– Ну? – с угрозой в голосе спросил Рябов.
– Не стану я переводить такое! – громко сказал Митенька. – Не стану. Да что ж это, дядечка?!
– А не станешь, так и не надо! – с той же угрозой произнес Рябов и поманил к себе Окке, который стоял у дверного косяка.
Окке подошел с готовностью, Митенька вцепился в руку Рябова, тот стряхнул его горячие пальцы, заговорил медленно, глядя на шаутбенахта:
– Эскадру я провести могу, но то дело нешуточное, надобно ждать большую баталию, и кто живым до Архангельского города доберется – пусть вечно бога молит. Пушек много, и пушки те грому натворят. Об том упреждаю. Еще на шанцах быть досмотру таможенному – бой там завяжется. Так что, может, и огород городить безвыгодно вам?
Шаутбенахт слушал внимательно, смотрел не отрываясь в глаза Рябову, сосал погасшую трубку. У клавесина весело пели:

Тити Караби,
Тото Карабо,
Эй, дядя Гильери...

– Дело большое, – говорил Рябов, – как у нас на Руси сказывают: либо – в стремя ногой, либо – в пень головой. Коли живым споймают – тоже шкуру сдерут. И не жить потом на своей стороне, господин, никак не жить. Любой мальчишка в рожу плюнет, да и как не плюнуть – изменник, иуда, – тут пощады не жди... Значит, рассуждать надобно: ежели тое дело делать, иудино, уж так делать, чтобы до самой смерти жить-поживать да нужды не знать...
Шаутбенахт кивнул, соглашаясь. В каюту опять вошел слуга в красном кафтане, принес кувшин с ячменным пивом. Юленшерна не заметил его, слуга медленно, старательно расставлял кружки...
– Что там дальше будет – кто его знает! – продолжал Рябов. – Похвалит король али не похвалит, с деньгами завсегда проживешь, а без них – никуда. Не мудрен мужик, да киса ядрена. Вот я так и сужу. Цена моя большая, не таюсь, господин, да и затея ваша немалая...
– Сколько же он хочет денег? – сквозь зубы спросил шаутбенахт Окке.
– Много! – ответил Рябов, и глаза его опять вспыхнули. – Поболее, чем иуда...
– Дядечка! – воскликнул Митенька. – Дядечка! Бога побойтесь...
Рябов повернулся к Митеньке, сказал с жестокой усмешкой:
– А чего мне в сем деле бога бояться, Митрий? Не ершись, парень, не то живо тебя на цепь посадят. Сиди...
Окке шепотом перевел шаутбенахту, о чем говорили Рябов с Митенькой, ярл Юленшерна кивнул на Митеньку, спросил:
– Он хотел бы, чтобы его вздернули? У нас сие быстро делается... И, ежели твоя цена будет слишком высока, я позову профоса, который умеет торговаться...
Кормщик хитро прищурил глаз:
– Умеет? Ой ли, господин? Умел бы, так не стояла бы здесь твоя эскадра...
Он поднялся, поблагодарил за хлеб-соль, сказал твердо:
– Значит, не сторговались. Какая уж тут торговля, когда палачом грозят...
Быстро подошел шхипер Уркварт, встревоженно спросил, что случилось; Рябов ответил, что не любит, когда ему палачом грозятся.
– Поначалу вежливо, все как надо, а теперь и вешать? Не больно много толку с вешалки с вашей... Карбас потопили, снасть на дне, а теперь – палача... Нет, други, не тот Иван Савватеич Рябов человек, чтобы его вокруг пальца обвести да обдурить, когда он выгоду свою видит...
– Сколько же, черт возьми?! – крикнул Юленшерна.
Рябов пошептал, словно прикидывал в уме, подвигал пальцами, сказал твердо:
– Риксдалеров золотых пять сотен. Триста нынче – да чтобы на стол выложить, двести – когда дело будет сделано. Стой, погоди, не все еще. Харч в море чтобы не с матросского стола шел, а отсюдова, да как скажу – так и подавали...
Окке переводил, в адмиральской каюте все затихли, слушали изумленно. Шхипер Уркварт улыбался, полковник Джеймс смотрел в раскрытые двери галереи на бегущие за кормой волны...
– И чтобы в канатном ящике меня не держать! – говорил Рябов. – Каюту мне, как всем прочим морякам, и со всем приличием чтобы со мной говорили. Да виселицей меня не пугайте – пуганый!..
Он подумал и добавил в тишине:
– Еще как чего вспомню – скажу...
Окке кончил переводить, шаутбенахт Юленшерна сжал кулаки, как делывал это перед тем, как ударить провинившегося матроса в зубы, посмотрел на свои перстни, ответил:
– Наглец!
– Чего? Чего? – с любопытством спросил Рябов.
Окке не ответил – смотрел на шаутбенахта. Фру Юленшерна сказала назидательно:
– Мой друг, не торопитесь с отказом. Подумайте.
– Перестань ходить перед глазами! – с раздражением крикнул Юленшерна Якобу. – Кому нужно сейчас это дурацкое пиво?
И, позвонив флаг-офицера, велел сию же минуту прислать казначея эскадры с деньгами. Окке поклонился Рябову, рассказал, что его условия приняты.
– То-то что приняты! – угрюмо ответил кормщик. – А то шумит на меня, кулаком грозится...
Деньги он считал долго, потом потребовал себе кошелек, затянул на нем ремешки, но раздумал, и еще раз принялся считать золотые монеты. Остолбеневший Митенька из своего угла смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами: перед ним был другой человек – страшный, жадный, совсем не похожий на того Рябова, которого он знал и любил всем сердцем...
Завязав кошелек, кормщик сказал шхиперу Уркварту:
– Еще немного и взял я с вас. Считай сам – карбас купить сколько станет? Сети добрые, снасть какую. Монастырю должок отдать. Женке гостинца, себе на гульбу... Да приодеться надобно, а то ходишь – шапка волосяная, рукавицы своекожаные, не осуди, что в лаптях, – сапоги позабыл в санях. Да и жить еще надобно – вот и выйдет баш на баш!
Он хлопнул Уркварта по жирной спине, засмеялся и сказал:
– Что ж песни петь бросили? Давайте гуляйте, гулять дело доброе, нынче-то живы, а чего завтра будет – кому ведомо? Разбойник – живой покойник...
Уркварт не понял, удивился:
– А разве может быть живой покойник?
– То – пословица! – ответил кормщик. – А в пословице еще не то бывает...
Митенька все смотрел на кормщика, – нет, это был он, Иван Савватеевич, и глаза прежние, такие, как делались у него в море, в злую непогоду, когда иные рыбаки уже пели себе отходную, а он смотрел вдаль, искал горизонт, прищурившись, и злые огоньки горели в зеленых зрачках...


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


Слово становится делом, дитя – мужчиной,
Ветер – бурей, кто же в этом сомневался?

Шамиссо

1. ДИТЯ – МУЖЧИНОЮ...

Флаг-офицер и кают-вахтер с масляным фонарем в руке повели их по коридору в каюту, назначенную кормщику капитаном «Короны». Слабый свет озарял абордажные крюки, висящие по стенам, ведра на случай пожара, короткие копья, удобные для боя в узких корабельных переходах, свернутые кошмы, полубочки с песком.
– Здесь! – сказал флаг-офицер.
Рябов первым вошел в низкую душную каюту. Кают-вахтер опустил фонарь в гнездо. Флаг-офицер вежливо спросил, не будет ли у господина лоцмана каких-либо желаний. Кормщик зевнул, огляделся, сказал лениво:
– Войлочку бы хотя постелили на рундуки, что ж так-то на голых досках спать? Да винца ему вели, Митрий, чтобы принес, али пива, да погрызть чего от скуки...
Флаг-офицер поклонился, лицо его выражало презрение. Кают-вахтер стоял неподвижно.
– Побыстрее чтоб ворочались! – приказал кормщик. – Веселыми ногами, живо...
Шведы ушли, кормщик усмехнулся. Митенька смотрел на него остановившимся взглядом.
– Чего глядишь? – спросил Рябов. – Не узнал, что ли?
Митенька потупился, вздохнул, губы его дрогнули – хотел что-то сказать, но раздумал. Слуга в красном кафтане принес на медном подносе желтое пиво, солодовые лепешки с солью и тмином, коричневую водку, настоенную на калганном корне.
– Раздумал я пить! – сказал Рябов Митеньке. – Пусть унесет...
Слуга выслушал Митеньку, ушел со своим подносом. Митенька отвернулся от кормщика, сжал щеки ладонями, весь съежился, словно от холода.
– Митрий! – позвал Рябов.
Митенька не шелохнулся.
– Зря дуришь, парень! – сказал кормщик. – Не твоего ума дело...
Митенька молчал, съежился еще сильнее, худой, жалкий, в кургузом шведском кафтанчике. Кормщик лег на рундук, закинув руки за голову. Молчали долго...
– Ты вот чего, Митрий! – заговорил наконец Рябов. – Ты мне с малолетства вот как верил! Ты и нынче мне верь. Ты не моги мне не верить...
Митенька встал, ударился худым плечом о косяк, хромая побежал по коридору. Рябов почувствовал неладное; грохоча бахилами, побежал за ним, крикнул:
– Митрий? Ты что? Митрий...
Кургузый Митенькин кафтанчик мелькнул у фонаря, висевшего возле трапа, Рябов побежал быстрее, выскочил следом за ним на рангоут, крикнул шведскому вахтенному матросу:
– Держи его! Держи!
Матрос понял – подставил ногу, Митенька споткнулся, упал на просмоленные доски палубы. Рябов поднял его, он стал рваться из рук, ненавидящим голосом сказал:
– Все едино утоплюсь, не стану так жить...
– Да ты послушай! – велел Рябов. – Ты меня послушай, дурашка...
У Митеньки дрожали губы; обессилев, он медленно пошел по шканцам. Шведы переговаривались, глядя на него; один разбудил Уркварта, доложил, что русские, кажется, хотели убежать. Шхипер, накинув халат, вышел из каюты, строго спросил Рябова, зачем он бесчинствует. Рябов сидел на бухте каната, смотрел на море. Уркварт повторил свой вопрос.
– Шел бы ты, господин, подалее от меня! – ответил Рябов.
– Но твой толмач хотел убежать? Быть может, надо надеть на него цепи?
– Иди отсюдова, господин! – с тоской отозвался Рябов. – Иди, нечего нам толковать...
Уркварт пожал плечами, велел вахтенным неослабно наблюдать за русскими. Шведы, пошептавшись между собою, сволокли Митеньку в каюту, потом подошли к Рябову...
– Ладно, – сказал он, – пойду. И то – спать пора.
Митенька попрежнему сидел на рундуке, весь сжавшись в комок. Рябов лег на войлок, молча повернулся к переборке, но заснуть ему не удалось. На шканцах и на юте забили тревогу барабаны, наверху загремели мушкетные выстрелы, заскрипели блоки – матросы спускали шлюпку с ростров. Дважды рявкнула пушка.
Кормщик привстал:
– Чего там?
– Русский, небось, убег! – прислушиваясь, тихо ответил Митенька.
Рябов молчал.
– Тот, что рядом с нами за караулом сидел, – сказал Митрий. – Ушел теперь. А мы...
– Ты замолчишь? – крикнул Рябов. – Тявкает тоже!

2. СВЯТАЯ БРИГИТТА НЕДОВОЛЬНА

Ночью на Сосновце и в дальнем становище за салмой палили из мушкетов солдаты Голголсена, но все без толку – рыбаки словно провалились под землю. К утру сам Голголсен, дыша водочным перегаром, поднялся по трапу «Короны»; стуча башмаками, пошел в адмиральскую каюту – докладывать шаутбенахту. Ярл Юленшерна, без парика, с торчащими хрящеватыми ушами, с нависшими бровями, пил в своей каюте декохт от разлития желчи. Белки его глаз за ночь сделались цвета охры, лицо стало совсем желтым...
– Ну? – спросил шаутбенахт.
– Святая Бригитта недовольна нами! – ответил старый конвой. – Нам не удалось поймать ни одного человека... И этот беглец... Никаких следов...
Ярл запил декохт вином, велел кают-юнге подать парик.
– Криво, гере шаутбенахт! – сказал Голголсен. – Слишком к левому уху...
Они закурили трубки. Голголсен шевелил усами, думал, потом сказал осторожно:
– Матросы не очень довольны, гере шаутбенахт. Они жалуются на то, что их много наказывают в таком трудном походе...
Голголсен не договорил. Грохот страшной силы потряс корабль, за переборкой закричала фру Юленшерна, матросы, солдаты, офицеры – кто в чем был – побежали на шканцы «Короны». Шаутбенахт и Голголсен выскочили на галерею адмиральской каюты, шаутбенахт схватился за голову: «Злой медведь» – корабль, которым командовал Голголсен, – задрав резную корму, быстро погружался в воду.
На «Короне» уже били медные колокола тревогу, с ростров спускали шлюпки. Уркварт кричал в говорную трубу командные слова, которых никто не слышал. С других кораблей шли на помощь погибающим шлюпки. Голголсен, серый, с отвисшей челюстью, бормотал:
– Крюйт-камера! Взрыв в крюйт-камере! Помилуй меня боже! На острове они нашли водку и напились. Я не велел им брать эту водку, но они все-таки ее взяли...
Из команды «Злого медведя» спаслось всего семьдесят три человека. Озябшие, напуганные, мокрые, они слонялись по приютившим их кораблям, говорили, что теперь от похода нечего ждать добра, что гибель «Злого медведя» – дурное предзнаменование, что гобелин – злой морской демон – чем-то прогневан моряками флота его величества короля Швеции. По эскадре полетел слух о том, что Бирге Кизиловая нога прошедшей ночью сам видел гобелина, который ему напомнил, что при погрузке в Стокгольме «Злой медведь» наклонился на правую сторону, а это, как известно морякам, ничего хорошего не предвещает. Другой матрос – португалец-наемник – гобелина не видел, но беседовал во сне со святым Антонием, который нехорошо отозвался о ярле Юленшерне и посоветовал не идти в Архангельск. Третий – усатый толстяк из абордажной команды – заявил на баке, что все дело в том русском, который ухитрился бежать с флагмана. Беглец-то – колдун!
Как произошел взрыв – никто толком не знал, и потому все пожимали плечами и говорили, что здесь не обошлось без русских рыбаков. Хоть на эскадре понимали, что русские никак не могли проникнуть в крюйт-камеру, однако же слух о том, что судно взорвалось по вине пьяного констапеля, многие отвергали, так как страх уже пробрался на эскадру и леденил сердца моряков флота его величества короля.
В два часа пополудни ярл Юленшерна поднялся на ют и приказал барабанщикам бить поход. Над морем стлался низкий туман, по небу ползли рваные облака, было очень душно.
– Погода, гере шаутбенахт, портится! – сказал шхипер Уркварт. – Надо ждать шторма.
– Вы предполагаете, что я этого не вижу? – спросил Юленшерна.
На ют поднялся профос Сванте Багге, спросил, что делать с повешенным стариком.
– В воду! – отрывисто сказал Юленшерна.
– Но повешенный на корабле приносит удачу! – возразил Багге. – Старые правила морского хождения учат нас тому, что женщина на борту предвещает опасность в плавании и только тело повешенного может умилостивить судьбу...
Юленшерна повернулся к профосу желтым лицом; размахнувшись, ударил его кулаком в зубы, потом сказал раздельно:
– Когда мне понадобится тело повешенного, я распоряжусь повесить тебя! Ты сам хорошо знаешь, что повесить палача – это действительно умилостивить судьбу...
Профос поклонился с перекошенным лицом, ушел сбрасывать тело казненного старика рыбака в воды Белого моря.
Покуда он проталкивался к мачте, над ним смеялись:
– Вот идет оплеванный профос!
– Ничего, может быть, теперь Багге станет малость подобрее...
– Он не станет добрее и в могиле...
– Я слышал, ребята, что наказанный палач получает вполовину меньше...
– Дайте пройти несчастному Сванте Багге...
Тело казненного погрузилось в волны.
Корабли один за другим выходили на большую воду. Юленшерна насупясь смотрел, как ставят паруса, как огромные полотнища наполняются ветром, слушал сигнальные барабаны, пение горнов. Лекарь эскадры сказал шаутбенахту, что от разлития желчи сладкое будет ему казаться горьким, хорошее – плохим. От болезни или от чего иного, но ярл Юленшерна в этот день был куда мрачнее, чем обычно, и непрестанно передавал на корабли сигналы о жестоких наказаниях. Матросы, ругаясь и богохульствуя, ложились под кнуты профосов; на яхтах, на фрегатах, на линейных судах свистели линьки и розги. По кораблям ползли слухи:
– На эскадре есть русские: никто другой не мог помочь тому беглецу. Он сам распилил свои цепи...
– Женщина на эскадре приносит беду...
– Да она еще и рыжая.
– Она не одна: с нею ее камеристка – черная, как жена сатаны.
– Русский беглец пропилил переборку в ящике.
– Для этого нужна пила...
– А небо? Что можно ожидать от такого неба?
И небо и море предвещали шторм. Почему-то шторм здесь казался куда страшнее, чем там, в своих морях. Это было чужое море, с чужими, враждебными, насторожившимися берегами.
И матросы на эскадре шептались:
– Не лучше ли повернуть назад?
– Если бы гобелин и святая Бригитта не сговорились между собою...
– Мы уже потеряли один корабль...
Но испуганных было не так уж много. Их шепот, слухи, которые от них исходили, ничего не стоили: Архангельск был уже недалек, все знали, что Юленшерна на три дня отдаст город наемникам. Солдатам и матросам наяву виделись груды золота, дорогие меха, парча, церковная утварь – все то, что они получат за верную службу короне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68