и град готов.

Ломоносов

1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН

Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.
Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом – особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.
– Может, попозже ризы на себя вздевать? – спросил Рябов. – Обедня, я чай, не враз зачнется?
– При нем станешь одеваться? – спросила в ответ Таисья. – Некоторые гардемарины еще вчера поутру приехали...
Помолчала и вздохнула:
– Лед как бы не тронулся. Я выходила – глядела: взбухла река, вспучилась... Как тогда будем?
– Два года ждали, еще две недели подождем! – молвил лоцман. – Не пропадет парень. На Адмиралтейской стороне дружки у него, и в Литейной. Прокормится...
Он еще раз строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой обуви у него всегда портилось самочувствие, особенно же не любил он эти плоские, скрипучие и жесткие туфли, которые должен был носить при всяких церемониях. И с чулками он изрядно мучился, они вечно съезжали с ног, их надо было подтягивать и особыми застежками прицеплять к подвязкам.
– Ишь ты, чертова обедня! – ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены которой были вплотную увешаны пучками сухих трав: Таисья унаследовала от покойной бабиньки Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха пользовала болящих моряков на берегу Невы теми же средствами, которыми лечила бабинька Евдоха на далекой Двине. – Ишь ты, с этими туфлями, да пряжками, да чулками! – ворчал кормщик, удерживая себя от более крепких слов. – Вон теперь и ходи цельный день заморской чучелой...
Не надевая камзола и кафтана, он побрился перед маленьким стальным зеркальцем, умылся и стал столбом в дверях, ожидая завтрака. Но завтрака никакого не было, и Таисья словно бы совсем не замечала мужа: высоко подоткнув подол и показывая свои красивые, смуглые и легкие ноги, она березовым веником, по двинскому обычаю, шаркала некрашеные полы, оттирала их песком и шпарила кипятком из чугуна. Все здесь в кухне было перевернуто вверх дном, и Ивану Савватеевичу ничего не оставалось иного, как еще раз вопросительно покашлять и выйти на улицу, на лавочку для препровождения времени.
– Водицы-то принести? – спросил он, накидывая полушубок.
– Наносила уже! – ответила Таисья тем голосом, которым отвечают все жены в случаях таких домашних авралов. – Еще бы завтра вспомнил про водицу-то! Да оденься потеплее, Савватеич, не лето еще!
Савватеичем она стала называть его недавно, и это немного огорчало Рябова.
– Савватеич! – сказал он из сеней. – Выдумала! Стар я, что ли?
Она обернулась, взглянула на него своими всегда горячими глазами и с той улыбкой, от которой у него до сих пор падало сердце, сказала:
– А и не молодешенек, Ванечка, не тот уже, что меня увозом венчаться увозил. Да и как я тебя, такого сокола, позументами обшитого, Ванькой звать буду? Прогонишь меня из избы – куда денусь... Покажись-ка на свет!
Он шагнул вперед с полушубком на одном плече и, предчувствуя подвох, смущенно и просительно посмотрел на Таисью. Она долго в него вглядывалась, держа в руке веник, тяжело дыша от работы, глаза ее щурились, и было видно, что она едва сдерживается, чтобы не захохотать.
– Ну чего? – почти обиженно спросил он. – Чего разбирает?
– Вот перекрещусь! Вот, ей-ей, – торопливо, чтобы договорить не засмеявшись, и все же смеясь, говорила она. – Давеча генерала хоронили, из католиков, что ли... Ну, гроб у него... Ей-ей, Ванечка, ну что вот твой мундир! И позумент пущен! И серебро на нем...
Он, глядя на Таисью, тоже начал посмеиваться, в то же время сердясь. А у нее от смеха проступили на глазах слезы, она махала веником и говорила:
– Ох, Савватеич! Ну кто его тебе выдумал, мундир сей. Лапонька ты моя, для чего оно тебе...
– Вот как отвожу тебя веником! – сказал он, сдерживаясь, чтобы не смеяться. – Нашла хаханьки! Сама говорит: одевай, а сама – смехи!
И хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, он вышел из сеней, благодарно и счастливо думая о Таисье, с которой вместе ждать им теперь и старости...
На лавочке возле лоцманского дома сидел совсем хилый, беззубый, белый как лунь финн-рыбак, тот самый рыбацкий староста, который много лет тому назад сказал Петру, что у него, у русского царя, даже по сравнению со старостой рыбаков, – тоже должность немалая.
– Здорово, дединька Эйно! – сказал Рябов. – Чего в избу не идешь?
– Оттыхаю! – сказал старик. – Уморился.
И, поморгав веками без ресниц, со значением произнес:
– Зторово на все четыре ветра!
– Ишь, выучил! – сказал Рябов. – Сколько учил?
Финн подумал, стал загибать пальцы, произнес строго:
– Семь лет.
И положил в рот кусочек жевательного табаку. Рябов закурил трубку, и оба стали смотреть на вздувшуюся, в синих подтеках, в пятнах грязного, талого снега – Неву.
– Скоро тронется? – спросил лоцман.
– Скоро.
– Когда?
– Секотня. Или завтра. Совсем скоро.
– Вишь, чертов парень! – всердцах сказал Рябов. – Будет на том берегу куковать...
– Не приехал сын?
– То-то и оно, брат, что не приехал.
– Не приехал. А я рипу принес. Папа твой велел...
– Таисья-то Антиповна?
– Велел принести хорошей рипы. Я принес...
Опять помолчали. Рябов глядел на здания Адмиралтейства, возле которых на стапелях стояло новое судно.
– «Латока»! – произнес погодя дед Эйно.
– Нет, брат, не «Ладога»!
– «Латока»! – упрямо повторил старик.
– «Ладогу» еще конопатят! – молвил лоцман. – Я завчерашнего дня там был. А сия шнява именуется вовсе «Нотебург».
Финн надолго задумался. Оба молча глядели на Неву, с которой, как казалось Рябову, доносился шорох и треск. Но это только казалось – лед еще держался. Даже пешеходы с опаскою, а брели черными мухами от Адмиралтейской части к Петропавловской крепости, возле которой был расположен рынок, от Васильевского к Новой Голландии, где жили корабельные мастера-иноземцы. Но саней на льду Невы уже не было видно и скот больше не гнали на Морской рынок, что был против крепости с другой стороны Невы.
– Сильно пойтет! – сказал дед Эйно. – Польшой путет летокот...
Рябов не ответил, щурясь смотрел на строящийся дворец генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина, на шпиль Адмиралтейства, возле которого в линеечку вытянулись трех– и шестиоконные домишки под черепичными, гонтовыми и соломенными крышами. Там, в этих домах, было отведено жительство и министрам, и офицерам, и посланникам, и генералам; там, в одном из этих домов, в случае ледохода мог остаться флота гардемарин Иван Иванович Рябов...
– Ну не чертов ли парень! – наконец сказал лоцман. – Другие еще когда из Москвы приехали, а ему там карты меркаторские занадобились. Так, вишь, ждет, сатана, сии карты...
– Такой, значит, служпа! – произнес дед Эйно. – Морской служпа.
Рябов не ответил; смотрел туда же, куда смотрел старик, – на морской штандарт, поднятый на государевом бастионе Петропавловской крепости ради воскресного дня. Желтое полотнище развевалось на холодном весеннем ветру и показывало двуглавого орла, который держит в лапах и клювах карты четырех морей: Балтийского, Белого, Каспийского и Азовского...
– Чертов парень, чертов парень, – неторопливо повторил дед Эйно. – Русский парень – такой парень. В нашей теревне там на взморье отин коворил сказку: жили мы тут жили, поживали мы тут поживали – плоко поживали. Изпу построим – она в полото укотит. Проваливается в полото. Еще трукую изпу построим – тоже в полото укотит. Вот пришел русский парень. Польшой парень, то самого непа – вот какой парень. Взял свою руку...
Эйно своими корявыми пальцами разогнул кулак Рябова – показал, как русский парень держит ладонь.
– Вот так. А на руке корот построил. Весь корот: тома, атмиралтейство, австерий, почт-тамт, пороховой твор, крепость, Невский першпектив. А кокта построил – поставил весь тот корот сразу на полото, польшой корот полото не мог сожрать. Не ушел корот в полото. Остался. Корот держится, отна изпа не тержится. Ты миешься?
– Я не смеюсь! – ответил Рябов. – С чего тут смеяться. Добрая сказка.
– Мияться не нато, – молвил Эйно. – Умная сказка.
– Ну, пойдем, дединька, – предложил лоцман, – заколеем тут на холоду сидеть. Может, моя хозяйка и прибралась в избе.
Эйно взял свою корзину с рыбой, Рябов широко распахнул перед ним калитку. В доме славно пахло лечебными травами, свежевымытыми полами, теплыми пирогами. Таисья приоделась, только волосы не прибрала – тугая, длинная коса ровно лежала вдоль спины и делала ее похожей на девушку, словно вернулись те давние времена на Мхах...
– Секотня приетет твой парень! – сказал ей дед Эйно.
– Да уж вовсе заждалась, дединька! – как-то громче обычного, с тоской в голосе сказала Таисья. – Два года не видела! Гардемарин уже; люди сказывают: малый с толком; худого про него не слышно, да только стосковалась вся...
И поставила на стол завтрак: миску каши, хлеб, кринку молока, а сама стала разбирать рыбу.
– Ты-то что ж не садишься? – спросил лоцман.
Она вздохнула, не ответила.
– Мост бы поставить через Неву, – погодя сказал Рябов. – Вот дело бы было. А то как ледоход, либо ледостав – носа с острова не высунуть.
– Мост? – спросил дед Эйно.
– Мост.
– Нельзя мост! – молвил финн. – Такой мост не пывает.
Он доел кашу, похлебал молочка и, поклонившись хозяйке, пошел к двери. Таисья его окликнула, попросила не побрезговать хлебом-солью, как сын приедет. Дед Эйно поблагодарил, лоцман проводил его до калитки и опять постоял, глядя на Неву и томясь ожиданием. Потом прошелся вдоль пологого берега, покрытого ноздреватым снегом, из-под которого уже кое-где пробивалась жухлая прошлогодняя трава, – к усадьбе шаутбенахта Иевлева. Здесь были раскрыты ворота и во дворе возился с легкими санками Иевлева кучер – хитрый мужчина Елизар.
– Поджидаешь? – спросил он, заметив Рябова.
– Да вот... похаживаю. Что с санками делаешь?
– А надобно их в каретник поставить. Кончилось санное время...
Елизар подошел поближе к воротам и, сделав таинственную мину, негромко заговорил:
– Ты, Иван Савватеевич, поджидаешь, и у нас ныне некоторые на усадьбе вовсе очей не смыкали...
Лоцман пожал плечами, как бы говоря, что его это обстоятельство совершенно не занимает.
– Всю ноченьку, поверишь ли, всю так на окошке и просидела Арина наша Сильвестровна. В полушубок отцовский завернулась, платком замоталась и на лед глядит. Добро еще, адмиральша не проведала...
– А и болтун ты, Елизар! – с сердцем сказал Рябов. – Словно баба старая. Сразу видать, что солдатом не служил, таракан запечный...
Елизар не обиделся, а засмеялся:
– Я-то таракан, а тебе лестно! Мужицкого роду, да на адмиральской дочери женить. Как бы только благословила Марья Никитишна, да, вишь, сумнительно...
Рябов плюнул и зашагал прочь, обратно к своей избе. Тут он постоял немного, чтобы остынуть от злости, вошел в кухню и присел на лавке, возле Таисьи, которая, сложив руки на груди, смотрела прямо перед собою и о чем-то думала.
– Небось, нынче-то к вечеру непременно ему быть! – молвил лоцман.
Она не ответила. Он положил свою большую, просмоленную, натруженную ладонь на ее тонкое запястье, а другой рукой обнял ее за плечо. Она безмолвно и благодарно приникла к нему, а он, усмехнувшись, тихо заговорил:
– Теперь что, Таюшка! Теперь еще не на печи дединька с бабинькой, еще сами в море хаживаем, а вот по прошествии времени, когда едино дело останется нам с тобою – дожидаться, тогда истинно невесело будет...
Таисья чуть отстранилась от него, взглянула словно бы с удивлением, покачала головою:
– Дединька да бабинька? Ох, Иван Савватеевич, и когда ты у меня поумнеешь? Кажись, немолод мужик, кажись, всего навидался, другому бы на три жизни хватило, а умом – все словно дитя. Дединька да бабинька! Ты припомни, разве не всю мою жизнь прождала я тебя? Разве выдался на нашу долю хоть годочек спокойный? А едва Ванятка на резвы ноженьки толком встал – тоже убег с тобой в барабанщики, и его ждала. Нынче же ты в море, он в навигацком, быть и ему моряком. Близок тот час, что оба вы от меня уйдете и вновь мне на берегу ждать...
Он думал, что она заплачет, но глаза ее были сухи и только запястье дрожало в его руке.
– Я разве нынче далеко бываю? – спросил он, утешая Таисью. – Я нынче и не моряк вовсе, Таюшка. Так, баловство одно...
– Баловство? – спросила она. – Хорошо баловство! Как мы с бабинькой Евдохой сюда в сей твой град Питербурх приехали – так и пошло. Я-то помню, коли ты забыл, все помню – и как вы под Выборгом во льдах застряли, и как понесло галеры ваши обратно в море. Ты смолчал, другие рассказали. Да и сама об море наслышана, не за печкой от моря пряталась, и тятя кормщиком хаживал, и ты, сударь-сударик, не пешего строю солдат. Да хоть и малость, а суда некоторые важивала... Баловство!
Она крепко прижалась к его плечу, как бы устав и прося, чтобы не болтал он более вздору. Так друг возле друга, думая свои думы, сидели они долго. Таисья, может, не обратила внимания, а может быть, и не расслышала, как трижды, через разные промежутки времени, ударила с верков Петропавловской крепости пушка, предупреждая о том, что Нева вот-вот тронется и по льду под страхом наказания плетьми ходить больше нельзя. «Не дождались! – с тоской подумал лоцман. – Теперь нескоро!» Он осторожно снял тесные туфли, поднялся, стащил форменный парадный кафтан, натянул фуфайку, старые размятые сапоги. Ему очень хотелось рассказать Таисье то, что слышал он давеча от Елизаpa – иевлевского кучера. Это, наверное, порадовало бы ее, но не гоже было мужику путаться в такие дела, и он все только строго покашливал да раскуривал свою трубочку.
В томлении, в ожидании, непонятном тем, кто никогда не ждал взрослых своих детей, миновал полдень, стало смеркаться. Рябов, не выдержав тишины и прислушивающегося взгляда Таисьи, снял с полки пузатый, даренный Сильвестром Петровичем графинчик; налил себе травничку, закусил дымом; налил еще; потом, обидевшись за жену, сказал:
– Пороть бы тебя, гардемарин, да некому.
– За что ж его пороть?
– А за то!
Попозже, шурша шубкой, крытой шелком, пришла Марья Никитишна Иевлева, удивилась:
– Так и не обедали? А уже и пушка ударила – не ходить более по льду. Счастье, что Сильвестр Петрович загодя из адмиралтейц-коллегии вернулся...
– Слышала я пушку! – тихо ответила Таисья.
Рябов быстро взглянул на жену: слышала – и хоть бы вид подала. А Марья Никитишна между тем рассказывала, что обе дочки ее ждут Ивана Ивановича с радостью, не видели столь много времени, а детство, оно долго помнится...
«Как же, детство!» – с усмешкою подумал лоцман, опять накинул полушубок и вышел к берегу – смотреть, как тронулась Нева. Большая белая луна висела над Петербургом, и в ее мутном свете было видно медленное и трудное движение льдин на широкой реке. За нынешний день уже образовались полыньи, черная вода во многих местах выбросилась наверх, на лед, река шуршала, шипела, льдины терлись друг о друга, то опрокидываясь, то вставая торчком, то обрушиваясь в водяные протоки. А на той стороне были видны конные стражи, разъезжавшие вдоль берега, и иногда вдруг слышался громкий рев рога – это караульщики извещали запоздавших прохожих о том, что им надобно теперь ночевать не дома, а на той стороне Невы, где застал ледоход.
Так Рябов постоял час: было слышно, как на деревянной колокольне Исаакиевской церкви ночной сторож пробил девять. И вместе с боем часов лоцман увидел, как маленькая, далекая, едва различимая человеческая фигурка быстро сбежала с отлогого берега неподалеку от Адмиралтейства, перемахнула через проток и ловко побежала по колеблющимся и движущимся льдинам.
Сердце Рябова замерло, но он глотнул холодного, ночною воздуха и, сощурив свои дальнозоркие, жесткие глаза, впился в человека, который легко, с длинным шестом в руке, бежал через Неву к Васильевскому острову. Чем больше проходило времени, тем яснее было видно, как отчаянный этот человек вдруг начинает метаться на краю полыньи, соображая, как ему ловчее прыгнуть, как прыгает, упершись шестом, и как опять бежит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68