу, в столовом покое, дамы с кавалерами ели отварную солонину с гречневой кашей, пили пиво, ром, водку. Трубы и литавры, гобои и флейты теперь гремели в сенях первого этажа. Места на всех сразу не хватало, на ассамблеях повелось ужинать в две перемены.
Заметив Иевлева, появившегося в зале, Петр спросил:
– А тебе к месту не пора?
– После тебя, Петр Алексеевич.
– Ты что, Сильвестр, то весел был, а сейчас ровно бы муху проглотил?
Иевлев улыбнулся, синими глазами прямо посмотрел на царя.
– Говори!
– Дочку просватал, Петр Алексеевич!
– Оно когда же сделалось?
– Нынче, государь.
– Одну?
– Одну.
Петр внимательно вгляделся в Иевлева, спросил:
– Кто ж нареченный?
– Флота гардемарин Иван сын Иванович Рябов.
Царь все еще смотрел на Сильвестра Петровича своим тяжелым взором. Потом вдруг сказал:
– А слышали мы еще про намерение капитан-командора Калмыкова...
– Было сие намерение, – ответил Сильвестр Петрович, – но не встретило оно надлежащего одобрения от дочери моей Веры Сильвестровны. За всеми теми событиями супруга моя и посейчас в опочивальне кислую соль нюхает...
Петр, морща нос, с усмешкой сказал:
– Небось, кислую соль не нюхала, когда я в стародавние годы в усадьбе покойного окольничего ее за тебя высватал. Евино племя! Свадьба-то скоро?
– Как возвернемся!
– То-то, что как возвернемся.
И, словно позабыв про Иевлева, опять стал ходить, выставив плечо вперед, по опустевшей зале.
На рассвете все Российского флота моряки, бывшие давеча на ассамблее у Иевлева, прибыли в Кроншлот. Здесь, в глиняной низкой хибаре коменданта крепости, более часа заседал военный совет. Двадцатого мая, когда взошло солнце, на корабле «Святой Антоний» взвился государев штандарт и рявкнула пушка. Оба флота, корабельный и галерный, – около ста пятидесяти вымпелов – под треск барабанов и пение труб двинулись в далекий, трудный и опасный поход. Корабли и галеры шли медленно: плавающий лед в Финском заливе сильно затруднял движение армады. Дули противные ветры. Иногда вдруг начинал крутиться снежный вихрь, среди бела дня все серело, меркло, снасти обмерзали, галеры и корабли едва двигались, опасаясь столкновения, надрывно, протяжно били сигнальные колокола, гудели рога.
Генерал-адмирал Апраксин почти не покидал юта «Святого Антония». Здесь он и ел нехитрую походную пищу, здесь и спал в поставленных для него креслах. Постаревший, обрюзгший, с мешочками под светлыми глазами, он говорил Сильвестру Петровичу на исходе почти месячного морского пути:
– То – разумно, Сильвестр. Время кончать. Была битва при Лесной, была великая Полтавская виктория, пал Выборг, многое можем мы вспомнить, а нужен нам мир. Мы свое взяли – древлий наш путь из варяг в греки, на свое море вышли. Бешеный их король сего не понимает. Так вынудим его, вырвем у него мир силою. Ныне на нашем флоте идет двадцать четыре тысячи десантной пехоты – преображенцы, семеновцы, московского полка солдаты, вологодского, гренадерского – добрые вояки, понюхавшие пороха. И флот подлинный, не тот, чем на Переяславле воевали. Надлежит нам наконец разбить шведские эскадры на воде, уничтожить их корабли и выйти к Стокгольму, к сей кузне зла и горя. Пусть там господа шведские министры поймут – пора замиряться, Россия вышла на свое море, более ее сухопутной державой никому не сделать, в степи, в леса Русь не загнать...
Быстро подошел капитан-командор Калмыков, подал Федору Матвеевичу Апраксину медную с серебром подзорную трубу, сказал не торопясь, спокойным голосом:
– Шведский большой флот по левой раковине, господин генерал-адмирал. Возьми чуть левее – от мыса Гангут его корабли. А вон и флаг адмирала Ватранга.
Федор Матвеевич взял трубу, не вставая с кресел, стал всматриваться вдаль, туда, где, растянувшись длинной могучей цепью, стояли готовые к бою, преградившие путь русским судам шведские корабли.
Мерно шумело, катилось, рокотало море.
Под лучами утреннего солнца над полуостровом Гангут рассеивался легкий, прозрачный туман...
4. ГАНГУТ
Военный совет собрался на скалистом берегу, на голых, нагретых солнцем камнях. Генералы и адмиралы сидели лицом к морю, щурились на блеск воды под солнцем, всматривались в далекие, неподвижные шведские корабли. Петр, устав от споров, молча пересыпал из руки в руку щебенку, хмурился, думал. После длинных сетований бригадира Волкова он совсем рассердился, кинул камушки в воду, поднялся:
– Хватит, господа совет, болты болтать. Еще бы шведам не понимать, куда мы соединенным флотом идем и зачем сие делаем. Затем и не дают нам прорваться. Ну, а мы все же прорвемся. Давеча я промерил полуостров в узкости его. Всего тысяча двести сажен. Невелика переволока. Из деревеньки Нюхчи до Ладоги тяжелее было, однако ж доставили фрегаты, – помнишь, Сильвестр?
Иевлев кивнул – помню-де.
– Знаем, как сию работу работать. Выкинемся на ту сторону нежданно-негаданно, ударим шведу в тыл, напугаем диверсией и двинем большой флот. Пущай тогда ищут-свищут. А нынче приказываю стелить путь деревянный для кораблей, немедля валить сосны, плотников, которые на судах наших, ставить десятскими, солдат и матросов всех шлюпками перевозить сюда...
Апраксин осторожно заметил:
– Чтобы шведы не проведали, государь. Жители здешние...
– Жители, жители! – перебил Петр. – За жителями глаз нужен. Пусть по избам сидят, не выпускать никого...
И приказал:
– Ягужинский, пиши: строить переволоку шаутбенахту Иевлеву...
В эту же ночь на полуострове, на материке, на лесистых островках матросы и солдаты начали валить деревья. Костров не жгли, варево не варили, питались сухарями да тем, что доставляли с кораблей. Неумолчно повизгивали пилы, сотни топоров вгрызались в свежие стволы сосен. Бревна канатами подтаскивали к месту переволоки, соединяли деревянными шипами; готовили катки в большом числе, дабы сразу поднять на переволоку несколько судов. На всем протяжении корабельной дороги Сильвестр Петрович распорядился вкопать ворота, дабы облегчить неимоверный труд перетаскивания судов волоком без лошадей.
Но на рассвете следующего дня Петр, вдруг вынырнувший из-за деревьев, окликнул Иевлева, повел его за собою к западному берегу полуострова. С царем были Апраксин, Вейде, Голицын, еще какие-то незнакомые офицеры.
– Чего такое? – спросил Сильвестр Петрович негромко у Апраксина.
Тот ответил невесело:
– Проведали шведы про твою переволоку. Слышно, некий пенюар донес о замысле нашем ихнему адмиралу...
Петр шагал быстро, ссутулившись, поматывал головой, сосредоточенно раздумывал о чем-то. А когда вышли к тихо плещущему морю и увидели эскадру шаутбенахта Эреншильда во главе с «Элефантом», Петр вдруг развеселился, набил трубочку табаком, сел на пенек и, хитро подмигнув Апраксину, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Однако, сударь, счастливо получилось, что ошибка поправлена и вы здесь среди нас. Кто же рассеял ваше заблуждение?
– Гардемарин некий, известный в вашем любезнейшем семействе и ныне определенный к несению службы на моем корабле.
– На «Святом Антонии»? Уж не Иван ли Иванович сей гардемарин?
– Рад подтвердить вашу догадку, сударыня. Именно Иван Иванович Рябов.
– Как радостно мне, а наипаче доброй сестрице моей такое известие. Гардемарин Рябов, участник наших детских игр, – под вашею командою, на вашем корабле? Знает ли об том Иринка?
– Питаю надежду, что знает! – ответил Калмыков, вглядываясь в раскрытые двери соседней комнаты, где сияющий гардемарин что-то быстро и горячо говорил Ирине Сильвестровне. – А если добрая сестра ваша еще и не знают приятную новость, то сейчас же знать будут.
Вера Сильвестровна с треском раскрыла новый веер и, обмахивая свое разгоряченное лицо, произнесла:
– Как жарко нынче в нашем доме, словно бы в кузнице Вельзевула. И сколь приятно в такой духоте освежить себя глотком прохладительного питья. Отчего бы вам не сделать себе такое удовольствие...
Лука Александрович напрягся, подыскивая слова погалантнее, и ответил не сразу.
– По неимению сосуда для оного прохладительного напитка, сударыня Вера Сильвестровна.
– Но ведь вы бы желали освежить себя?
– Оно не так уж и существенно!
– Какое же не существенно, когда жажда томит вас, а в моем сосуде еще есть прохладительное...
Капитан-командор замер, но это было так – Вера Сильвестровна своей тоненькой ручкой протягивала ему тяжелый стакан, тот стакан, из которого только что пила сама.
– Один только глоток прохладительного, и вы почувствуете себя словно в садах Эдема, – сказала Вера. – Сладкое, славное пиво...
– О, сударыня Вера Сильвестровна! – ответил Калмыков. – Вы слишком ко мне добры...
И тотчас же приказав себе – «нынче или никогда», пересохшими вдруг губами негромко, но твердо проговорил:
– Я льщу себя также надеждою, что этот сосуд не последний, которым будет утолена наша совместная жажда...
Фраза получилась не слишком понятная, пожалуй, даже вовсе темная, и Вера Сильвестровна лишь недоуменно взглянула на Калмыкова. Он сробел, попытался было сказать понятнее, но вовсе запутался и замолчал, опустив голову. Молчала и Вера Сильвестровна, отворотившись и обмахиваясь веером. Он чувствовал, что она не хочет более его слушать и что ждет только случая, чтобы уйти от него. И негромко, не выбирая больше слов, он заговорил опять, ни на что не надеясь, заговорил потому, что не мог не рассказать ей то, что делалось в его душе:
– Нынче я навсегда вам, сударыня, откланяюсь, ибо, как понял я, для меня нет никакой надежды. Что ж, тут и винить некого, кроме как самого лишь себя, что, будучи на возрасте, от вас вовсе ума решился и нивесть о чем возмечтал. Мне жизнь не в жизнь без вас, сударыня Вера Сильвестровна, сделалась, только о вас все и помыслы мои были – и в море, и на берегу, и ночью, и днем – всегда. Ну да о сих печалях нынче поздно, ни к чему толковать...
– Танец менуэт! – крикнул Ягужинский, и тотчас же где-то совсем рядом загремели литавры и ухнули трубы. – Кавалерам ангажировать дам с весельем и приятностью. Дамам, не жеманясь и не чинясь, соответствовать кавалерам...
Неизвестный офицер – розовый, с ямочками на щеках, с усишками – разлетелся к Вере Сильвестровне, не замечая капитан-командора, притопнул перед ней башмаками, изогнулся в поклоне. Она подала ему руку. В последний раз капитан-командор увидел ее шею с голубой тонкой веной, веер, блестящий, шумящий атлас платья. Не поднимая более глаз, грубо толкаясь, он вышел в сени, отыскал свой плащ и, никого не дожидаясь, спустился с крыльца. Было холодно, пронизывающий ветер дул с Невы, жалобно скрипела флюгарка на крыше иевлевского дома, с хрустом терлись друг о друга бортами верейки, швертботы, шлюпки, лодки...
«Ишь чего задумал, – остановившись на пристани, говорил себе Лука Александрович. – Ишь об чем размечтался, ишь на кого загляделся! Нет, брат, стар ты, да и выскочка, как бы ни знал свое дело, как бы ни делывал его, все едино не станешь своим среди них. Похвалят, да приветят, да чин дадут, а все вчуже! И так, небось, горюют, что сей гардемарин мужицкого роду свой в доме, глядишь и посватается, а тут еще един – из калмыков, из денщиков!»
С тоской он прошелся вдоль темной пристани, вслушался в свист ветра, в звуки музыки, гремевшей в доме, и вдруг вспомнилось ему далекое детство, как скакал он на приземистой, быстрой кобылице по бескрайной степи, как слушал посвист степного, пахучего ветра, как вставало над степью красное солнце, как ласкала его, конного, смелого, с луком и стрелами в колчане, его, охотника, – мать и какая она у него была и красивая и добрая...
«Ей бы все рассказать, – думал он, кутаясь в плащ, – ей бы, матушке. Да нет ее, не сыщешь более, умерла, поди, проданная в рабство, один я на свете, никого у меня нет. Никого нет, разве что корабельная служба, матросы, да офицеры, да море...»
Он крепко сдавил челюсти – так, что проступили жесткие, острые скулы, вздохнул, встряхнул головою, легко прыгнул в вельбот и велел везти себя на «Святого Антония».
А Сильвестр Петрович в это самое время говорил Марье Никитишне:
– Как заметил я, Маша, капитан-командор Калмыков долго нынче беседовал с Верушею, после чего немедля отправился от нас. Не иначе, как с абшидом...
– Что еще за абшид?
– Абшид есть отставка! – молвил Иевлев. – А отставка – к добру. Лука Александрович человек не худой, да все ж...
– То-то, что все ж! – с сердцем сказала Марья Никитишна. – Слава господу, что хоть про него понимаешь толком, Сильвестр Петрович...
Выли и ухали трубы, дом Иевлевых содрогался от непривычных ему новоманерных танцев, Сильвестр Петрович, попыхивая трубкой, перевел разговор:
– Адмирал Крюйс после ассамблеи по всему дому стропила сменил. Как бы и нам не разориться. Гнилье посыпалось...
В первой паре с Екатериной шел Петр; она, ласково ему улыбаясь, старательно выделывала все па, он тоже трудился истово. Коптили и трещали сальные свечи, Шафиров пожаловался Брюсу:
– Скуп наш Сильвестр Петрович, восковых поставить не мог, на платье капает сало, и вонища...
– Не ворует, оттого и скуп! – отрезал Брюс. – На его жалованье восковых не накупишься.
За Петром во второй паре танцевали менуэт Иван Иванович и Ирина. Петр, в танце, спросил громко:
– Рябов?
– Рябов, государь!
– Барабанщиком служил?
– Служил, государь.
– Ныне у Калмыкова?
Екатерина перебила:
– Ах, как сие красиво и любьезно – разговаривать даже тут об ваши ужасьны барабаны...
– Сразу после менуэта! – сказала Ирина шепотом Ивану Ивановичу.
Тот промолчал.
– Страшно?
– А ну как...
Он не договорил. Она церемонно ему поклонилась, потом взглянула своим чистым взором в глаза, сказала, когда опять пошли рядом, приседая в такт музыке:
– А разве твой батюшка Таисью Антиповну не увозом увез?
Откуда-то из сумерек опять вышел, покачиваясь, огромный поручик-преображенец, объявил всем нетанцующим гостям:
– Нынче пошлет меня на смерть – и пойду! Ей-ей, пойду! Ну, кто не верит?
На него зашикали, он крикнул:
– Государь Петр Алексеевич, ясное солнышко, желаю за тебя без единого стона принять смерть...
Петр, оскалясь, оставил Екатерину, надвинулся на поручика, спросил:
– Без стона, а потом в генералы тебя, собаку, произвести?
– Желаю! – крикнул преображенец. – Смерть! За тебя!
Петр взял его за рукав, потащил за собою. Тот кричал с испугом и с восторгом:
– Ведет! Сподобился! Ведет!
Трубы растерянно рявкнули, ударили литавры, звуки менуэта смолкли. Все устремились туда, куда Петр повел преображенца. В дверях сделалась давка, упал столик, стало слышно, как разрывается материя – это недогадливый кавалер наступил на шлейф своей даме, а любопытная дама рвалась вперед.
В маленькой угловой светлице Петр своей лапищей схватил руку поручика, отогнул ему указательный палец, спросил басом:
– Верно помереть хочешь?
– Для тебя...
– Врешь, бодлива мать!
– Умру без слова!
Левой рукой Петр схватил железный шандал со свечой, пихнул в маленькое, коптящее пламя корявый палец поручика, басом приказал:
– Терпи, лжец, брехун, болтливый язык! Терпи, коли за меня умереть хочешь.
Преображенец открыл красногубый рот, перебрал толстыми ногами, подпрыгнул, заверещал негромко, потом во весь голос. Петр оттолкнул его от себя, велел Ягужинскому:
– Сего холуя из офицерского сословия навечно исключить и солдатом сослать куда от нас подалее. Ништо так не воняет на сем свете, как сии подлипалы, льстецы да лизоблюды.
Погодя, играя с доктором Арескиным в шахматы, говорил ему невесело, жестким голосом:
– Я велел губернаторам сбирать монстры и различные иные куриозы. Прикажи шкафы заготовить. Если бы я хотел сбирать монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, у тебя, господин Арескин, никакого места под них не хватило бы. Пускай шатаются они во всенародной кунсткамере, там, между добрыми людьми, они приметнее, пожалуй кого и выкинешь вон с планеты нашей. Да только видно-то не сразу. Вроде поручика! Умереть ему за меня надо! А?
К шахматному столику подошел Иевлев, Петр спросил у него:
– Не пора, Сильвестр? Поди скажи Апраксину, думаем мы – самое время.
Из зала, отдуваясь, явился Апраксин, поправил криво сидящий парик, вопросительно взглянул на царя. Тот ему кивнул. Мимо, через сени, прошли в накинутых плащах капитаны Змаевич, Броун, Иванков.
– С богом, с богом! – проворчал Петр Федору Матвеевичу. – Пора!
Он проиграл партию Арескину; морща лоб, прошелся по зале. Внизу, в столовом покое, дамы с кавалерами ели отварную солонину с гречневой кашей, пили пиво, ром, водку. Трубы и литавры, гобои и флейты теперь гремели в сенях первого этажа. Места на всех сразу не хватало, на ассамблеях повелось ужинать в две перемены.
Заметив Иевлева, появившегося в зале, Петр спросил:
– А тебе к месту не пора?
– После тебя, Петр Алексеевич.
– Ты что, Сильвестр, то весел был, а сейчас ровно бы муху проглотил?
Иевлев улыбнулся, синими глазами прямо посмотрел на царя.
– Говори!
– Дочку просватал, Петр Алексеевич!
– Оно когда же сделалось?
– Нынче, государь.
– Одну?
– Одну.
Петр внимательно вгляделся в Иевлева, спросил:
– Кто ж нареченный?
– Флота гардемарин Иван сын Иванович Рябов.
Царь все еще смотрел на Сильвестра Петровича своим тяжелым взором. Потом вдруг сказал:
– А слышали мы еще про намерение капитан-командора Калмыкова...
– Было сие намерение, – ответил Сильвестр Петрович, – но не встретило оно надлежащего одобрения от дочери моей Веры Сильвестровны. За всеми теми событиями супруга моя и посейчас в опочивальне кислую соль нюхает...
Петр, морща нос, с усмешкой сказал:
– Небось, кислую соль не нюхала, когда я в стародавние годы в усадьбе покойного окольничего ее за тебя высватал. Евино племя! Свадьба-то скоро?
– Как возвернемся!
– То-то, что как возвернемся.
И, словно позабыв про Иевлева, опять стал ходить, выставив плечо вперед, по опустевшей зале.
На рассвете все Российского флота моряки, бывшие давеча на ассамблее у Иевлева, прибыли в Кроншлот. Здесь, в глиняной низкой хибаре коменданта крепости, более часа заседал военный совет. Двадцатого мая, когда взошло солнце, на корабле «Святой Антоний» взвился государев штандарт и рявкнула пушка. Оба флота, корабельный и галерный, – около ста пятидесяти вымпелов – под треск барабанов и пение труб двинулись в далекий, трудный и опасный поход. Корабли и галеры шли медленно: плавающий лед в Финском заливе сильно затруднял движение армады. Дули противные ветры. Иногда вдруг начинал крутиться снежный вихрь, среди бела дня все серело, меркло, снасти обмерзали, галеры и корабли едва двигались, опасаясь столкновения, надрывно, протяжно били сигнальные колокола, гудели рога.
Генерал-адмирал Апраксин почти не покидал юта «Святого Антония». Здесь он и ел нехитрую походную пищу, здесь и спал в поставленных для него креслах. Постаревший, обрюзгший, с мешочками под светлыми глазами, он говорил Сильвестру Петровичу на исходе почти месячного морского пути:
– То – разумно, Сильвестр. Время кончать. Была битва при Лесной, была великая Полтавская виктория, пал Выборг, многое можем мы вспомнить, а нужен нам мир. Мы свое взяли – древлий наш путь из варяг в греки, на свое море вышли. Бешеный их король сего не понимает. Так вынудим его, вырвем у него мир силою. Ныне на нашем флоте идет двадцать четыре тысячи десантной пехоты – преображенцы, семеновцы, московского полка солдаты, вологодского, гренадерского – добрые вояки, понюхавшие пороха. И флот подлинный, не тот, чем на Переяславле воевали. Надлежит нам наконец разбить шведские эскадры на воде, уничтожить их корабли и выйти к Стокгольму, к сей кузне зла и горя. Пусть там господа шведские министры поймут – пора замиряться, Россия вышла на свое море, более ее сухопутной державой никому не сделать, в степи, в леса Русь не загнать...
Быстро подошел капитан-командор Калмыков, подал Федору Матвеевичу Апраксину медную с серебром подзорную трубу, сказал не торопясь, спокойным голосом:
– Шведский большой флот по левой раковине, господин генерал-адмирал. Возьми чуть левее – от мыса Гангут его корабли. А вон и флаг адмирала Ватранга.
Федор Матвеевич взял трубу, не вставая с кресел, стал всматриваться вдаль, туда, где, растянувшись длинной могучей цепью, стояли готовые к бою, преградившие путь русским судам шведские корабли.
Мерно шумело, катилось, рокотало море.
Под лучами утреннего солнца над полуостровом Гангут рассеивался легкий, прозрачный туман...
4. ГАНГУТ
Военный совет собрался на скалистом берегу, на голых, нагретых солнцем камнях. Генералы и адмиралы сидели лицом к морю, щурились на блеск воды под солнцем, всматривались в далекие, неподвижные шведские корабли. Петр, устав от споров, молча пересыпал из руки в руку щебенку, хмурился, думал. После длинных сетований бригадира Волкова он совсем рассердился, кинул камушки в воду, поднялся:
– Хватит, господа совет, болты болтать. Еще бы шведам не понимать, куда мы соединенным флотом идем и зачем сие делаем. Затем и не дают нам прорваться. Ну, а мы все же прорвемся. Давеча я промерил полуостров в узкости его. Всего тысяча двести сажен. Невелика переволока. Из деревеньки Нюхчи до Ладоги тяжелее было, однако ж доставили фрегаты, – помнишь, Сильвестр?
Иевлев кивнул – помню-де.
– Знаем, как сию работу работать. Выкинемся на ту сторону нежданно-негаданно, ударим шведу в тыл, напугаем диверсией и двинем большой флот. Пущай тогда ищут-свищут. А нынче приказываю стелить путь деревянный для кораблей, немедля валить сосны, плотников, которые на судах наших, ставить десятскими, солдат и матросов всех шлюпками перевозить сюда...
Апраксин осторожно заметил:
– Чтобы шведы не проведали, государь. Жители здешние...
– Жители, жители! – перебил Петр. – За жителями глаз нужен. Пусть по избам сидят, не выпускать никого...
И приказал:
– Ягужинский, пиши: строить переволоку шаутбенахту Иевлеву...
В эту же ночь на полуострове, на материке, на лесистых островках матросы и солдаты начали валить деревья. Костров не жгли, варево не варили, питались сухарями да тем, что доставляли с кораблей. Неумолчно повизгивали пилы, сотни топоров вгрызались в свежие стволы сосен. Бревна канатами подтаскивали к месту переволоки, соединяли деревянными шипами; готовили катки в большом числе, дабы сразу поднять на переволоку несколько судов. На всем протяжении корабельной дороги Сильвестр Петрович распорядился вкопать ворота, дабы облегчить неимоверный труд перетаскивания судов волоком без лошадей.
Но на рассвете следующего дня Петр, вдруг вынырнувший из-за деревьев, окликнул Иевлева, повел его за собою к западному берегу полуострова. С царем были Апраксин, Вейде, Голицын, еще какие-то незнакомые офицеры.
– Чего такое? – спросил Сильвестр Петрович негромко у Апраксина.
Тот ответил невесело:
– Проведали шведы про твою переволоку. Слышно, некий пенюар донес о замысле нашем ихнему адмиралу...
Петр шагал быстро, ссутулившись, поматывал головой, сосредоточенно раздумывал о чем-то. А когда вышли к тихо плещущему морю и увидели эскадру шаутбенахта Эреншильда во главе с «Элефантом», Петр вдруг развеселился, набил трубочку табаком, сел на пенек и, хитро подмигнув Апраксину, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68