Он сел, лодка рванулась вперед. Шведы увидели сверкающие доспехи Бориса Петровича – по нем стали бить, он сидел неподвижно, вертел перстень на пальце. Войско на острове встретило его восторженным, длинным хриплым «ура», он пошел к штурмовой лестнице, взялся руками в перчатках с раструбами, по-молодому быстро поднялся наверх – в самое пекло рукопашного боя...
А внизу подвезенные пушки били по заделанному шведами пролому прямой наводкой: сыпался камень, рушились бревна и надолбы, отваливались железные ежи.
Петру с мыса было видно, как шведы бежали с боевых башен, как Меншиков, который уже давно переправился на остров, без кафтана, в шелковой, словно пылающей яркой рубашке, с тяжелой саблей в руке – рубился на стене. Иногда и его и сверкающие доспехи Шереметева затягивало дымом и копотью, и тогда казалось, что оба они погибли, но налетал ветер, и опять делалось видно, как бьются генерал-фельдмаршал Шереметев и бомбардирский поручик Меншиков, как редеют вокруг них защитники цитадели и как все больше и больше и на башнях и на стенах – русских солдат...
– Шаутбенахт господин Иевлев пошел! – сказал Петр, глядя в трубу. – Видишь, Аникита Иванович?
Репнин, раненный в самом начале нынешнего штурма шальной пулей, с трудом взял трубу, посмотрел: было видно, как Иевлев, хромая, в своем зеленом мундире, с высоко поднятой шпагой, бежит к пролому в стене и как валит за ним лавина матросов в коротких бострогах и вязаных шапках на одно ухо. Сверху в моряков пальнули картечью, несколько человек упали, но голова штурмующей колонны уже влилась в пролом, бились там ножами, палашами, резались вплотную, душили шведов голыми руками. Перед Сильвестром Петровичем был двор крепости, окровавленные булыжники, брошенное шведское оружие, тела убитых...
А на крепостной башне, над воротами в это время появился высокого роста старик с развевающейся седой бородой. Он был один – сутуловатый, суровый, костистый, с большой подзорной трубой в руке. Долго, очень долго он осматривался в эту трубу, и красное осеннее солнце играло в его латах, в наплечниках, в пластинках шлема.
– Кто таков? – спросил Петр.
– Дружок нашему фельдмаршалу! – усмехнулся Репнин. – Брат того Шлиппенбаха, которого он все сие время по Лифляндии гонял. Осматривается. Смотрит – и не верит! Нет, господин Шлиппенбах, так оно и есть. Худо вам, вовсе худо...
Опустив трубу, старик еще постоял, потом махнул длинной рукой и совсем сгорбился. А на башне, где только что развевался шведский флаг со львом, стала медленно подниматься косо оторванная белая тряпка...
– Виктория! – тихо сказал Петр. – Кончены шведы, Аникита Иванович.
– Здесь кончены! – осторожно ответил Репнин.
Генерал-фельдмаршал Шереметев в это самое время, осторожно ступая ушибленной в баталии ногой, спускался к лодке. Он был так же спокоен, как и тогда, когда Рябов вез его на остров, только лицо его потемнело от копоти да во всех движениях видна была усталость. За ним в верейку сели Меншиков и Сильвестр Петрович. Все молчали. Рябов сильно навалился на весла, пошел обходить фрегаты и скопившиеся здесь лодьи. Уже неподалеку от своего берега Борис Петрович сказал с усмешкой:
– Намахался я саблей-то. С отвычки все жилочки ноют. А может, и старость на дворе, – как разумеешь, Сильвестр Петрович? Беспокойно живем...
Сильвестр Петрович ответил, набивая трубочку:
– Да и то не дети, господин генерал-фельдмаршал...
– Не дети, не дети, а человек с дюжину порубил! – сказал Меншиков. – Меня, братие, голыми руками не возьмешь. Один, вижу, бежит, выпучился, шпажонку вон как вздел...
Шереметев с Иевлевым переглянулись, потупились.
Лодка врезалась в пологий берег.
К воде, навстречу победителям, выставив плечо вперед, отмахиваясь ладонью, сияя, быстро шел Петр Алексеевич. Барабанщики, выстроившись в ряд, били отбой. Справа, чуть впереди, стоял Ванятка, палочки в его маленьких крепких руках взлетали легко, брови были насуплены, весь вид говорил: «Нелегкая, да важная наша работа – барабанить!»
– Господам победителям виват! – негромко, но с силой и гордостью произнес Петр. – Виват, други мои добрые, сыны отечества истинные!

5. ПОГОДЯ

У государева шатра стояли тележки, к Петру Алексеевичу приехали купцы – из Москвы, из Архангельска, из Вологды, из Ярославля. Один богатей – сухой, в морщинах, с жидкой бородой, – кланяясь Меншикову, говорил:
– Доподлинно ведаем, господин, шведские купцы сложились, деньги собрали немалые, с гонцом отослали те деньги королю Карлу, дабы не сдавал он свою крепость, что стережет выход к морю – Балтийскому, что ли, как его звать-то. Шведским негоциантам мы имеем чем ответить. Поклонись Петру Алексеевичу, приехали, дескать, к его милости, припадаем, дескать, к его стопам – не обессудь, прими, собрали по малости, – я чай, сгодится для походу. Не нынче-завтра час наступит, будем и мы с барышом нашими товарами торговать...
Петр, веселый, молодой, словно в давно минувшие дни строения переяславского потешного флота, блестя карими глазами, быстро писал, стоя у высокой, сколоченной из неструганых досок конторки, письмо Апраксину, разговаривая в это же время с Борисом Петровичем Шереметевым...
«Объявляю вашей милости, что помощью победодавца бога, крепость сия, по жестоком, чрезвычайном, трудном и кровавом приступе, сдалась на аккорд...»
– Так кого же, Петр Алексеевич? – спросил Шереметев. – Дело не шутошное. Цитадель побита крепко, многие работы надобно начинать, да и швед не замедлит ее обратно отбить...
– Кого, как не Данилыча! – спокойно ответил Петр. – Ему и быть комендантом. За ним спокойно, сделает все как надо...
– Данилыча – добро! – согласился Шереметев и стал читать заготовленный лист про ремонтные работы во вновь отвоеванной крепости. Петр, слушая и хмуря брови, писал другое письмо на Москву – Ромодановскому, корил князя-кесаря, что больно медленно шлет аптекарей и лекарей, отчего некоторые ранее своего времени померли злою смертью. Не дописав, сказал Шереметеву:
– Железа-то где столь много нам, господин фельдмаршал, набраться? И без железа ладно будет – забьем сваи смоленые, они хорошо держатся...
И стал писать новую бумагу – кому какие награды за взятие крепости Нотебург. Сзади подошел Александр Данилыч, дотронулся до плеча царя, сказал:
– К твоей, государь, милости...
Петр, не дописав указ, обернулся, поглядел на купцов и увел их беседовать. Тотчас же донесся его бас:
– Деньги суть артерии войны, без них что делать? Оживится нынче торговлишка, разбогатеете, господа негоцианты, иначе дела пойдут. Думали мы, рассуждали – иметь другой порт, да господь не дал. Что ж, свое незамедлительно получим. Об том не сумневайтесь, да получим-то не задаром. И вам кланяемся – просим: помогите делом...
Богатей, бледный от волнения, совсем посинел, услышав слово «просим», губы его скривились, бороденка затряслась:
– Да государь, да господи ж, да ты...
– Сукна доброго надо на армию поставить, – говорил Петр, – да только без обману. В недавние времена гость Жилин поставил гниль, за то повесим. Слышите: доброго сукна! Еще телеги надобны на железном ходу, множество. Кожу подошвенную, юфть на сапоги, пуговицы роговые – кто будет делать? Вы думайте, завтра с утра побеседуем не спеша...
Купечество кинулось к ручке. Петр, не глядя на них, совал свою большую лапищу – в чернильных пятнах, в ржавчине, в пороховой копоти, лапищу не самодержца всея Руси, коей должно пахнуть росным ладаном, – лапищу трудника, мужика, солдата...
В шатре шумели генералы, лилось вино, начинался великий бой с «Ивашкою Хмельницким». Купцы – старообрядцы-самосожженцы – гуськом потянулись от греха к выходу. Меншиков схватил одного – самого злого по виду, худого, измученного постами, – налил кубок, сунул в руку кус вареной поросятины:
– Пей, дядя, за преславного государя нашего...
Купец на мгновение обмер, потом хватил весь кубок разом, закусил поросятиной, зашептал:
– Не мой грех, не мой... Чур, не мой...
– Врешь, дядя, не зачураешься бога-то! – пугнул Меншиков. – Кипеть тебе в смоле, что поросятину жрал. Ныне какой день?
В царев шатер пришел мичман Калмыков, спокойно, с достоинством сел меж генералами и полковниками, стал аппетитно есть жирное мясо. Петр на него взглянул, спросил у Меншикова негромко:
– Ты сыну своему названному, Данилыч, золотишка на обзаведение дал, али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь?
И протянул ладонь.
Александр Данилыч развязал кошелек, высыпал на руку царя пригоршню червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил:
– Не мало? Ты не жалей, господин поручик...
Калмыков деньги принял спокойно, завязал в платок, поклонился царю. Тот его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате. Лука Александрович похвалил Памбурга – что, и контуженный тяжко, не хотел покинуть шканцы, – команду, ходкость судна. Царь кивнул, опять пошел к своей конторке – писать. Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более других шумел Меншиков, рассказывал, как давеча генерал Кронгиорт задумал подать сикурс осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все громче, что-де без Меншикова ушел бы комендант Ерик Шлиппенбах, он – Меншиков – того Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись, едва не проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том свете. Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая – правда оно или выдумка.
– Ври, ври больше! – тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал Петр. – Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели...
Он отложил прочитанные письма послов из разных государств и стал писать Виниусу: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен...»
– «Ври»! – издали обиженно сказал Меншиков. – Разве ж тебе, господин бомбардир, отсюда все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел. Сия труба нынче ненадежна, в нее не все видно...
– Что надобно, то видно! – ответил Петр. – Да и твои хитрости без трубы зело заметны. Как давеча с купцами любезничал... Некая персона...
Он покрутил головою, захохотал, подозвал к себе Сильвестра Петровича. Иевлев подошел с куском ветчины, – с начала баталии крошки еще не было во рту.
Петр спросил:
– Вышли шведы?
– Сбираются. Многие, великий шхипер, от ран ослабели, иные от голоду. Мертвых своих не имеют сил похоронить достойно...
Петр кивнул, задумался на мгновение, покусывая кончик пера, потом сказал негромко, словно стесняясь своих слов:
– Помощь надобно им подать, дабы голодные накормлены были, жаждущие напоены. Давеча не велел я жен ихних отпускать, просил парламентер ихний, – да ведь как сделаешь?
И, подумав, нахмурившись, он повторил давешнюю фразу:
– Я своим не вотчим, Сильвестр.
Иевлев промолчал.
– С политесом теперь выпустить жен надо, как-никак свое отмучились. Чтобы галант был, невместно иначе...
Сильвестр Петрович поклонился.
– Иди, работай! Бабам шведским вина вели дать ренского али венгерского, оно и подешевле станется. Сам думай, как делать, чтобы и с политесом и не больно сладко. Не то возомнят. Да возвращайся сюда же, отдохнем малость от трудов марсовых. Вели водку солдатам да матросам выкатывать, как-никак заслужили, пусть гуляют вволюшку...
Иевлев вышел, спустился по отлогому берегу к самой воде. Здесь, сидя на раскладном стуле, уже дожидался комендант Нотебурга Шлиппенбах; сверкая ненавидящими глазами, держал шлем на коленях, барабанил по пластинам пальцами. Ладожский ветер шевелил его седые с прозеленью волосы, раздувал длинную бороду.
– Господин Шлиппенбах не может встать по причине ранения в ногу, – сказал швед переводчик. – Господин Шлиппенбах принужден слушать аккордные пункты сидя.
Секретарь Шафиров и поручик Жерлов поняли, принесли Иевлеву скамейку, дабы мог он читать тоже сидя. Сильвестр Петрович развернул на ветру бумагу, кашлянул, стал читать аккордные пункты, написанные Шереметевым с поправками Петра:
– Весь гарнизон с больными и ранеными, со всеми принадлежащими ему вещами отпущен будет в Канцы водою или сухим путем с провожатыми. Коменданту Нотебурга, всем офицерам и солдатам дозволяется выступить с женами и детьми из трех проломов свободно и безопасно, с распущенными знаменами, с музыкою, с четырьмя железными пушками, в полном вооружении, с потребным количеством пороху и с пулями за щекой...
Шлиппенбах выслушал перевод, ему подали перо, он подписал бумагу выше Шереметева, хромая пошел к лодке. Рябов сзади дотронулся до локтя Иевлева:
– По-здорову ли, господин контр-адмирал?
– Живем помаленьку, Иван Савватеевич...
– А народу побито порядком! – молвил лоцман. – До шести сотен. Могилу копают братскую... Сухарика дать?
Он разломил пополам огромный ржаной сухарь с торчащими остьями, аппетитно откусил от своей половины. Иевлев тоже стал жевать, отдавая приказания, как вести шведам в крепость харчи.
– Еще кормить их, клятых! – сказал Рябов.
– Надо! – ответил Иевлев.
В полках под соснами ударили в барабаны – к водке. Возле распиленных пополам бочек стояли старшины – вина в этот день не жалели никому. Из царского шатра доносились веселые клики, на лужку, перед государевым знаменем, играли рожечники. Александр Данилович в своей яркой, цвета пламени, рубашке выскочил козырем вперед, прошелся ловким плясом. Гвардейцы проводили бомбардирского поручика одобрительным хохотом, веселыми возгласами:
– Славно!
– Сей – могет!
– Делай, Данилыч!
– Жги, господин поручик! Рви!
За Меншиковым – белый от выпитого вина, с остановившимся взглядом и встрепанными волосами – появился купец-самосожженец, пошел с перебором, молодецкой выходкой. Александр Данилыч сунул пальцы в рот, засвистал лесным лешим, завился перед купцом, пошел кружиться, манить пальчиками, визжать на разные голоса. За ними двоими плавно, ровными стопами, с улыбкой появился Аникита Иванович Репнин, под ноги пляшущим кинулись плясуны-гвардейцы, завертелись волчками под быстрые переборы рожечной музыки:

Тары-бары-растабары,
Серы волки выходили,
Белы снеги выпадали...

– Чаще, рожечники! – молил Меншиков. – Чаще, други!
Самосожженец, перебирая на месте козловыми сапожками, визжал:
– Утешь, Данилыч! Еще утешь! По смерть не забуду! Утешь, сокол!
А в царевом шатре кричали «виват» фельдмаршалу Шереметеву, бомбардирскому капитану Петру Михайлову, Репнину, Памбургу, Варлану...
В сумерки Сильвестр Петрович отдал приказ выпускать шведов. В крепости глухо забили барабаны, в проломе появился знаменосец в латах, за ним шел Шлиппенбах. Каждый солдат имел во рту две пули, нес ружье, шпагу, ранец с припасами. Солдат и офицеров вышло всего сорок один человек, за ними шли женщины. Раненых понесли на носилках русские матросы.
– Еще на караулах человек с десяток! – произнес Шереметев. – Остальные побиты. Корить нечем – хорошо дрались...
Ночью Петр узнал, что генерал Кронгиорт идет на помощь шведам. Тотчас же в верейке он вместе с Шереметевым и Сильвестром Петровичем переплыл Неву и приказал шведскому майору снять караулы. Швед сделал вид, что не понимает.
– Вяжи его! – велел Петр. – Тогда поймет!
Майора поволокли в сторону, он крикнул громко, пронзительно по-шведски своим караульщикам, чтобы кидали факелы в пороховые погребы. Сильвестр Петрович ударил солдата шведа головою в живот, полковник Чамберс схватил другого за глотку. Секретарь Шафиров пихал факелы в бочку с водой. В кромешной тьме стало так тихо, что все услышали шелест дождя...
– Сучьи дети! – тяжело дыша, молвил Петр. – Взорвали бы фортецию...
С утра было торжественное вступление фельдмаршала с генералитетом и армией в крепость. Троекратно ударили все пушки – и русские и отобранные у шведов, – троекратно протрещали залпы из всех ружей и мушкетов. После молебствия Меншиков объявил государевым именем новое название Нотебурга. Сию крепость повелено было именовать Шлюссельбург – что значит Ключ-город, ибо отныне отперты ворота в исконные свои земли.
Под пение горнов и барабанный бой фельдмаршал Шереметев поднялся на западную башню и, низко поклонившись войскам, повесил ключ от крепости на железный крюк, вбитый в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68