насмешливо, хитро.
– Что молчишь? – сердясь и хмуря тонкие Таисьины брови, спросил мальчик. – Громко палит-то?
– Чего громче! – улыбаясь, ответил Афанасий Петрович. – Громче, почитай что, и не бывает...
Сняв Ванятку с лавки, он сказал ему деловито:
– Ты вот что, дружочек. Сбегай к воротам да посмотри там коня моего – не отвязался ли. А коли хочешь, так и хлебца ему снеси...
Ванятка побежал к двери, Афанасий Петрович вынул из кармана грамоту, протянул Таисье, заговорил торопливо:
– Спрячь, Таисья Антиповна, – челобитная. Может, по прошествии времени сгодится добрым людям, а мне более оставлять некому. Челобитная царю Петру Алексеевичу на воровство и мздоимство князя Прозоровского и всех лютых его псов. Подписи под челобитной писаны кровью. Отослать нынче на Москву – дело нетрудное, да чтобы в царевы руки попало – вот где ловкость нужна, и нет такого человека верного. А после баталии мало ли чего случится. Кормщик-то где?
– На Онегу пошел, к дружку своему, – тихо сказала Таисья.
– На Онегу? Кто ж у него там?
– А бог его знает. Будто есть кто-то. Погулять пошел...
– Вот ему сию челобитную и отдашь, он спрячет с умом.
Таисья взглянула на Крыкова, спросила:
– Может, Сильвестру Петровичу лучше?
– Сильвестр Петрович того ж корня, что и воевода! – сказал глухим голосом Крыков. – Сильвестр Петрович человек разумный, честный, храбрый, но что Прозоровские, что Иевлевы – с одного стола едали, коли побранятся, то и помирятся. В сию челобитную моей веры нет нисколько, да воля не моя, – народишко все надеется и в надежде на правду пойдет за нее на плаху. Как же мне эдакое горе не в свои руки отдать?
Таисья ничего не ответила.
Он совсем тихо попросил:
– Коли что – Кузнецу отдашь, Таисья Антиповна...
– Как – коли что? – не поняла она.
– Война. Швед пришел. Али не слышала?
– Как пришел? Куда?
– Да к нам и пришел! – невесело улыбнувшись, ответил Афанасий Петрович. – Гостевать. Потрепало его штормом изрядно, нынче чинится возле Мудьюга...
– Пришел-таки! – охнула Таисья. – Всевать пришел...
Афанасий Петрович молча поднялся, поискал на лавке перчатки, поклонился Таисье. Она смотрела на него, да словно бы не видела. Потом вдруг с силой схватила за жесткий рукав кафтана, притянула к себе, спросила:
– Тебе как же, Афанасий Петрович, на шанцах-то? Первому, что ли, начинать?
– Там видно будет! – спокойно ответил он. – Наше дело воинское. Присяга. Да ништо, Таисья Антиповна, будь в спокойствии. Не продраться вору в город...
Она все смотрела на него не отрывая взгляда, и опять спросила дрогнувшим голосом:
– Да тебе-то – первому?
Крыков молчал. Тогда она быстро, ловко расстегнула на шее крючочки, потянула серебряную цепочку и стала снимать с себя крестик. Волосы запутались в цепочке; морщась от боли, Таисья дернула сильнее и подала Крыкову крестик, еще теплый ее теплом. Сдвинув брови, он расстегнул на себе кафтан и подал ей свой – медный, на крепком смоленом гайтане. Бледные от волнения, они долго молчали, не зная, что сказать друг другу.
– Ну, теперь прощай! – сказал Афанасий Петрович.
– Прощай, брат! – сказала она. – Ты ведь теперь мне брат. Крестовый брат! – повторила Таисья, и глаза ее засветились мягким и ласковым светом. – Прощай! Дай же я тебя покрещу...
Она трижды перекрестила его, поднялась на носки и, взяв его за плечи, поцеловала в губы – единственный раз в жизни. И он ее поцеловал, потом улыбнулся горько и добродушно и сказал со вздохом:
– Сестра! Ну и хитры вы, Евины дочери! Ай, хитры!
Во дворе он попрощался с Ваняткой, измокшим под дождем, пообещал вскорости доставить пушку и легко сел в седло. Спокойно и ровно билось его сердце, когда в последний раз оглянулся он на высокий забор, за которым шелестели под дождем рябины.
3. ШВЕДЫ ПРИШЛИ
Во дворе Семиградной избы Афанасий Петрович кинул поводья выбежавшему из конюшни конюху, в сенях сбросил тяжелый, намокший плащ, повесил треуголку, приглаживая волосы, отворил дверь. Иевлев, низко склонившись над столом, писал. Подняв голову на скрип двери, он по лицу Крыкова догадался, что произошло, но не спрашивал, ждал. Афанасий Петрович поздоровался, сел на лавку и тогда только сказал:
– Пришла эскадра, господин капитан-командор.
– Какие флаги?
– Флаги разные, шведских не видно. Есть и голландские, и бременские, и аглицкие. Пушечных портов тоже не видел, хоть смотрел я в трубу и дозорного посылал в челноке – тайно разведать. Корабли штормом потрепаны изрядно, ставят новые снасти, – размышляю, что работы у них немало, покуда готовы не будут – в устье не пойдут...
Сильвестр Петрович кликнул Егоршу, велел собирать без промедления всех офицеров на совет. Егорша убежал. Иевлев, подождав, пока шаги его стихнут, подошел ближе к Крыкову, спросил:
– Афанасий Петрович, ты шпагу здесь, в сей горнице, целовал?
Крыков ответил спокойно:
– Целовал, господин капитан-командор.
– И не забыл сей день?
– Не забыл, и покуда жить буду – не забыть мне того дня.
– Верно ли говоришь?
– Верно! – с тем же спокойствием и достоинством в голосе ответил Афанасий Петрович.
Иевлев помедлил, потом заговорил, не глядя на Крыкова:
– Давеча, в объезде ты был, приезжал на цитадель князь-воевода. Много было всего говорено, а еще ко всякой всячине и то, что в застенке, на дыбе, некоторые воры открылись, будто, как шведы к городу подойдут, – те воры сполох ударят и по-братски примут шведа. Названы ворами Молчан, Гриднев Ефим, Кузнец Федосей из раскольников, коему я поверил и заместо иноземца Риплея определил пушки лить. Еще воры названы Ермил и Голован со товарищи. Сказал далее воевода, есть-де среди воров и над ними верховодит некий офицер. А воров будто не перечесть – повсюду они, и на верфях, и по слободам, и дрягили есть, и конопатчики, и медники, и хлебники, и солдаты, и пушкари...
Крыков вдруг улыбнулся.
– Коли воров столь много – что ж не свалили они воеводу? – спросил он. – Как он об том думает?
И сам ответил:
– Нет, Сильвестр Петрович, врет князюшка, обиженных много – то верно, да не такие они умелые, как воеводе со страху мнится.
Сильвестр Петрович, словно не слушая Крыкова, говорил свое:
– Думал я так: поверить слепо воеводе – значит ни единому своему не верить нисколько. А ежели не верить – значит, побьют нас шведы. И не поверил я воеводе: не поверил, что есть тут хоть один офицер, который, порушив святую присягу, переметнуться может. Не поверил, что как ударят сполох – пойдут люди на меня же с кольями, пойдут для ради того, чтобы швед в город ворвался и начал жен и матерей, стариков и малых ребятишек резать и жечь огнем. Не поверил и приказал тогда же отпустить из острога колодников, велел всех из застенка отпустить и то проклятое место замком замкнуть. А нынче вдруг подумалось; кому поверил? Крыков ответил спокойно:
– Русским людям поверил, господин капитан-командор, и от той твоей веры многие добрые слова говорят не только что по городу, а даже ко мне на шанцы долетели они. Мы не близко, ан и у нас об том твоем добром деле все говорят – и таможенные мои, и мужички некоторые рыбаки, и драгуны. Хорошо сделал, господин капитан-командор. Дай народу нашему продых, покажи ему правду на земле, а не только в небеси богову – не надивишься на чудеса его. Батоги, кнут, правеж, пытка, – господи преблагий, шагу не ступить, чтобы в беду не попасть. Ну, украл мужик каравай хлеба, за что же ему руку-то рубить? От хорошей своей жизни украл, что ли? С голодухи украл...
– Ты для чего о сем? – с подозрением в голосе спросил Иевлев.
– Для того, что милосердным к народу нашему надобно быть. А такие, как воевода...
– Воевода царем поставлен, и не нам с тобою его судить! – отрезал Иевлев.
Крыков строго на него взглянул:
– То не впервой слышу, да только думаю, отчего же, Сильвестр Петрович, и не нам? Чем мы плохи? Ты верь, господин капитан-командор: разные есть люди, разными дорогами на Руси у нас ходят, каждому своя судьба; но не отыскать среди того народишки, о котором толкую, – ни вора, ни татя, ни подлой души, что ворогу шведу поклонится... И не един я так думаю, многие...
– Какие же они – многие? Те, об которых воевода давеча говорил?
– И те так размышляют.
– Тебе-то оно откуда ведомо?
Афанасий Петрович промолчал.
– Значит, ты и есть тот самый офицер, от которого остерегал меня князь Прозоровский?
– Тот, да не тот! – со спокойной твердостью в голосе сказал Крыков. – Вор и мздоимец, корыстный и неправедный, зверь кровожадный, по смертный мой час злейший мой враг воевода князь Прозоровский и присные его, хоть кем они будут поставлены. На том я стою и стоять буду, господин капитан-командор, и ты на меня рукой не маши, ныне надобно все сказать, нечего мне таиться. Молчан, да Гриднев, да Голован, да иные посадские – чем грешны? Что сил более не имеют терпеть бой, да увечье, да неправду, да голод, да нужду... А есть ли из них хоть един, кто помыслил бы ворогу предаться? Я-то ведаю, от меня они не хоронятся, я сам ихней кости, сам и нынче с ними, и завтра, и навечно. Нож в тебя кинули? Да в тебя ли, Сильвестр Петрович! Разве сам ты не знаешь, как люди здесь мучились? Разве не помнишь ты корабельное строение...
Дверь широко распахнулась, Крыков смолк на полуслове. Пришли стрелецкий голова Семен Борисович, Аггей Пустовойтов, Меркуров, Животовский, Мехоношин. Время было начинать совет.
– Мне бы уехать к месту! – хмуро сказал Афанасий Петрович. – Мало ли чего там случится.
Офицеры сели по лавкам вдоль стен, Сильвестр Петрович объявил то, что уже знали они и от Егорши и от Мехоношина. Были спокойны все, кроме Мехоношина, который как-то сел криво и сидел непоседливо, вскидываясь и словно бы сердясь на сосредоточенное и спокойное состояние самого капитан-командора и других офицеров.
– Перво-наперво о таможенниках поговорим и о драгунах, что на шанцах, – сказал Сильвестр Петрович. – Как делать?
И, подождав, ответил сам:
– Силою остановить эскадру таможенники и драгуны не смогут, то всем ведомо. Но коли такие обстоятельства случатся, что воры, идущие под машкерадными флагами, сами досмотра таможенного запросят, – таможенникам на корабли идти и долг свой выполнять до конца, ибо Афанасий Петрович располагает солдатами умными и порядочно беды и урона может шведам причинить, дабы далее они песен не распевали и генеральной баталии робели. Поручику Мехоношину по нашей диспозиции предлагаю я во всем капитану Крыкову подчиняться и по его, Крыкова, сигналу идти с драгунами таможенникам на выручку...
Мехоношин подергал воротник своего кафтана, заскрипел лавкою, на которой сидел, и со смешком воскликнул:
– Да как нам их выручать, господин капитан-командор, против эскадры? Порубят нас и дальше пойдут, их – сила!
Сильвестр Петрович ничего не ответил Мехоношину и даже не взглянул на него. Стрелецкий голова раскидал седые усы, прокашлялся, заговорил:
– Диспозиция верная, а что рубке быть – того не миновать. Сии воры от таможенников могут первого горя хлебнуть, и их горе зело зачтется под пушками крепости. Поручику же Мехоношину, крест целовавшему, невместно словно на торге торговаться, а надобно встать да попрощаться, как издревле дедами нашими делывалось, да к месту своему воинскому идти. Иди, господин поручик...
Мехоношин встал, огляделся исподлобья. Никто на него не смотрел, все потупились, кроме Иевлева, который вдруг резко спросил:
– А может, занедужил ты, господин поручик? То случается! Скажи, потом поздно будет.
Поручик молча, едва поклонившись совету, вышел, сабля его ударилась о дверной косяк, почти тотчас же процокали по грязи копыта лошади. Встал и Крыков.
– Коли шум будет – мои ребята на шанцах пальнут из пушки, – заговорил он ровным голосом, глядя на Иевлева. – Гонца я тож пошлю с известием – сами ли досмотра попросили, я ли их остановил. Может, и бог поможет безветрием, в устье бывает нередко, – на якоря становятся, ветра ожидают. По пушке узнаете, что деремся. Пушка скорее всадника – от караульщика к караульщику долетит, от батареи – к батарее. По пушке и сполох ударите.
Капитан-командор кивнул. Взор его выражал удовлетворение, довольство, даже гордость. Крыков обдернул на себе мундир, поправил портупею шпаги, поклонился совету, сказал степенно:
– На сем прощения прошу. Отправлюсь к месту. Коли что – лихом не поминайте!
– И ты нас лихом не поминай! – ответил за всех стрелецкий голова. – Будь в надеже. До города вора не пустим.
Сильвестр Петрович догнал Крыкова в сенях, сказал шепотом:
– Ну, Афанасий Петрович, еще, даст бог, увидимся. К черту в зубы-то не лезь, я тебя знаю. А об чем давеча говорили, авось договорим. Многое ты верно сказал, да не так оно все просто делается. Иди, друг милый...
– Иду, Сильвестр Петрович!
Они обнялись. Крыков вышел. Дождь лил попрежнему, ровный, сильный. Изредка поблескивали молнии, погромыхивал гром...
Вернувшись, Сильвестр Петрович вынул из кармана диспозицию, прочитал вслух, послушал, что сказали офицеры, потом приказал коротко:
– Располагаю так, господа, что имеем мы между собою полное согласие в действиях. Значит, каждому немедля следует идти к своему месту, как прочитал я в диспозиции. Еще раз повторю: колоколов нынче немного осталось, сами знаете – перелиты на пушки. Те, что остались, слушайте со всем вниманием. Слушайте и пушки на береговых батареях. Обо всем новом буду уведомлять без промедления.
Стрелецкий голова Семен Борисович спросил густым голосом:
– Как с киркой с ихней быть, господин капитан-командор?
– То дело унтер-лейтенанта Пустовойтова! – сказал Иевлев. – Иноземцы в кирке будут собираться, – так на них Лофтус лекарь доказал. Соберутся – господин унтер-лейтенант с матросами их там и продержит до самого конца. Шуметь зачнут – Пустовойтов несмышленым дураком прикинется. Всего и делов... Поручик Животовский на карбасах выйдет на Двину, карбасы имеют пушки, те пушки будут корабельщиков держать в учтивости...
Офицеры поднялись, Иевлев велел Егорше немедленно послать человека с эстафетой в Холмогоры к Афанасию. Егорша, простоволосый, выскочил на крыльцо – искать гонца к преосвященному. Сильвестр Петрович подсел к столу – дописывать наконец письмо Апраксину в Москву. Офицеры разошлись, он скоро остался один, только Егорша порою просовывал голову в дверь, удивлялся на спокойное лицо капитан-командора.
«И еще, друг мой любезный, Федор Матвеевич, – писал Иевлев торопясь, пачкая пальцы, – в недавнее время получил верное известие: воры у нас под боком, быть баталии. То-то сказано – жди горя с моря, беды – от воды. Те воры – шведы, но в надежде мы проявить то, что именуется у вас нынче фермите, а по-нашему – стойкость. Полагаю, ежели воров мы здесь побьем, то будет от того нам великий прибыток, ибо мало они и по сей день биты, а ежели и биты, то немногие люди об том ведают, Нарва же всем памятна. Друг любезный, Федор Матвеевич, отпиши ко мне весточку: чего господа польские магнаты с нас тянут за союз против короля Карла? Тут слышно, что будто Украину? Да будь они неладны, те господа! Такого солдата, как наш, не сыскать, мы с тобою и под Азовом так говорили и под Нарвою. А нынче многие чудеса я повидал и твердо на том стою, что нет силы, которая бы выдержала против нас. Что Шереметев? Здесь слышно, будто господин Шлиппенбах от него крепко почесывается? Дай бог! Пиши ко мне, Федор Матвеевич, да еще шли поболее книг достойных, что есть по наукам фортификации, артиллерии, а главное – что есть доброго о сладчайшем для нас корабельном флоте. Друг любезнейший! Построены у нас уже корабли числом тринадцать, – флот! На те корабли и воззрился проклятый швед, да не дадим, самим сгодятся. Ну, писать кончаю, вон сколько исписал. Поклонись всем нашим, с которыми славно молодость проходила, поклонись и великому шхиперу, скажи, чтобы был в надежде. Да поднимите там за наше здоровье бокал доброго вина, ибо в труде пребудет наступающий день...»
Он перстнем запечатал письмо, кликнул Егоршу, велел отдать дьякам. Егорша снес письмо, вернулся. Сильвестр Петрович натягивал перчатки.
– Карбас здесь? – спросил он.
– Здесь! – ответил Егорша.
– Ну так пошли, коли здесь.
И еще раз оглядев стол, лавки – не забыто ли что нужное, – он, опираясь на трость, пошел к двери. Дождь лил попрежнему, потоки воды стекали с крыш, Двина побурела от ливня.
– Льет и льет! –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Что молчишь? – сердясь и хмуря тонкие Таисьины брови, спросил мальчик. – Громко палит-то?
– Чего громче! – улыбаясь, ответил Афанасий Петрович. – Громче, почитай что, и не бывает...
Сняв Ванятку с лавки, он сказал ему деловито:
– Ты вот что, дружочек. Сбегай к воротам да посмотри там коня моего – не отвязался ли. А коли хочешь, так и хлебца ему снеси...
Ванятка побежал к двери, Афанасий Петрович вынул из кармана грамоту, протянул Таисье, заговорил торопливо:
– Спрячь, Таисья Антиповна, – челобитная. Может, по прошествии времени сгодится добрым людям, а мне более оставлять некому. Челобитная царю Петру Алексеевичу на воровство и мздоимство князя Прозоровского и всех лютых его псов. Подписи под челобитной писаны кровью. Отослать нынче на Москву – дело нетрудное, да чтобы в царевы руки попало – вот где ловкость нужна, и нет такого человека верного. А после баталии мало ли чего случится. Кормщик-то где?
– На Онегу пошел, к дружку своему, – тихо сказала Таисья.
– На Онегу? Кто ж у него там?
– А бог его знает. Будто есть кто-то. Погулять пошел...
– Вот ему сию челобитную и отдашь, он спрячет с умом.
Таисья взглянула на Крыкова, спросила:
– Может, Сильвестру Петровичу лучше?
– Сильвестр Петрович того ж корня, что и воевода! – сказал глухим голосом Крыков. – Сильвестр Петрович человек разумный, честный, храбрый, но что Прозоровские, что Иевлевы – с одного стола едали, коли побранятся, то и помирятся. В сию челобитную моей веры нет нисколько, да воля не моя, – народишко все надеется и в надежде на правду пойдет за нее на плаху. Как же мне эдакое горе не в свои руки отдать?
Таисья ничего не ответила.
Он совсем тихо попросил:
– Коли что – Кузнецу отдашь, Таисья Антиповна...
– Как – коли что? – не поняла она.
– Война. Швед пришел. Али не слышала?
– Как пришел? Куда?
– Да к нам и пришел! – невесело улыбнувшись, ответил Афанасий Петрович. – Гостевать. Потрепало его штормом изрядно, нынче чинится возле Мудьюга...
– Пришел-таки! – охнула Таисья. – Всевать пришел...
Афанасий Петрович молча поднялся, поискал на лавке перчатки, поклонился Таисье. Она смотрела на него, да словно бы не видела. Потом вдруг с силой схватила за жесткий рукав кафтана, притянула к себе, спросила:
– Тебе как же, Афанасий Петрович, на шанцах-то? Первому, что ли, начинать?
– Там видно будет! – спокойно ответил он. – Наше дело воинское. Присяга. Да ништо, Таисья Антиповна, будь в спокойствии. Не продраться вору в город...
Она все смотрела на него не отрывая взгляда, и опять спросила дрогнувшим голосом:
– Да тебе-то – первому?
Крыков молчал. Тогда она быстро, ловко расстегнула на шее крючочки, потянула серебряную цепочку и стала снимать с себя крестик. Волосы запутались в цепочке; морщась от боли, Таисья дернула сильнее и подала Крыкову крестик, еще теплый ее теплом. Сдвинув брови, он расстегнул на себе кафтан и подал ей свой – медный, на крепком смоленом гайтане. Бледные от волнения, они долго молчали, не зная, что сказать друг другу.
– Ну, теперь прощай! – сказал Афанасий Петрович.
– Прощай, брат! – сказала она. – Ты ведь теперь мне брат. Крестовый брат! – повторила Таисья, и глаза ее засветились мягким и ласковым светом. – Прощай! Дай же я тебя покрещу...
Она трижды перекрестила его, поднялась на носки и, взяв его за плечи, поцеловала в губы – единственный раз в жизни. И он ее поцеловал, потом улыбнулся горько и добродушно и сказал со вздохом:
– Сестра! Ну и хитры вы, Евины дочери! Ай, хитры!
Во дворе он попрощался с Ваняткой, измокшим под дождем, пообещал вскорости доставить пушку и легко сел в седло. Спокойно и ровно билось его сердце, когда в последний раз оглянулся он на высокий забор, за которым шелестели под дождем рябины.
3. ШВЕДЫ ПРИШЛИ
Во дворе Семиградной избы Афанасий Петрович кинул поводья выбежавшему из конюшни конюху, в сенях сбросил тяжелый, намокший плащ, повесил треуголку, приглаживая волосы, отворил дверь. Иевлев, низко склонившись над столом, писал. Подняв голову на скрип двери, он по лицу Крыкова догадался, что произошло, но не спрашивал, ждал. Афанасий Петрович поздоровался, сел на лавку и тогда только сказал:
– Пришла эскадра, господин капитан-командор.
– Какие флаги?
– Флаги разные, шведских не видно. Есть и голландские, и бременские, и аглицкие. Пушечных портов тоже не видел, хоть смотрел я в трубу и дозорного посылал в челноке – тайно разведать. Корабли штормом потрепаны изрядно, ставят новые снасти, – размышляю, что работы у них немало, покуда готовы не будут – в устье не пойдут...
Сильвестр Петрович кликнул Егоршу, велел собирать без промедления всех офицеров на совет. Егорша убежал. Иевлев, подождав, пока шаги его стихнут, подошел ближе к Крыкову, спросил:
– Афанасий Петрович, ты шпагу здесь, в сей горнице, целовал?
Крыков ответил спокойно:
– Целовал, господин капитан-командор.
– И не забыл сей день?
– Не забыл, и покуда жить буду – не забыть мне того дня.
– Верно ли говоришь?
– Верно! – с тем же спокойствием и достоинством в голосе ответил Афанасий Петрович.
Иевлев помедлил, потом заговорил, не глядя на Крыкова:
– Давеча, в объезде ты был, приезжал на цитадель князь-воевода. Много было всего говорено, а еще ко всякой всячине и то, что в застенке, на дыбе, некоторые воры открылись, будто, как шведы к городу подойдут, – те воры сполох ударят и по-братски примут шведа. Названы ворами Молчан, Гриднев Ефим, Кузнец Федосей из раскольников, коему я поверил и заместо иноземца Риплея определил пушки лить. Еще воры названы Ермил и Голован со товарищи. Сказал далее воевода, есть-де среди воров и над ними верховодит некий офицер. А воров будто не перечесть – повсюду они, и на верфях, и по слободам, и дрягили есть, и конопатчики, и медники, и хлебники, и солдаты, и пушкари...
Крыков вдруг улыбнулся.
– Коли воров столь много – что ж не свалили они воеводу? – спросил он. – Как он об том думает?
И сам ответил:
– Нет, Сильвестр Петрович, врет князюшка, обиженных много – то верно, да не такие они умелые, как воеводе со страху мнится.
Сильвестр Петрович, словно не слушая Крыкова, говорил свое:
– Думал я так: поверить слепо воеводе – значит ни единому своему не верить нисколько. А ежели не верить – значит, побьют нас шведы. И не поверил я воеводе: не поверил, что есть тут хоть один офицер, который, порушив святую присягу, переметнуться может. Не поверил, что как ударят сполох – пойдут люди на меня же с кольями, пойдут для ради того, чтобы швед в город ворвался и начал жен и матерей, стариков и малых ребятишек резать и жечь огнем. Не поверил и приказал тогда же отпустить из острога колодников, велел всех из застенка отпустить и то проклятое место замком замкнуть. А нынче вдруг подумалось; кому поверил? Крыков ответил спокойно:
– Русским людям поверил, господин капитан-командор, и от той твоей веры многие добрые слова говорят не только что по городу, а даже ко мне на шанцы долетели они. Мы не близко, ан и у нас об том твоем добром деле все говорят – и таможенные мои, и мужички некоторые рыбаки, и драгуны. Хорошо сделал, господин капитан-командор. Дай народу нашему продых, покажи ему правду на земле, а не только в небеси богову – не надивишься на чудеса его. Батоги, кнут, правеж, пытка, – господи преблагий, шагу не ступить, чтобы в беду не попасть. Ну, украл мужик каравай хлеба, за что же ему руку-то рубить? От хорошей своей жизни украл, что ли? С голодухи украл...
– Ты для чего о сем? – с подозрением в голосе спросил Иевлев.
– Для того, что милосердным к народу нашему надобно быть. А такие, как воевода...
– Воевода царем поставлен, и не нам с тобою его судить! – отрезал Иевлев.
Крыков строго на него взглянул:
– То не впервой слышу, да только думаю, отчего же, Сильвестр Петрович, и не нам? Чем мы плохи? Ты верь, господин капитан-командор: разные есть люди, разными дорогами на Руси у нас ходят, каждому своя судьба; но не отыскать среди того народишки, о котором толкую, – ни вора, ни татя, ни подлой души, что ворогу шведу поклонится... И не един я так думаю, многие...
– Какие же они – многие? Те, об которых воевода давеча говорил?
– И те так размышляют.
– Тебе-то оно откуда ведомо?
Афанасий Петрович промолчал.
– Значит, ты и есть тот самый офицер, от которого остерегал меня князь Прозоровский?
– Тот, да не тот! – со спокойной твердостью в голосе сказал Крыков. – Вор и мздоимец, корыстный и неправедный, зверь кровожадный, по смертный мой час злейший мой враг воевода князь Прозоровский и присные его, хоть кем они будут поставлены. На том я стою и стоять буду, господин капитан-командор, и ты на меня рукой не маши, ныне надобно все сказать, нечего мне таиться. Молчан, да Гриднев, да Голован, да иные посадские – чем грешны? Что сил более не имеют терпеть бой, да увечье, да неправду, да голод, да нужду... А есть ли из них хоть един, кто помыслил бы ворогу предаться? Я-то ведаю, от меня они не хоронятся, я сам ихней кости, сам и нынче с ними, и завтра, и навечно. Нож в тебя кинули? Да в тебя ли, Сильвестр Петрович! Разве сам ты не знаешь, как люди здесь мучились? Разве не помнишь ты корабельное строение...
Дверь широко распахнулась, Крыков смолк на полуслове. Пришли стрелецкий голова Семен Борисович, Аггей Пустовойтов, Меркуров, Животовский, Мехоношин. Время было начинать совет.
– Мне бы уехать к месту! – хмуро сказал Афанасий Петрович. – Мало ли чего там случится.
Офицеры сели по лавкам вдоль стен, Сильвестр Петрович объявил то, что уже знали они и от Егорши и от Мехоношина. Были спокойны все, кроме Мехоношина, который как-то сел криво и сидел непоседливо, вскидываясь и словно бы сердясь на сосредоточенное и спокойное состояние самого капитан-командора и других офицеров.
– Перво-наперво о таможенниках поговорим и о драгунах, что на шанцах, – сказал Сильвестр Петрович. – Как делать?
И, подождав, ответил сам:
– Силою остановить эскадру таможенники и драгуны не смогут, то всем ведомо. Но коли такие обстоятельства случатся, что воры, идущие под машкерадными флагами, сами досмотра таможенного запросят, – таможенникам на корабли идти и долг свой выполнять до конца, ибо Афанасий Петрович располагает солдатами умными и порядочно беды и урона может шведам причинить, дабы далее они песен не распевали и генеральной баталии робели. Поручику Мехоношину по нашей диспозиции предлагаю я во всем капитану Крыкову подчиняться и по его, Крыкова, сигналу идти с драгунами таможенникам на выручку...
Мехоношин подергал воротник своего кафтана, заскрипел лавкою, на которой сидел, и со смешком воскликнул:
– Да как нам их выручать, господин капитан-командор, против эскадры? Порубят нас и дальше пойдут, их – сила!
Сильвестр Петрович ничего не ответил Мехоношину и даже не взглянул на него. Стрелецкий голова раскидал седые усы, прокашлялся, заговорил:
– Диспозиция верная, а что рубке быть – того не миновать. Сии воры от таможенников могут первого горя хлебнуть, и их горе зело зачтется под пушками крепости. Поручику же Мехоношину, крест целовавшему, невместно словно на торге торговаться, а надобно встать да попрощаться, как издревле дедами нашими делывалось, да к месту своему воинскому идти. Иди, господин поручик...
Мехоношин встал, огляделся исподлобья. Никто на него не смотрел, все потупились, кроме Иевлева, который вдруг резко спросил:
– А может, занедужил ты, господин поручик? То случается! Скажи, потом поздно будет.
Поручик молча, едва поклонившись совету, вышел, сабля его ударилась о дверной косяк, почти тотчас же процокали по грязи копыта лошади. Встал и Крыков.
– Коли шум будет – мои ребята на шанцах пальнут из пушки, – заговорил он ровным голосом, глядя на Иевлева. – Гонца я тож пошлю с известием – сами ли досмотра попросили, я ли их остановил. Может, и бог поможет безветрием, в устье бывает нередко, – на якоря становятся, ветра ожидают. По пушке узнаете, что деремся. Пушка скорее всадника – от караульщика к караульщику долетит, от батареи – к батарее. По пушке и сполох ударите.
Капитан-командор кивнул. Взор его выражал удовлетворение, довольство, даже гордость. Крыков обдернул на себе мундир, поправил портупею шпаги, поклонился совету, сказал степенно:
– На сем прощения прошу. Отправлюсь к месту. Коли что – лихом не поминайте!
– И ты нас лихом не поминай! – ответил за всех стрелецкий голова. – Будь в надеже. До города вора не пустим.
Сильвестр Петрович догнал Крыкова в сенях, сказал шепотом:
– Ну, Афанасий Петрович, еще, даст бог, увидимся. К черту в зубы-то не лезь, я тебя знаю. А об чем давеча говорили, авось договорим. Многое ты верно сказал, да не так оно все просто делается. Иди, друг милый...
– Иду, Сильвестр Петрович!
Они обнялись. Крыков вышел. Дождь лил попрежнему, ровный, сильный. Изредка поблескивали молнии, погромыхивал гром...
Вернувшись, Сильвестр Петрович вынул из кармана диспозицию, прочитал вслух, послушал, что сказали офицеры, потом приказал коротко:
– Располагаю так, господа, что имеем мы между собою полное согласие в действиях. Значит, каждому немедля следует идти к своему месту, как прочитал я в диспозиции. Еще раз повторю: колоколов нынче немного осталось, сами знаете – перелиты на пушки. Те, что остались, слушайте со всем вниманием. Слушайте и пушки на береговых батареях. Обо всем новом буду уведомлять без промедления.
Стрелецкий голова Семен Борисович спросил густым голосом:
– Как с киркой с ихней быть, господин капитан-командор?
– То дело унтер-лейтенанта Пустовойтова! – сказал Иевлев. – Иноземцы в кирке будут собираться, – так на них Лофтус лекарь доказал. Соберутся – господин унтер-лейтенант с матросами их там и продержит до самого конца. Шуметь зачнут – Пустовойтов несмышленым дураком прикинется. Всего и делов... Поручик Животовский на карбасах выйдет на Двину, карбасы имеют пушки, те пушки будут корабельщиков держать в учтивости...
Офицеры поднялись, Иевлев велел Егорше немедленно послать человека с эстафетой в Холмогоры к Афанасию. Егорша, простоволосый, выскочил на крыльцо – искать гонца к преосвященному. Сильвестр Петрович подсел к столу – дописывать наконец письмо Апраксину в Москву. Офицеры разошлись, он скоро остался один, только Егорша порою просовывал голову в дверь, удивлялся на спокойное лицо капитан-командора.
«И еще, друг мой любезный, Федор Матвеевич, – писал Иевлев торопясь, пачкая пальцы, – в недавнее время получил верное известие: воры у нас под боком, быть баталии. То-то сказано – жди горя с моря, беды – от воды. Те воры – шведы, но в надежде мы проявить то, что именуется у вас нынче фермите, а по-нашему – стойкость. Полагаю, ежели воров мы здесь побьем, то будет от того нам великий прибыток, ибо мало они и по сей день биты, а ежели и биты, то немногие люди об том ведают, Нарва же всем памятна. Друг любезный, Федор Матвеевич, отпиши ко мне весточку: чего господа польские магнаты с нас тянут за союз против короля Карла? Тут слышно, что будто Украину? Да будь они неладны, те господа! Такого солдата, как наш, не сыскать, мы с тобою и под Азовом так говорили и под Нарвою. А нынче многие чудеса я повидал и твердо на том стою, что нет силы, которая бы выдержала против нас. Что Шереметев? Здесь слышно, будто господин Шлиппенбах от него крепко почесывается? Дай бог! Пиши ко мне, Федор Матвеевич, да еще шли поболее книг достойных, что есть по наукам фортификации, артиллерии, а главное – что есть доброго о сладчайшем для нас корабельном флоте. Друг любезнейший! Построены у нас уже корабли числом тринадцать, – флот! На те корабли и воззрился проклятый швед, да не дадим, самим сгодятся. Ну, писать кончаю, вон сколько исписал. Поклонись всем нашим, с которыми славно молодость проходила, поклонись и великому шхиперу, скажи, чтобы был в надежде. Да поднимите там за наше здоровье бокал доброго вина, ибо в труде пребудет наступающий день...»
Он перстнем запечатал письмо, кликнул Егоршу, велел отдать дьякам. Егорша снес письмо, вернулся. Сильвестр Петрович натягивал перчатки.
– Карбас здесь? – спросил он.
– Здесь! – ответил Егорша.
– Ну так пошли, коли здесь.
И еще раз оглядев стол, лавки – не забыто ли что нужное, – он, опираясь на трость, пошел к двери. Дождь лил попрежнему, потоки воды стекали с крыш, Двина побурела от ливня.
– Льет и льет! –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68